Там, внизу

Ричард Тозьер снова превращается в мальчишку, каждым шагом по хлюпающей жиже отмеряя прошлое на годы назад. Вот Бэн, неповоротливый и неуклюжий, бредет совсем рядом с ним, храня молчание и всхлипывая, даже не пытаясь это как-то скрыть; чуть поодаль — Билл, тощий и нескладный, в грязных шортах, которые, в общем то, по размеру, только делают его ноги еще более спичечными и тонкими, и Майк, который выше и старше, но сейчас особенно ссутулится, маяча впереди и торопливо шагая впереди, несмотря на грязь, от которой сандалии приходится отдирать с каждый раз с мерзким звуком. Стэн чуть отстал, но он в порядке, он просто не в поле зрения, и ведет себя слишком тихо. Прислушайся Ричард, и мог бы услышать в смеси плеска грязи и их шагов его усердное сопение за спиной. В какой-то момент это кажется настолько реальным, что он даже оборачивается, замедляя шаг, и Уильям — на секунду иллюзия разрушается, и они снова Ричарды, Уильямы и Майклы, но Ричи не хочет ее терять, хватается за нее всем рассудком, цепляется, потому что иначе он сойдет с ума — замечает это, молча пересекаясь с ним взглядом. Он всегда был чертовски проницательным ублюдком, и, видит бог, если бы это было не так, за всю жизнь он получал по морде гораздо меньше. Билл про них знал, по крайней мере, догадывался. Смотрел через свои очки так, что Ричи становилось не по себе. Он знал, что Эдди никому бы не сказал о том самом дне, даже если бы мамочка заперла бы его в стерильной одиночной палате в компании с медикаментами и пресной кашей на завтрак, обед, и ужин — маленький ад для подростка семнадцати лет, но Билл знал. А ведь они с Эдди потом друг друга почти избегали. Бутылка виски на двоих заставила их смеяться до упаду, а потом мир расплылся и оказался таким открытым и доступным, что Ричи в данную же минуту запросто мог надрать задницу бугаю у входа в клуб, куда их не пустили на прошлой неделе (в паспорте для входа не хватало всего несколько сотен дней, но, черт возьми, он выкурил косяков и выпил пива как раз на столько дней для своего возраста вперед, так что они просто не имели права), или послать Старую Стерву в жопу перед всем классом, или… —Клянусь, Мелоди сделала мне минет вчера за углом Шестой улицы, и она САМА предложила. Ричи давится от смеха, усиленно кивая головой в знак мнимого согласия, и получает в лицо тяжелой подушкой, ударяясь затылком об стену и тут же по-пьяному неловко стремясь отомстить как-нибудь побольнее. Они предпринимают слабые попытки подраться, и это выглядит очень убого, и следующие несколько минут проваливаются у него в памяти, оставаясь неясным пятном из их пыхтения, смеха, мягких ударов, а потом ощущения рук там, где неположено, только не его другу, только не Эдди. —Твою мать, ты чё... — он озадачен, но, почему-то, не мешает, никак не препятствует и бесконечно об этом жалеет во все последующие дни, жалеет и…вспоминает. —Заткнись, Ричи. — Эдди нагибается низко, и выплевывает последнее слово куда-то вниз, отчего Ричи дергается, потому что за одервеневший пах невыносимо стыдно, почти так же, как за гребанное любопытство. — Заткнись. Эдди делает это впервые, потому что сначала Ричи немного больно (Господи, он даже старается, обхватывает его член рукой, но едва ли берет глубже пары сантиметров вниз от головки), цепляет зубами и делает большие перерывы, в которые они оба громко и хрипло дышат, лишь бы заполнить чем-то густую тишину. Это длится недолго, потому что чтобы достигнуть наибольшей точки стыда, отвращения и желания много времени ему не надо, и все заканчивается короткой, но сильной дрожью во всем теле, освобождением, удовольствием. Когда Эдди поднимает лицо, глаза у него совсем шальные, почти черные. Ричи уже видел такое, (там, внизу) очень давно, когда держал его лицо в руках и орал что-то вроде СМОТРИ НА МЕНЯ СУКИН СЫН СМОТРИ НА МЕНЯ, но тогда в них плескался невероятный ужас, а сейчас опасная смелость, дьявольское безумие, безграничное и поглощающее. По подбородку течет семя, и Ричи неожиданно головокружительно хочется поцеловать его прямо сейчас, дернуть к себе за волосы и ощутить во рту себя вперемешку с виски и черт возьми, он ведь брезговал этим даже с Грэйси Хорберт, которая нравилась ему больше других его девушек, которая понимала многие вещи, забавно смеялась и мастерски отсасывала («Ты не врал, Рич-чи, когда говорил, что у тебя длинный, но я с этим справлюсь»), а сейчас это ему нужно. Эдди проводит рукой по подбородку, и расстояние между ними расширяется пропорционально трещине в дружбе. Вакуумная пустота упущенного момента держится еще долго, даже после того, как Эдди уходит (может быть, он говорит что-то, но Ричи не помнит, пытается привести себя в околобожеский вид), сминает сердце изнутри в тугой комок. Он будет жалеть об этом всю жизнь, о том, что позволил, и одновременно о том, что не поцеловал его, опрометчиво и бездумно, так, как хотелось. Он делал это много раз — целовал его, отпускал, долго смотрел в глаза — но то, что бы они сделали дальше, Ричи никогда не представлял. Эдди принял тогда единственное верное решение — ушел и не заговаривал об этом больше никогда, тщательно и осторожно избегая его и профессионально делая вид, что ничего не случилось. В конце концов, Ричи тоже решил, что это так, только вот это неслучившееся иногда мучило его по ночам несостоявшимся теплом и вкусом. Он все еще хотел этого, даже сейчас, когда это еще большее невозможно, когда Эдди не стало, и они оставили его в глубине канализации, хотя, черт побери, не должны были. Билл останавливается — молча и выжидающе, и не удивляется, когда Ричард излишне резким движением хватает его за плечо, чтобы развернуть, а потом дергано утыкается в плечо — видит бог, он пытается сдерживаться, но тело все равно крутит и колотит от рыданий, бьет крупной дрожью. Он плачет навзрыд, только сейчас по-настоящему, вместе со всем у них неслучившимся, невысказанным и несделанным оставляя его одновременно и в сердце и там, внизу.