я, обезумев, бросаюсь за каждым прохожим, чьи волосы цвета ржи а тонкие запястья лишь слегка на твои похожи, через пару дней из трещин в потолке составляю твои черты.
Отабек думал, что ему когтями вырывают сосуды и клапаны в сердце, прямо длинным ногтем проезжаясь по ребрам, как по доске, с таким же отвратительным скрежетом. Отабек сидел на скамейке, подгребая под себя сжатые ноги, вслушиваясь, как кто-то прыгает на льду, и как снежные крупицы, светясь в освещенном пространстве, летят куда-то в сторону пустых зрительских залов. Отабек сидел, смотрел, как в этот питерский зимний вечер чьи-то русые волосы отливают светом наполовину выключенных прожекторов, кидаются на плечи и спадают с них в ту же секунду. Как худые ноги летят отдельно от тела, запутываются сами в себе, но идеально возвращаются на лед, и как тонкая рука делает движение куда-то в сторону. - Отличная работа, Юрочка! – Виктор улыбается во все зубы, как самый гордый родитель, хлопает в свои костлявые сухие ладоши. Юра вспыхивает гордостью, как елочная светящаяся игрушка, пропускает прыжок, почти падает на трибуну, но возвращается на место. И только дергает губами, словно за ниточки кто-то потянул. Незаметно, как бабочка, но Алтын замечает и чувствует, как его собственное насекомое, ползущее по желудку, обзавелось пронизывающими плоть длинными конечностями. Виктор улыбается Юре. Юра улыбается Виктору. Отабек сидит на скамейке, откручивая и закручивая обратно крышку от бутылки с водой, смотрит куда-то на лед, но слышит, как гуляют коньки и как в русых волосах гуляет тихий питерский вечер. Он почти жалеет, что приехал сюда тренироваться, он почти жалеет, что согласился на предложение Юры, «потому что с друзьями веселее». Отабек хмыкает сам про себя, поднимает взгляд, сталкиваясь с прожектором, и смотрит на черные лосины, прыгающие по ледовому дворцу, так азартно прыгающие, словно от этого вся жизнь зависит. Яростно, быстро, без усталости, рвано, прям как джинсы на коленках. Смотрит и не видит ничего, потому что пеленой на зрачок ложится эта ухмылка, подаренная кивком головы серебряным волосам. И ничего более. Алтын вздыхает, и с дыханием, кажется, выплевывает ноготь. Режет глотку и гортань, отчего даже говорить не хочется. Слышит, как Юра подходит, садится рядом. Кладет свою руку на плечо, сжимает крепко, да так, что Отабеку встать и убежать хочется, но он только закручивает крышку от пустой бутылки обратно и опускает собственные руки к кроссовкам. - Ты классно прыгал, - говорит, заворачивает один шнурок за другой, невзначай пересчитывает количество полосок на своих кедах и количество слов, сказанных вслух. - Такое себе, - Юра поправляет прическу, кидает прядь куда-то за ухо, пока Отабек не смотрит-не-смотрит-несмотрит-несмотритнесмотрит. Завязывает шнурки на втором кроссовке, пытается мысленно угадать, сколько градусов на улице и во сколько ему завтра вставать. - Тебя даже Виктор похвалил. Отабек заканчивает с обувью и жутко жалеет об этом, глотает комок в горле вместе с ногтями, и только выпрямляется, косится на зеленые глаза. Плисецкий снова улыбается. Отвратительно улыбается, так, словно вспомнил про цветочное поле, где вечером сверчки шумят тихо и приятно. В каждой трещине на его губах были птицы, поющие громкие птицы, стоило только упомянуть про Виктора. Про серебряный цвет. Про фигурное катание. В глазах у Плисецкого отливает голубым бушующим морем, с кричащими чайками и белой пеной волн, стоит только напомнить. Отабек смотрит и улыбается, улыбается так хреново и фальшиво, что у самого челюсть сводит. Юра, кажется, даже не замечает. Кивает только, коньки снимает и усмехается, пряча лицо под челкой. Алтын делает вид, что не видит.ты забудешь и имя мое и лицо словно морок, дым, нехороший сон ты проснешься и просто забудешь все
живи счастливо
Когда Отабек разговаривает с Юрой, ему хочется порвать свою собственную сумку, выкинуть из нее все вещи, разбить телефон и разбить себе лицо. Вывернуть собственные внутренности, разобрать их по частям, взять кухонный нож для мяса и проехаться по ним, как лед под ресурфейсером – медленно, широкими движениями. Так, чтобы не высохло. Так, чтобы очистить. - Меня Виктор пригласил отметить годовщину его возвращения. Юра улыбается зимнему солнцу, оно отливает в его глазах, которые светятся так отвратительно, что их тоже хочется разрезать, или закрыть, или Юру спрятать в комнате и не выпускать никогда. Подальше от себя спрятать и не возвращаться. - Разве он вернулся зимой? Отабек тоже смотрит на солнце, но оно слепит ему глаза своими лучами, как прожектора месяц назад на тренировке. Он закрывает глаза, словно пытается уснуть, считает про себя до двадцати, до пятидесяти, до десяти тысяч. Поворачивает асфальтовую голову, притворяется, что слушает. Кивает головой, когда надо, иногда даже отвечает. И смотрит-смотрит-смотрит. Смотрит, как у Юры куртка задралась, так и тянутся руки поправить. Заправить свитер поглубже, коснуться руками кожи, своими теплыми пальцами провести там где-то, замяться всем телом прямо под этот свитер. Спрятаться хочется там больше, чем смотреть на зимнее питерское солнце. Смотрит, как шевелятся губы, как жемчужные зубы появляются в эпизодах улыбки, блестят, как чешуя русалки, как глаза мутного озерного цвета. Юра рассказывает, Юра выдыхает пар изо рта, который образовывает облако, улетающее куда-то вверх. Растворяется. Отабек смотрит и хочет так же раствориться, сесть на этот выдох, исчезнуть на нем же, а потом спрятать его в своем кармане. - Я думаю, он просто хочет выпить, - Плисецкий пожимает плечами, трет ладонью об ладонь. Садится на скамейку, тянет за собой Отабека, который падает рядом, плечом к плечу, и вздрагивает, как школьница. - Ты будешь с ним пить? - А почему нет. Алтын кивает. У Алтына внутри люстры падают с диким шумом, проламывают пол позвоночника, лезвиями царапают пальцы, которыми он сейчас пытается зажечь сигарету. Юра смотрит, и огонь плавает в его глазах, тянется, как карамель, и казаху хочется закашляться, никогда больше не курить при нем, чтобы не отражалось так красиво. У Алтына внутри ремонта не будет, потому что ремонт – вещь долгая и дорогая, а времени и денег нет. Алкоголь, Виктор и Юра – лучший сценарий, чтобы уволиться с работы и жить в четырех серых стенах без ремонта. Отабек затягивается, улыбается, как может, кривит лицо от никотина. - Тогда удачи тебе. Думаю, будет весело. Виктор касается пальцами позвоночника, проводит ногтями прямо по затылку, зарываясь пальцами в шелковистые и русые, под вздохи и тихие слова, на грани со стонами, на грани с желанием скомкать в свою руку все тело полностью. Картинки кидаются в голове казаха, как ворона в клетке, бьет по черепушке и отдает истерическим смехом из губ, когда Юра рассказывает какую-то шутку. - Я тоже так думаю. Юра странно улыбается, и Отабек чувствует, как ворона клюет его прямо в глазницу, забирается всем телом под веко, рвет на обед белок, кусочками опадает во все его сознание и теряется где-то там, эхом кидаясь в желание сесть прямо на снег и заплакать. Отабек весь ощущает, как к нему прикасается Виктор, как чьи-то руки трогают его собственный бритый затылок, как чужое дыхание не обжигает, а покрывает инеем ресницы. Отабек глотает сухой воздух, затягивается сигаретой и смотрит на свои красные пальцы. - Тут красиво, мне нравится. Легче становится, когда сидишь такой дохуя важный в парке, пока снежок и все такое. Красиво. Юра говорит и почти смеется. Трогает пальцами снег под ногами и голыми ладонями сердце Отабека. Черные глаза следят за каждым движением, пока дрожащие от холода руки рефлекторно подносят сигарету ко рту. Плисецкий – как тысячи снежинок, завернутых в один зрачок и цвет глаз. Плисецкий – как холод, запутавшийся в волосах. Плисецкий – как ходящая зима со средней температурой плюс семьдесят. Плисецкий – полупрозрачная стрекоза серо-голубого оттенка, садящаяся на палец каждое лето, просвечивающаяся теплым воздухом. В груди почти нет ветра и желания, когда Отабек смотрит на эту фигуру, скрытую за одеждой и собственными чувствами. Никто ни в чем не виноват. Никто не виноват в том, что у Алтына – руки дрожат и сердце щемит, когда Юра с детской радостью в глазах про Виктора. Никто не виноват, когда твой друг, как песок в глазах, застревает в каждой клетке, в каждой речушке возможно возникшей мысли. Никто не виноват, когда смотришь на своего друга, но вместо него видишь холодный ветер, который красиво несет снежинки куда-то на север; когда видишь теплый диван и теплый плед, в который хочется завернуться, прижаться всем сознанием прямо к зимнему человеку напротив. Когда смотришь, а думаешь совершенно о другом, и на каждое его воспоминание у тебя свое собственное, с тысячей несказанных фраз и речей, тупых до безумия, до режущих губ в ненужную дежурную улыбку, потому что твои проблемы – только твои, и тебе не надо говорить о них кому-то. Мешать кому-то. Юра вспоминает историю о том, как Виктор однажды неправильно перевел слова какого-то японского репортера и двадцать минут отвечал про свое любимое блюдо вместо ответа про выступление. Отабек затягивается.в твоих ресницах пустота харьковских улиц. с них сыплется прямо куда-то в ноги. меня зачем-то к тебе вчера подтолкнули, но мы обязаны друг другу совсем немногим.
Аэропорт встречает почти теплой весной и почти теплым мартом. В руке – только билет и походная сумка, а в груди кто-то давным давно повесился. Сзади слышится громкий смех, противно заливающийся в уши смех, когда Виктор говорит шутку. Когда Виктор шепчет что-то другому на ухо, и тот заливается краской. Когда Виктор стоит рядом и почти держит за руку, и тот другой делает вид, что ничего не происходит. Когда Виктор задает вопросы, на которые Отабек никогда в своей жизни не даст ему ответы. Морщинки скапливаются у носа, когда парень хмурится. Поворачивает голову и улыбается. - Пока, Юр. - Приезжай, пожалуйста! – Юра подходит ближе и улыбается так широко, так искренне, почти так же, как и Виктору. – Я буду ждать тебя следующей зимой. Отводит руки в стороны и впечатывается, прямо в Отабека, прямо выбивает воздух из легких, и казах ничего не отвечает. Медленно, как слова считает, чтобы не сказать больше, чем надо, оборачивает свои руки вокруг Юры, прижимает его к себе на секунду больше, чем надо. Слышит запах его шампуня – сосновый, почти новогодний. Он забивается в ноздри, как когда нюхаешь соли, и голова начинает кружиться, словно так и надо. Тонкие руки забираются под капюшон, прижимают к себе сильнее, и Отабек чувствует, как его сердце играет в русскую рулетку, стреляет само в себя пустыми обоймами. Отабек прижимается, не отпускает и боится поднять глаза, чтобы посмотреть на серебряные волосы. На волосы, которые забрали у него то, чего у него и так не было. Плисецекий отрывается через долгую, мучительную минуту, смотрит на него своими пшеничными ресницами. Улыбается жемчужинами и теплым летом. - До встречи. Давай. - Давай. Алтын отвечает и усмехается. Отворачивается, крепко сжимая в своей руке билет, почти что рвет его на части, несет на своем плече тяжелую сумку, которая легче спортзала в его душе, где легкие пытаются поднять слишком тяжелую гирю. Алтын не помнит, как оказывается в самолете. Алтын не помнит, как садится на свое место, тут же достает телефон. И пишет. «Юра». Юра. Светлые волосы, чуть выше плечей, даже не достают до кошачьих тонких ключиц, развеваются по ветру, лезут прямо в лицо под недовольные вскрики о том, что когда-нибудь он их точно острижет. И этот голос, глухой голос, запомнившийся на кромке сознания, как татуировка. Как ужасный партак, набитый в четырнадцать лет. Отабека кроет от одного взгляда и от одного слова, особенно, когда шепчет, особенно, когда Юра шутит о том, что они как парочка. Отабека кроет и тянет, он расползается по экрану мобильного телефона. Юра. «Ты мне нравишься». Алтын не помнит, почему это началось, когда это началось, что происходит и зачем. Не хочет считать вечера, каждое утро и каждый день, когда думал, зачем ему это надо. Не хочет вспоминать полные бессонницы ночи, когда раздумывал, есть ли вообще что-то. А потом видел эти пустые глаза цвета полупрозрачных крыльев стрекоз, ловил себя за сбитым ритмом сердца и проклинал все, на чем стоит этот мир. Готов быть разбить свои душевные стены и стены в собственной квартире, но вместо этого крепко обнимал Юру при встрече, держал в объятиях на секунду дольше и надеялся, сильно сжимая глаза, что Плисецкий этого не замечает. Юра взрывался образом целой вселенной на закрытых веках Отабека каждую ночь, а на утро он все стирал это ластиком, выкидывал куда-то в желудок, и теперь там – загрязненное море, где раньше были прекрасные чистые волны. Отабек ненавидит море, стрекоз и бабочек, потому что все они – как Юра. Вид из окна – как Юра. Голубая нитка, выбившаяся из свитера – как Юра. Отабек смотрит на экран, но ничего не видит. Что-то жгучее и теплое тонкой веточкой царапает его щеку, скатывается и падает мокрой точкой прямо на телефон. Прямо на «Юра». «Не как друг. По-пидорски». Улыбается сам себе ужасной ироничной улыбкой. Смотрит на сообщение, смотрит куда-то в себя – в закрытый холодильник его внутренностей – и ищет там что-то, что заставит его не отправлять сообщение. Но там – пустота, прям как в глазах Виктора, когда тот на него смотрит, не разговаривает. Пока Отабек думает, что такого в нем, чего нет в Алтыне – а потом замолкает, сам себе дает в лицо и громко дышит, потому что такое не выбирают. Если бы выбирали, Отабек забыл бы о Юре в ту же секунду, когда стал засматриваться на его лодыжки дольше нужного. Когда стал трепетно смотреть на своего близкого друга, если тот ради удобства ложился на него. Когда тот клал свою голову в вагоне метро на его плечо, Отабек переставал дышать вовсе. Когда Юра просто существовал и Алтын думал о нем больше обычного, он понял, что все потеряно. Ушло последним поездом в безысходность и не вернется обратно. И выкинутые на обертках и салфетках куски стихов, от которых Отабека тошнило, тоже куда-то улетели. В метель голубо-серого взгляда. Алтын сидит на своем месте, его ресницы мокрые от всевозможных сожалений, но уже спокойным движением он жмет «отправить». Сидит на своем месте, мерзнет, как дворовой пес, но почему-то не чувствует ничего, кроме влажных следов на своих щеках. Сидит и понимает, что, наверное, ремонт и не понадобится, потому что лучше быть бездомным. Юра читает. Юра пишет. «Я знаю». Отабек издает гулкий всхлип, тут же закрывая рот ладонью. Ненавидит все, что вокруг, так же яростно и быстро, как и высыхают его слезы. «Я догадывался». Отабек выключает телефон, кладет его на соседнее пустое место и поворачивает голову к иллюминатору. Небо – серо-голубое. Без стрекоз. Отабек мысленно вычеркивает поездку в Питер следующей зимой из своих планов. Отабек пытается вычеркнуть пшеничные ресницы из своей памяти.