Пенсне

      Жар разговоров и споров никогда не стихал в душных залах Кремля. Не стихал ни на минуту, – все о чем-то вели разговор, допрашивали докладчика, вступали с ним в полемику, а иначе бывало, что и споры – горячие и сумбурные – перерастали в совершенно глубокие обиды. Обе стороны словесного конфликта не могли найти мира в своих точках зрения, а потому навязывали друг другу собственную, старательно доказывая, что их стакан – вовсе не стакан, а предмет для питья жидкости. И эта нелепая диалектика стакана и сейчас шумным балаганом летала по залу, отдавая свою рассудительную позицию то одному, то другому. Настойчивый голос колокольчика не прекращал свирепства, ораторы только сильнее напрягали связки, бросаясь друг в друга колкостями и оспоренными доводами. Заседание близится к срыву, но кому-то в этом нескончаемом потоке словесных стрел совершенно не до окружающего. Сидящие по разным концам стола, накрытого туго накрахмаленной скатертью, обостренные сильно натянутым немым желанием, взгляды их ни на секунду не встречались. Нельзя. Знают, что, ухватись за ясные радужки, отпустить уже не представится возможным, но удерживать собственное желание оказывается намного труднее, чем рассуждать на эту тему.       Лев чувствует, как висок жжёт чей-то упорный взгляд, без сомнений определяя его обладателя. Троцкий, до сего момента не внимавший реальности, погружая свой разум в увлекательное чтение, вынужден переломать все аморфные стены, дабы дать пробиться этому настырцу, дать ему утверждение в собственных догадках, граничащих с безрассудным желанием. И Лев сдает позиции. Всегда сдавал. Держать оборону, прекрасно понимая несостоятельность собственных сил над противником, не имело смысла, как не имеет и сейчас. Не нужно метаться из стороны в сторону, не нужно искать пути меньшего сопротивления и попыток обойтись без кровопролитного, заведомо проигранного боя. Приказ – не отступать, а значит смерть уже занесла свою косу над головой.       Троцкий обернется. Обязательно обернётся. Взгляд его упрется ровно в Николая, а тот, моментально сконфузившись, замрет в осознании щемящего грудь чувства растерянности. Попался в своими руками сооруженную ловушку, потерявшись в путах синих брызг пленящих взглядов. От этих глаз не ускользнет это, как не ускользнул и напавший на бледные впалые щеки румянец; как Николай, схватившись за карандаш, вдруг на корню обрубает зрительный контакт, мельтешит руками по столу в поисках хоть чего-нибудь, будто утопающий, заплывшими от попавшей воды глазами, судорожно хватается за всякое подобие спасательного круга. Круг найдётся, Бухарин затеряется в собственных мыслях, и эта взаимная тягучая давка прекратится. Прекратится все: невозможный, неразборчивый гул спорщиков, безостановочное звучание язычка об металл. На осеннюю Москву опустится тяжёлый вечер, накрывая город свинцовым одеялом, хлынет и забарабанит по стёклам стреляющими каплями дождь. Все вновь вернётся на круги своя, за исключением единой лишь детали, которая вершит разумы двух, не давая им желанного покоя.       И через какой-то час крепкая рука уверенно обхватит стан Николая, от чего тот, опешив, сумеет выдавить из себя лишь глухой стон. Затылок почувствует холодящую все тело стену, до касания ее лопаток Бухарин будет вжат в конструкцию, а тот, кто взял на себя право распоряжаться им здесь и сейчас, лёгким, почти незаметным поцелуем обдаст шею Николая. Но едва ощутимое касание губ пройдется миллионами разрядов под кожей, заставит сердце в три счёт колотиться под ребрами, охватывать тонкими пальцами властные плечи и в туманном припадке вожделения шептать несвязные фразы, рвать которые будет настойчивая осыпь поцелуев. На исходе сил и терпения, когда дрожь в коленях не даст ровно стоять на ногах, Троцкий увлечет Бухарина за собой в глубь комнаты.       Небольшое, освещённое одним лишь камином, по минимуму обставленное мебелью, это пристанище будет для них отдушиной. Место, где оба скинут всякую думу, оставят за порогом любые терзания и, забывая обо всем, отдадутся своим демонам с головой, вручая им ключ от разума и сердца. В каждом вздохе и поцелуе, в нервных касаниях и судорожных, срывающихся на крик стонах, будет скользить тот непомерный трепет взгляда, коим делятся они на пленумах. Секундные, они тонкой нитью будут проходить как стойкая и нерушимая опора к моменту, когда можно будет закрыть глаза и просто ощущать. И каждый оставит этой комнате то, что в последствии придётся скрыть в самых тайных закоулках памяти, под семью замками запирая минуты близости, дабы не нарушать немого обета молчания, данное друг другу так же немо.       Кровь пульсирует по венам, звоном отдаёт в виски, заливает багровым заревом щеки так, словно Вакх решил заменить густую и алую вином. И впрямь, будто хмельные, движения пьянящими импульсами отдаются по всему телу, стягивая жилы и выгибая Николая в упругую струну, на которой так умело и жадно наигрывает архаичную, тягучую мелодию Троцкий. С искусанных губ слетает вскрик и моментально тает в пространстве, простынь терпит на себе крепкие, добела сжатые кулаки, безжалостно мнясь под извивающимся от жарких волн возбуждения Бухариным. Он терпит бешенный ритм, терзания тонкой кожи ключиц, алеющие отметины пальцев на бедрах, впитывая и наслаждаясь всеми действами Льва в полной мере, сопровождая каждый выпад хриплым утробным скулением. Троцкий доводит до всетельной дрожи, выводя Николая так, что он, закидывая голову назад и до скрипа стискивая ровные ряды зубов, вынужден рвать голос в отчаянном хрипе. Но «гнев» неожиданно сменяется на «милость», и Лев замедляется. Нежно чертит контур пояса ладонью, скользит за спину и рывком поднимает Николая, от чего тот рефлекторно прижимается к нему и ощущает, как глубоко и сбивчиво они оба дышат, с особой жадностью глотая воздух. Отстранившись, Бухарин чувствует, как обида и злость наполняет его изнутри. Глубокая, совершенно нескончаемая тьма не даёт ему и мельком высмотреть Льва, а слабая игра языков пламени в каминной топке скользит мимо, лишний раз доказывая свое бесполезное содействие. И это злило его неистово, но буквально несколько секунд. Не можешь увидеть – потрогай. Бухарин со всей страстью обхватывает лицо Троцкого, льнет к нему губами, зарывает ладони во взмокшие кудри и, лишенный возможности видеть, на ощупь, жаркими поцелуями старается заполнить недостающую взгляду вербальностью.       Льву звоном в ушах отдаются стоны Николая, его дрожь будоражит воображение, горячо отзывается на щеках каждое движение навстречу. Троцкий уже не видит грани, теряет контроль над ситуацией и над собой, пуская все на самотек. В его руках живой инструмент, игра на котором не предусматривает наличия у музыканта способности держаться так, как этого требует разум. Но подождите... Какой к черту разум? Жалкие его остатки давно перестали сопротивляться, капитулировали перед сладострастным вожделением и, поднимая белый флаг, охотно сдали позиции. Все остальное – сумбурные порывы, работа похоти и возбуждения, установившие собственную диктатуру над Львом. У них своя политика и свои условия, и считаться с мнением подчинённого не входит в их планы.       Нежность кончается. Позволив Бухарину передышку, Троцкий единым толчком отбрасывает того на спину, матрац слегка пружинит, а он, всем телом нависнув над Николаем, плавно опускается до его губ и рвано оставляет на них влажный поцелуй. Поставив своеобразную точку на приговоре, Лев по новой натягивает струну, снова хватается грубо и безжалостно, оставляя синяки на запястьях, бедрах Николая. Ускоряясь, он чувствует, как бьётся под ним Бухарин, как хватается за простыни и стягивает их, будто те виновники его боли, бьётся телом в такт движениям. Но все это никак не останавливает Троцкого, лишь подначивая.       Но вот настаёт момент, когда им обоим не хватает воздуха. Сердце болью бьёт в ребра, а кровь сжимает виски, пуская набат в барабаны головы. Тело наливает свинец, каждое движение – удар хлесткого молота по наковальне, глаза заплывают и с этого момента какая-либо ориентация в пространстве теряется. Теряется опора, земля моментально уходит из-под тел, оставляя жгучую лёгкие тяжелую невесомость. Истерзанные в кровь губы Бухарина судорожно и беззвучно шепчут имя Троцкого, пальцы впиваются в его плечи с неистовой силой, и, дрожью сбитый хрипящий крик Николая срывается с уст. Звонкими аккордом натянутая струна гремит свой последний перелив, вытягивается и с хрустом лопается, а Лев, глухо и едва слышно постанывающий, протяжно и сладко взвывает, изгибаясь в спине.

***

      Следующее утро началось с потерь. Но о них чуть позже, ведь сейчас в центре внимания – Бухарин, усердно пытающийся пробиться через секретаря в кабинет предреввоена. Десятую минуту шли уговоры, но честный исполнитель своих прямых обязанностей никого не пропускать, упорно держался под напором Николая Ивановича, за каждым его аргументом отрезая, казалось бы, вечным «Лев Давидович сегодня не принимает». Долгие уговоры затягивались, поэтому Бухарин, широкими шагами мерея приемную, неожиданно резво полетел к столу, за которым сидел секретарь, и на выдохе выпалил:       – Либо Вы меня пропускаете, либо я сам войду! – и для пущей уверенности Николай не в полную силу, но ударил по столу, в упор глядя на товарища.       – Не имею распоряжения. Лев Давидович просил…       – Да-да! Я слышал уже, что там Лев Давидович просил! Так я и не на приём к нему, понимаете? Отдать ему хочу кое-что.       Глубоко вздохнув и всем своим обреченным видом показывая, что ему это ровно так же надоело, как и Бухарину, секретарь взглянул на последнего исподлобья, снимая очки-велосипед. Отступать Николай и не собирался, потому как всем своим видом и позой твердил все одну и ту же просьбу, навязчивой навязывая её немедленное исполнение.       – Хорошо, – выдыхая, произнёс секретарь. – Оставьте мне, я обязательно передам Льву Давидовичу, как только он освободится.       – Да ну что ж Вы!.. – Бухарин взмахнул руками, от чего наброшенная на его плечи шинель чуть не повалилась на пол. – Говорю же: важно. Дорогой Вы мой товарищ, ну неужели бы я не оставил до востребования, не будь вещь эта столь важна даже не мне, а самому товарищу Троцкому? Оставил, будьте уверены, но сейчас – никак. Поэтому пропустите же меня!       – Нет.       Бухарин прищурено схватился взглядом в непробиваемого молодого человека, обдумывая в голове нужный для него ход развития событий. Оторвавшись от невербальных проделываний дырок в молодом человеке, Николай запустил ладонь в карман шинели, аккуратно изъяв оттуда небольшой футляр. Откинув крышку, он обхватил лежащее внутри пенсне, ловко нацепив его на переносицу. Зеркал рядом не оказалось, поэтому ориентироваться пришлось на собственную фантазию, следуя её представлениям до конца. Посему, взъерошив светло-рыжую копну волос на голове, Бухарин выпрямился и чеканным шагом направился к двери в кабинет Троцкого.       Секретарь, до этого внимательно и без понимания наблюдавший за Николаем, вдруг подорвался с места с грозным «Остановитесь!», но Бухарин скоро открыл дверь, ввалившись в кабинет.       Над широким дубовым столом возвышался Лев, усердно во что-то вчитываясь, держа листы почти перед самым носом. Оторвавшись, тот прищуренным взглядом уцепился за улыбающегося во все тридцать два, а за ним вбежавшего секретаря. И даже если бы Троцкий вдруг задумал поинтересоваться о происходящем, ему не дали открыть и рта, потому как взволнованный голос секретаря и в контраст ему вальяжный и расслабленный Николаевский смешались в какой-то ком непонимания и бесконечных объяснений. Каждый стремился отвоевать своё право на слово, но Бухарин все же сдался, уступая взволнованному товарищу слово, а сам – лохматый, в накинутой на плечи шинели и пенсне, которое начинало непривычно давить на переносицу, – встал в самую горделивую позу, какую только сумел выдумать. Разве что руки в бока не упер.       – Товарищ Троцкий, – кашлянув, дабы прочистить горло, начал секретарь. – Я, как Вы и просили, никого не пускал, но товарищ Бухарин… Он отказался меня слушать, и…       Лев отложил в сторону листы, вышел из-за стола и, сделав пару шагов в сторону, как ни странно, Бухарина, остановился, продолжив слушать неловкие оправдания секретаря, но лишь в пол-уха, большую часть внимания уделяя внешнему виду Николая, который со всем своим актерским мастерством – а вернее его отсутствием – пытался состроить вид крайне грозный.       – Я понял, товарищ, – холодно и почти безучастно выдал Троцкий, перебиваясь и без того рваную речь секретаря. – Вы свободны. С Николаем Ивановичем я сам разберусь.       – Я сам разберусь! – пародируя Льва, перекривлял Бухарин.       – Замолчи, пожалуйста, – бросив на Николая неодобрительный взгляд, произнес Лев. – А вы можете идти, – повернув голову, обратился к секретарю Троцкий.       Молодой человек выпрямился, кивнул и быстро ретировался из кабинета, оставив высоких партийных деятелей один на один. Пару секунд они просто молчали, будто каждый переваривал случившееся, но вот тишину прервал обиженный «ой!» Бухарина, который чуть было не словил подзатыльник от Льва. Реакция не подвела, и Николай ловко увернулся от удара, но упустил момент, когда Троцкий ухватился его за гимнастерку, рывком прижав к себе.       – Что за цирк ты устроил? – спросил Троцкий, наклонившись к самому уху Бухарина. – И да. Вот это, – Лев аккуратно стащил с носа Николая пенсне. – Я заберу. Все утро терзался потерей, а она у тебя. И не стыдно?       – Ничего и не цирк, Лев Давидович! – наигранно возмутился Бухарин, слегка отстранившись. – Ух, не думал, что после этих стекляшек так болят глаза… –       А ты хоть когда-нибудь думаешь, Бухарин?       Лев усмехнулся, возвращаясь за письменный стол. Найдя в его ящиках небольшой кусочек ткани, Троцкий аккуратно протер стекла, после чего водрузил пенсне на законное место. Проморгавшись, вновь обретая четкие контуры окружающего, он откинулся на спинку кресла, наблюдая за тем, как Бухарин усердно укладывает самолично растрепанные волосы. И вот, кончив с восстановлением внешнего порядка, Николай поправил воротник гимнастерки, скрывая по ним явственные покрасневшие пятнышки, в упор глядя на Льва.       – Я из-за тебя сегодня весь день хожу и дергаюсь, – наконец начал Николай вполголоса, справившись с воротом. – Собственность я твоя, раз ты меня таким варварским способом отметить решил?       – Не собственность, конечно, – ухмыляясь, протянул Лев. – Какая же собственность в социалистическом государстве?       – Личная собственность, – плавно надвигаясь к Троцкому, выдал Бухарин.       – А разве может свободный человек в социалистическом государстве быть чьей-то личной собственностью?       – Вы только посмотрите на него! И это я ещё балабол...