Катушка

Ирене завидовала Буби белой завистью. Он был ребенком нового мира: ярким, будто первый распустившийся в поле цветок, восторженным, честным и преданным. Ему повезло не знать, во что почти превратилась их страна, повезло не видеть собственными глазами последствий той войны, что была проиграна задолго до его рождения. Ирене же до сих пор снился отец, его ужасные язвы и горький кашель, затихший совсем через месяц после того, как он вернулся с фронта. Ирене нравилось думать, что, убивая очередную мразь, она мстила за долгую предсмертную агонию отца и бесчисленные слезы матери. Одна поганая жалкая жизнь как плата за одну секунду страданий и одну слезу. Или две, если выбрать что-нибудь не очень быстрое. «Кто умрет сегодня?» — спросила Ирене у самой себя. Она услышала щелчок дверного замка и тихие, уверенные, знакомые шаги. Только одному человеку во всем Белице было позволено подходить к ней вот так, безо всяких приветствий и формальностей, и этим человеком был Буби. Только одному человеку во всем Белике было позволено называть Ганса Винкле «Буби». — Ты сегодня не в настроении, мое сокровище? — он приобнял ее за плечи. — Почему ты так решил? — промурлыкала Ирене в ответ, прижавшись затылком к его плечу. От него пахло лосьоном после бритья, который она подарила ему на последнее Рождество. Он слегка переборщил, но Ирене оставила это без внимания. — За завтраком ты пила кофе без сахара, что делаешь только тогда, когда тебя что-то тревожит. В лагере все спокойно, никаких сообщений извне не поступало, значит, тебе снова приснился плохой сон. Не так ли? Буби расстегнул нижнюю пуговицу ее кителя, чтобы было проще добраться до застежек на брюках. — Угадал. — Почему ты ничего мне не сказала? Его пальцы всегда холодны. Ирене вздрогнула, когда он прикоснулся к коже ее живота, будто в первый раз — все никак не могла привыкнуть к этому холоду. — Потому что мне нравится, когда ты замечаешь детали, которые другие оставили бы без внимания. — Ах, ангел мой, — он быстро расстегнул и застежки, и молнию. — Уже решила, кто умрет сегодня? Ирене прильнула к нему. То, что его твердый член приятно вжался в поясницу, льстило даже больше, чем комплименты. — Буби, — выдохнула она, почувствовав, как пальцы скользнули ей под резинку белья. — Это «да» или «нет»? Картинка из прошлого пронеслась перед внутренним взором Ирене: тонкая рука матери тянется к полке, пальцы пробегают по корешкам книг и останавливаются на последнем, старом, зачитанном томе из неполного собрания сочинений Гюго. — Дай подумать... У нас еще остались французы? — продолжила баловать его Ирене. Обычно она не позволяла Буби хвастаться своей феноменально хорошей памятью, и он, осознав, насколько редкая выпала возможность, с готовностью выдал: — Трое. Две женщины и мужчина. — Расскажи про мужчину. — Его зовут Винсент Фурнье. Ему тридцать четыре года, прибыл сюда тринадцать дней назад, осужден за хранение запрещенных материалов и прочие мелочи. К слову, он не ест уже сутки, устроил тихую голодовку, представляешь? — Какой плохой мальчик, — заулыбалась Ирене и, мягко убрав ладонь Буби, развернулась к нему лицом. — Может быть, перейдем в спальню? Мне не хочется окончательно пачкать белье. — Как пожелаешь, милая, — Буби ловко перехватил ее ладонь и прижал к своим губам. — Твое слово для меня закон. — Сегодня я хочу использовать «катушку», — предупредила Ирене прежде, чем позволить увести себя в спальню. — Можешь не приходить. Я ведь знаю, что ты не любишь... — Ради тебя я готов на все. Абсолютно. — Знаю, — Ирене сжала его ладонь в своей. — И я ценю это, унтерштурмфюрер Винкле. Они оба рассмеялись. Месье Фурнье оставалось жить еще несколько часов. *** Единственный недостаток Буби заключался в том, что он не любил кровь и внутренние органы. Обычно его выбором были газ, веревка, стоматологическое кресло, вода или одиночный выстрел в затылок — зависело от целей и того, должна ли остаться жертва в живых. Сама Ирене предпочитала более жестокие варианты. Новую «катушку» она считала своим любимым орудием в этом триместре, но из уважения к Буби прибегала к ней крайне редко, только в те дни, когда кошмары и тоска по давно умершим родителям приходили одновременно. Сегодня — тот самый день, и месье Фурнье был выбран в качестве главного блюда, выбран просто потому, что Ирене вспомнила потрепанный томик Гюго, стоявший на книжной полке ее матери. Месье Фурнье оказался нечеловечески красив, настолько, что сама Ирене, увидев его, прикованного к столу, невольно подумала: «Какая жалость». Она не отказала себе в мимолетном удовольствии, провела пальцами по его идеально выбритой — заключенных всегда приводили в порядок прежде, чем пускать к ней на убой, — щеке. Его тело было близко к анатомическому идеалу, и не нужно было быть Черепом, чтобы увидеть это. Будь Ирене чуть человечнее, то, возможно, она сменила бы гнев на милость, позволила бы ему уйти живым, может быть, даже попробовала перевести его в лагерь с условиями помягче. Но Ирене никогда не была милосердной. — Думаю, вы догадываетесь, почему оказались здесь, герр Фурнье, — сказала она. — И уже знаете, чем закончится для вас наша встреча. — Гори в аду, старая шлюха! — истерично выкрикнул он, даже не пытаясь строить из себя ангела. — Ты и твои... Буби не дал ему договорить, до хруста выкрутив его мизинец на левой руке. — Не говорите так с дамой, герр Фурнье. Особенно если от этой дамы зависит, как скоро вы покинете этот мир, и как долго будет находиться на свободе ваша подруга. Как ее зовут? Кажется, Мари? Месье Фурнье всхлипнул и замолчал. Он не издавал ни звука, пока Ирене с помощью Буби выкатывала в середину комнаты столик с будоражащим набором хирургических инструментов и устанавливала конструкцию, представлявшую собой жердь на подпорках, которые можно было вставить в специальные пазы по бокам от жертвы. На жерди было много острых железных шипов, а к одному из концов кто-то заботливо приделал ручку наподобие тех, что можно найти, например, у старых ручных кофемолок. — Это, герр Фурнье, — сказала Ирене таким тоном, будто объясняла пятилетке, каким было политическое устройство старых Штатов до окончания войны, — моя любимица, «катушка». С помощью одного из скальпелей с этого столика я проделаю небольшую дыру в вашем животе, вот здесь. Или здесь, я еще не решила. После этого я выпущу вам кишки, точнее, часть тонкого кишечника, вы ведь знаете, что это такое? прекрасно... Потом я приколю часть этого самого кишечника на один из шипов и начну крутить ручку, пока мне не надоест. Месье Фурнье задергался. «Слабак», — подумала Ирене, разглядывая его полное ужаса выражение лица и слезы, стекавшие по вискам. Теперь она не жалела его совсем. — Вы умрете не скоро, — Буби заботливо наложил жгут на руку месье Фурнье чуть повыше локтя и воткнул в вену иглу. — Это лекарство не позволит вам потерять сознание от шока и слегка замедлит кровообращение, чтобы вы не сразу истекли кровью. — Спасибо, дорогой, — Ирене ласково улыбнулась Буби, и тот поклонился в ответ. — Вы готовы, герр Фурнье? Он не был готов. Никто из тех, кто когда-либо попадал в эту комнату, не был готов принять смерть, ни на чьем лице не застывала маска осознания и принятия, достойная древнегреческих стоиков. Месье Фурнье начал кричать с первой секунды, когда скальпель только коснулся его кожи. Кричал он столь пронзительно и в то же время отвратительно, что даже Ирене не хватило надолго: наколов тонкую оболочку на первый шип, она приказала Буби заткнуть крикуну рот. — Так гораздо лучше, герр Фурнье. Мне нравятся ваши приглушенные вопли. В них есть определенный эротизм. Что думаете об этом? Он не думал, только с ужасом смотрел, как из дыры внизу его живота медленно вылезает уродливая колбаса розовато-лилового цвета и накручивается на жердь, протыкается шипами... Ирене как могла старалась продлить удовольствие, памятуя, что тонкий кишечник обманчиво длинный, но в какой-то момент держаться стало абсолютно невыносимо. «Уничтожить, — пульсировала в ее мозгу звериная ненависть. — Отомстить». Она пришла в себя, когда месье Фурнье уже затих, и холодные пальцы Буби осторожно коснулись ее волос. — Все кончено, — сказал Буби. — Только для него, — ответила Ирене.