Темнота

I. Норману четыре года. Он понимает только, что вокруг темно, и запах маминых духов не может перебить запах старых вещей. У него свербит в носу от пыли и хочется чихнуть, но мама просила быть тихим как мышка, поэтому Норман только глубже зарывается лицом в ее волосы. Он знает, что они стоят внутри огромного старого платяного шкафа и играют. Мама на коленях возле него, его подбородок у нее на плече, они обнимают друг друга. Она пытается дышать как можно неслышнее. Он тоже. – Тише, милый… – сбивчивый, дрожащий шепот на ухо. – Тише, милый, тише. Снаружи доносится резкий грохот и приглушенная ругань, и Норма вздрагивает, испуганно всхлипывая. Норман прижимается щекой к ее щеке – она плачет. Кажется, это не очень хорошая игра, но мама бережно проводит ладонью по его волосам, и ему спокойно. Она шепчет что-то еще, устало, почти умоляюще. Слова, которые Норман слышал раньше, но не понимает значения. Гребаный ублюдок, уходи, пожалуйста, уходи. Боже. – НОООРМААААА! – заплетающийся в звуках рев раздается совсем близко. В следующий миг Норману кажется, что снаружи взрывается мир: это распахнутая с пинка дверь в комнату описывает полукруг и мощно, с невообразимым грохотом ударяется о стену, заглушая сдавленный вскрик Нормы. Рев раздается буквально за дверцами шкафа. – НОООООООРМААААААААА!!! Норман тоже вздрагивает, обвивая шею матери. Норма обнимает его покрепче, придерживает голову защищающим жестом и прижимается крепко сжатыми губами к плечу сына, боясь выдать их слабое укрытие случайным всхлипом или предательски громким, судорожным дыханием. Что-то разбивается. Потом раздаются обещания найти, и «Богом клянусь, доберутся до тебя мои руки!..», и… Они прячутся, даже когда подстегнутые дешевым бурбоном гневные крики перемещаются в другие комнаты под звук разгромленных фоторамок и опрокинутых столиков. Норма боится сделать лишнее движение, привлечь внимание. Они надолго остаются в темноте, где Норман не различает ничего, кроме ощущения матери рядом, запаха ее духов и горячего шепота над ухом. – Все будет хорошо. Все будет хорошо, только тише, милый, тише… II. Норману десять лет и у него день рождения. Лучше того: Норману десять лет, у него день рождения, и отца не будет дома – Норма говорит ему об этом по секрету, с трудом сдерживая собственную радость, когда обнимает еще сонного сына и обещает настоящий праздник. Только, как и всегда, праздник должен быть их маленькой тайной, поэтому тшшшшш, ни слова пока. Норман и не думает возражать. Он уже привык скрывать от отца их с мамой особенные счастливые моменты. Отец уходит лишь после полудня, и целую вечность до этого Норман вынужден вести себя, как обычно: не привлекая внимания, не смеясь, не разговаривая громко. Он чуть с ума не сходит, пытаясь усидеть на месте за привычными игрушками. Стрелки часов под его гипнотизирующим взглядом как будто назло прилипают к циферблату и все никак не двигаются. Он успевает принять решение быть сильным, потом отчаяться, потом снова решить быть мужчиной и терпеливо ждать, потом поверить, что желанный момент никогда не наступит и решить, что он несчастнейший человек во вселенной – все это за два-три часа. Зато когда мать, наконец, закрывает дверь за отцом, ее сияющая улыбка становится лучшим вознаграждением за невыносимое испытание. Это – и еще ее смех, когда она хватает Нормана в охапку, обнимая и щедро целуя. У нее непередаваемый смех. Жаль, что она никогда не смеется, когда отец дома. В восторге от собственной свободы, они решают испечь торт. Вот так бесстрашно, зная, что в любое другое время эта затея наткнулась бы на жесткое «нет» и злобную лекцию о трате денег на «никому не нужную дрянь». Дилан слышит их оживленные голоса и выбирается из своей комнаты: тощий светловолосый подросток в бунтарской кожаной куртке, которую он упорно отказывается снимать дома. Облокачивается о перила, сверху наблюдая за матерью и братом. – Не стоило, правда, мой день рождения полгода, как прошел, – комментирует он возню на кухне с саркастичным смешком, припоминая свой собственный ничем не выдающийся «особый день». Норма бросает на него виноватый взгляд. Медлит с ответом, счищая с ложки остатки крема и облизывая палец. – Ты ведь сам мне повторяешь, какой ты уже взрослый, Дилан, – она пытается защититься, а выходит нападение. – По крайней мере, Норману это еще важно. Подросток качает головой и усмехается, поражаясь, сколько отговорок может придумать эта женщина. Он знает, он чувствует, что дело вовсе не в возрасте, и что с течением времени ничего не изменится. – Без разницы, Норма, – он сбегает вниз по лестнице и выходит на улицу, не трудясь прикрыть за собой дверь – она хлопает о косяк. Норма раздосадовано и бессильно провожает его взглядом, явно жалея о том, как в отношениях со старшим сыном все идет наперекосяк, и Норман ненавидит брата за это – за то, что украл его время с матерью и ее мысли. Норман уже умеет ненавидеть. Он дергает ее за фартук, привлекая внимание, и не успокаивается, пока она не возвращается к нему целиком и полностью. А потом они празднуют, ставя старые джазовые пластинки в раритетный граммофон. Норман абсолютно счастлив, что мать танцует с ним, как со взрослым. Неслыханное дело – они танцуют в гостиной! Отец устроил бы скандал, но пока его нет, им позволено украсть целый вечер счастья вдвоем. Их секрет. – Я люблю тебя, Норман, – теплая улыбка способна искупить вину любого дня, в который Норма не улыбается. – И я тебя люблю, мама. Ему нравится произносить это «мама», потому что Дилан всегда зовет ее по имени, пытаясь казаться взрослым – Норман считает, что это глупо. И в то же время он доволен, потому что тогда он единственный человек во всем мире, кто может называть Норму «мамой». И это замечательное чувство. Оно значит, что ему ни с кем не придется ее делить. III. Норману почти восемнадцать, и у него больно дергает висок, как будто кто-то вспарывает его тонкой дрелью. В подвале холодно, а его бросает в жар от злости. Инструменты дрожат в руках. Неоконченное чучело раздражает своей неоконченностью, и хочется испороть его лезвиями и вышвырнуть в мусорку. Норман держится. Ровно до тех пор, пока не слышит ее. – Честное слово, иногда ты просто невыносимый собственник. Раздраженный голос доносится с верхних ступеней лестницы – о, он знает, как мать не может уняться, пока не выскажет все свое, зудящее, у него под ухом, даже если он бросит ей отвечать. Они весь день перебрасываются колкостями, и оба порядком на взводе. Невидимая дрель опять просверливает висок. Норман медленно сжимает скальпель в пальцах – так, что белеют костяшки. – О, ну а ты, конечно, никогда не бываешь собственницей, мама, – громко, с ироничной усмешкой отчеканивает он. Сверху раздается возмущенное фырканье. Норма гневно отстукивает каблуками, спускаясь по крутым ступеням – накрашенные губы сердито поджаты, глаза горят. Она сама уже опасается, что еще немного, и не миновать им очередной сцены, но дружелюбный тон просто-напросто выводит ее из себя. Честное слово, иногда ей хочется выкричать все эмоции, вместо того, чтобы обмениваться шпильками. Как правило, потому что сыну она в этом всегда проигрывает. – Знаешь что, Норман, – тонкий палец так и тычет обвиняющим жестом, – если я и высказывала тебе что-то о твоих подружках … Норман взрывается нервозным смехом так громко, что она замолкает и подается назад от неожиданности. – Нет, мама, – он широко, с деланым добродушием разводит руками, все еще сжимая опасный инструмент. – Я для тебя – последняя инстанция. Чего тебе стоит отвадить пару девчонок самой, верно? Пару девчонок, которые просто пытались быть дружелюбными к переехавшему в это захолустье идиоту? И чего он вдруг их вспомнил? Да какая разница! Она обращается с ним, как с несмышленым мальчишкой, и его только сильнее злит, с каким непререкаемым осознанием собственной правоты мать отмахивается от его слов. – Умоляю, Норман, я прекрасно знаю, что у них у всех на уме в таком-то возрасте! Натянутая улыбка сползает с лица, и Норман с размаху, плашмя бьет ладонью о столешницу, с грохотом впечатывая в поверхность зажатый в руке скальпель. Затем, засунув в карманы подрагивающие руки, медленно обходит стол и приближается к матери, весь прямой и напряженный, как струна. – А я знаю мужчин, мама, – он склоняется к ней с высоты своего роста в таком доверительном жесте, словно посвящает в тайну. – И я знаю, о чем они думают, когда смотрят на тебя. Норма сжимается под его взглядом, ощущая, каким некомфортным комком слова оседают внутри. Почему-то они ее тревожат. Слишком откровенные, слишком личные. Ей хочется, так хочется огрызнуться и показать, что ее не так-то просто лишить самообладания, но она чувствует себя уязвимо даже в излюбленной атакующей позе, упирая кулак в бедро. Язвительное Так может, просветишь меня? так и не срывается с языка. Впрочем, должно быть, вопрос отражается во взгляде, потому что Норман берет ее за плечи и заглядывает в глаза: у него напряженный голос, а хватка цепкая и тяжелая. – Они смотрят на прекрасную, умную, забавную женщину, но хотят от тебя только одного, – он смотрит на мать практически с сожалением. – Я просто не хочу, чтобы тебе было больно. Слова задевают ее за живое. Норма несколько секунд вглядывается в лицо сына, словно пытаясь увидеть, кто дал ему право говорить все эти неприятные, правдивые вещи, и отталкивает его руки – для этого приходится изрядно побороться. – Почему, Норман? Почему ты думаешь, что мне обязательно будет больно? Почему все обязательно должно плохо закончиться? – Потому что никто не будет любить тебя так, как я, мама. У нее вырывается только беспомощный выдох. Она даже не знает, что на это ответить. Губы пытаются начать какое-то предложение, но мысли бросаются врассыпную, и даже над звуками она теряет контроль. Норма растерянно смотрит на сына, пытаясь осмыслить простую истину, которая росла между ними всю жизнь, и понимает, что не может спорить. Да и не хочется. Сил нет. Вместо этого она, сдаваясь, шумно выдыхает, вытаскивает телефон и начинает что-то набирать. Норман закатывает глаза, принимая это за очередной уход от действительности в феноменальном исполнении матери.   – Что ты делаешь? – Отменяю все к чертям. Он саркастично, почти с сожалением усмехается. – О, не драматизируй. У тебя же вечер свидания! В чем дело? В ответ Норма награждает его долгим, измученным взглядом. – Вот в этом, Норман, – она неуловимо беглым жестом указывает с него на себя и обратно, и медленно повторяет его слова. – В том, что никто не будет любить меня так, как ты. Потом, помирившись, они долго стоят почти без движения, погруженные в свои мысли. Руки Нормы цепляются за плечи сына, его пальцы сцеплены у нее за спиной, а щекой он прижимается к ее волосам. Не поднимая головы с его плеча, Норма вдруг задумчиво, глядя в пространство, словно мысль еще не совсем уложилась в голове, произносит: – Норман, я думаю… Я думаю, мы так давно с тобой вдвоем и так крепко друг друга любим, что, может быть… Я не знаю, Норман. Может быть, мы оба немного влюблены. Он несколько секунд молчит, пряча едва заметную улыбку. Затем его руки крепче сжимаются вокруг Нормы. – Может быть, мама. Может быть. IV. Норману девятнадцать, и он в полной темноте. Его глаза закрыты, но даже если бы он их распахнул, то не сумел бы ничего разглядеть. Да он и не хочет. Для него темнота настолько знакома, что нет смысла ее бояться, он помнит ее из детства. У нее руки матери, обвивающие его шею, ее неровное дыхание и сбивчивая мантра. Тише, милый… Норман тянется поцеловать ее шею. Оказывается, запах духов, который он так любил в детстве, был вовсе не духами, а просто запахом ее кожи. Он знает, что нетерпелив. Норма крепче вцепляется в его шею, осаждая, когда он совершает очередное резкое движение. Тише, милый, тише. Он послушно замедляется и, не выдержав, опускает голову и целует ключицы, буквально слыша ее улыбку в рваных выдохах. Ему хочется держать ее еще крепче, быть еще ближе. Руки не высвободить – одна держит вес тела, другой он привлекает мать к себе, ладонь на ее спине – поэтому Норман носом проводит по напряженной шее, избавляясь от мешающих прядей волос и отметая их в сторону. Целует под мочкой уха – он только недавно выяснил, как ей это нравится. Норма протяжно выдыхает. Она, конечно, знала все эти маленькие тайны намного раньше, но теперь они превратились в их общие. Их общий маленький секрет, как в детстве. Далекий отсвет фонаря подсвечивает комнату янтарным. Норман открывает глаза, но улавливает лишь калейдоскоп. Медовые блики в светлых волосах. Опущенные веки, приоткрытые губы. Он накрывает их своими – теперь у темноты есть вкус. Норма уже не пытается его сдерживать. Отрывистые поцелуи перемежаются с попытками глотнуть воздуха, прикосновения превращаются в хватку. Желание быть ближе ворочается внутри, разрастаясь до необъятных размеров и угрожая разломать грудную клетку. Объятия такие жадные и цепкие, словно от них зависит жизнь. – Я люблю тебя, Норман. – И я тебя люблю, мама. Зарытые в его волосы пальцы. Запах разгоряченной кожи. – Я очень, очень тебя люблю. V. Норману двадцать три. Он знает, что, как управляющий, он обязан выйти из дома и спуститься в отель, но ему не хочется. Когда он уходит, с ним происходят нехорошие вещи. – Не глупи, Норман. Кто, по-твоему, должен прибираться в номерах? Он хмуро глядит исподлобья, теребя в руках связку ключей. Норма стоит у лестницы, опираясь на перила. Безукоризненно ухоженная, светлая и не терпящая возражений. – У нас нет постояльцев, мама, – Норман пытается протестовать, но мать и слышать об этом не хочет. – Есть или нет, какая разница? Нет – так появятся, а вот что станет с нашей репутацией, если мы начнем заселять гостей в черт знает когда последний раз прибранные номера? У нас и репутации нет, хочется возразить Норману, потому что о нас никто не знает, мы в стороне от главного шоссе. Однако ему заранее известно, что дискуссия кончится только тем, что он почувствует вину за беспечность к делу матери и пойдет наверстывать упущенное. Поэтому он прибегает к другим средствам. – Мама, я правда не хочу уходить и оставлять тебя одну в доме. – Норман, милый, – она мягко улыбается, подходит и берет его за руки, сплетая свои пальцы с его. – Я никуда не денусь. Я всегда буду ждать тебя здесь, что бы ни случилось. Хорошо? Он не умеет сопротивляться, когда она такая. Он вообще не умеет ей сопротивляться, и, к удовольствию матери, со вздохом кивает. Не отрывает от Нормы взгляда, словно никак не может насмотреться, и сжимает ее руки в своих. – Я люблю тебя, мама. Она сияет влюбленной улыбкой и тянется подарить ему мелкий поцелуй. – И я тебя люблю, Норман. Он выходит на крыльцо с тяжелым сердцем и в дурном расположении духа. Не хочет оглядываться, но все же бросает взгляд через плечо: солнце такое яркое, что внутри дома, за дверным стеклом, видно лишь неуютную темноту. Безголосую. Пустую. Норман поводит плечами и отворачивается, сминая в руках стопку свежих полотенец. Он ненавидит уходить из дома, потому что снаружи труднее становится забыть, что Нормы давно нет. Он ненавидит чувство ее потери. Оно коробит самое нутро, как ощущение ночного кошмара, который снится ночь за ночью, но никогда не запоминается. Поэтому, сбегая по ступеням, Норман твердо решает как можно скорее вернуться в спокойствие единственного места, где его не мучают кошмары, и остаться там навсегда. И столь же твердо он знает, что это место – рядом с Матерью. Всегда. И навечно.