***
Когда это случилось впервые, мы испугались. Она отказывалась верить в происходящее. Меня посетила смутная догадка. Три оборота спустя мы стали искать: сначала причину, потом выход. Она часто плакала – стараясь не выдать себя всхлипом, украдкой смахивая слезы. Плакала и вспоминала Рона. А я делал то, что всегда делала она. Так было легче. Это было легко. Потом я узнал – она давно мечтала, чтобы кто-нибудь так трогательно о ней заботился. Десять оборотов спустя мы перестали искать – и начали исследовать. Десять оборотов спустя мы наконец поняли.***
С реки дул свежий ветер, но снаружи было еще тепло. Мы сидели у палатки, глядя на бегущую воду. Лицо подруги было спокойным и отрешенным, когда она объясняла мне, что все это – ее вина. Я мягко накрыл ее губы ладонью и улыбнулся. Моя догадка все-таки подтвердилась. «Я мечтала остановить ход времени». Такое простое, наивное желание. Нужно действительно хотеть, чтобы оно заработало – в этом вся шутка. Глупая, неуместная шутка. Поэтому ты плачешь? Что ты хочешь услышать? Что я – отчаянно, до крика и боли в подвздошье – впервые в жизни по-настоящему пожелал: «Я хочу остаться». С тобой. Здесь. Навечно. Такое простое, наивное желание. Я не закричал, ты ведь помнишь. Нет, я тебя поцеловал. И это, по-моему, все решило. Тогда, десять оборотов спустя, наступило осознание. Не случай. Не воля судьбы. Не злой рок. Просто однажды мы были неосторожны в своих желаниях – и теперь нам больше не нужно быть осторожными. Когда я опомнился, она уже целовала меня. Снова. И снова. И снова. С трудом оторвавшись, я взял ее на руки и отнес в палатку. Дул свежий ветер, но было еще тепло… Она счастлива. Немного удивлена. Почти не больно – «немного, но это даже приятно». Я слышал, такое бывает, когда двое очень нужны друг другу. Вот так. Плотно укутавшись, я уже засыпал, когда она скользнула ко мне под одеяло, грея успевшие замерзнуть руки, и сбивчиво прошептала три слова. Тогда я долго размышлял над ответом. Она уснула намного раньше – и ей он был не важен. Никогда не важен.***
Мы обнаружили, что мир извне живет своей обычной жизнью: все так же стучат поезда, все так же бегут по сельским дорогам одинокие машины. Но с каждым оборотом все повторяется вновь – застывшее, неизменное. Что бы ни произошло, нас всегда возвращают в начало. Все происходит так, как происходило изначально. Все происходит тогда, когда происходило изначально. Уже к середине первого оборота стало ясно, что мы не можем свободно аппарировать. Любая попытка приводит к тому, что мы перемещаемся в одно и то же место – туда, где мы проводили этот день в самый первый раз. Казалось бы, мы обречены вечно видеть одни и те же места – изо дня в день, без надежды на изменение… Но Гермиона всегда была умницей. Она вспомнила про «неволшебный» транспорт. С тех пор в начале каждого оборота мы угоняли в ближайшем городке неприметный автомобиль. Наложить на номер Отвлекающие Чары оказалось несложно. Вместе мы вывели закономерность: если следующий день должен был начаться на новом месте, нас переносило туда независимо от того, где мы были вчера. Однако в нашем «изначальном» календаре встречались и такие случаи, когда мы вынужденно проводили на одном месте несколько дней. В эти промежутки можно было путешествовать. Однажды у нас было целых три дня, и мы отправились в Ирландию. Сначала паром в Холихэде, потом дублинская суета и толчея: преодолеть границу легко, если есть документы – или волшебная палочка. Мы проехали остров насквозь, изредка останавливаясь в придорожных мотелях или просто съезжая с дороги. Так мы добрались до графства Клэр и впервые увидели океан. Серые волны в ярости бьются о темно-серую скалу под тяжелым, осенне-серым небом. Наверное, летом здесь очень красиво. Покорив крутой подъем Мохерских утесов, мы взобрались наверх – на самую верхушку. Шумел дождь, порывами налетал ледяной влажный ветер, а то место, где мы стояли, оставалось сухим – я наконец выучил подходящие чары. Развевались по ветру длинные каштановые волосы, иногда переплетаясь с моими – я отрастил патлы, как у Сириуса. Она смеялась, порывалась целоваться – но вдруг без страха подбежала к краю обрыва и… плюнула вниз! Мгновение понадобилось мне, чтобы подхватить ее, оказаться с ней рядом. И плюнуть. «Осталось пожениться!»– крикнула она. Как в той песне…«Чтобы жизнь не напрасной была, Соверши в ней такие дела – Раз в канаве проспись, Раз на ведьме женись, Чтобы жизнь не напрасной была! Чтобы жизнь не прошла стороной, Поцелуйся с чужою женой И отважно и дерзко Плюнь с утесов Мохерских, Чтобы жизнь не прошла стороной!»
(О.Колфер)
На обратном пути мы пропустили поворот. Стемнело; кабину освещает одна масляно-желтая лампа. Мы стоим на обочине, выключив фары, а Гермиона развернула карту и стучит по ней палочкой, пытаясь понять, где же мы оказались. В тусклом полумраке есть что-то успокаивающее, и я откидываюсь на спинку, украдкой любуясь на ту, которая с ногами забралась в кресло слева – на женственный изгиб ее бедер, на симпатично округлые колени, туго обтянутые грубой джинсовой тканью… Она перехватывает мой взгляд и лукаво, по-ведьмински улыбается уголками губ, с подчеркнутой аккуратностью сворачивая ламинированный лист. Как мы оказались на заднем сиденье, я так и не понял.***
Мы узнавали много нового. Например, что крестраж, оброненный на дно сумки с расширением пространства, становится почти безопасен. Или что с каждым оборотом в нас остается все меньше тайного – тайных страхов, тайных желаний. То, что заключено в медальоне, с каждым днем теряло над нами власть. Интересным казалось и то, что нас никто не выслеживал. Защитные заклинания стали такой же обыденностью, как утреннее умывание – пока Гермиона приводила себя в порядок, я расставлял чары. Потом мы менялись местами. Она начала внимательно следить за своей внешностью – настолько, насколько позволяли условия. Иногда она позволяла стричь ей волосы. Через несколько оборотов стало выходить вполне недурно. Точно так же она заботилась обо мне. А в те дни, когда мы останавливались поблизости от очередного городишки, она демонстративно брала меня за руку и вела в парикмахерскую, убежденно доказывая, что никому не придет в голову нас там искать. Никто и не искал. Как никогда раньше я был благодарен Гермионе за огромный запас книг, который обнаружился в ее сумке. Два неполных оборота хватило ей на то, чтобы обучить меня нумерологии и древним рунам. Остальное мы познавали вместе. За неимением лучшего, я научил ее уверенно держаться на метле – которую еще надо сконструировать и зачаровать! Но особенно весело было, когда мы учились готовить, чтобы не так часто вспоминать первое из пяти исключений Закона об элементарных трансфигурациях Гэмпа… Да, хорошие воспоминания! Со временем мы научились их просматривать. Все, что способен сделать один человек, когда-нибудь сможет повторить другой. Так вышло и с Омутом Памяти. Мы сбрасывали туда самые яркие воспоминания и вновь переживали их: чтобы развеяться и не запутаться в наших странных приключениях. Это побуждало нас ставить интересные опыты. Первым из них стало обучение серьезным боевым заклинаниям. Сначала мы практиковались на самодельных картонных мишенях, постепенно усложняя и разнообразя задания по мере того, как нас посещали новые идеи. Когда мы испытывали заклинание Адского Огня, пламя вышло из-под контроля, буквально проглотив медальон и едва не спалив весь лес. Но даже магический огонь не может долго гореть под проливным дождем. Впредь мы использовали его в дождливые дни рядом с озером или рекой, где наших совместных усилий хватало, чтобы контролировать заклинание. Тогда мы узнали и о магическом запрете, наложенном на имя Темного Лорда. Появившиеся егеря застали нас врасплох, но мы успели скрыться под мантией-невидимкой и провели оставшиеся дни того «неудачного» оборота в маленькой гостинице городка Ньютаун. Представились мы как новобрачные Вэнделл и Моника Уилкинс, причем в качестве даты нашей помолвки значилось одиннадцатое октября. Гермиона любит подшутить… В этом же городке мы «официально» поженились в церкви Всех Святых. Да, пусть это ничего не значило… Пусть половина участников действа была слегка не в себе (Гермиона обработала их Конфундусом)… Пусть все происходящее до зубовной боли напоминало школьный спектакль… Но нам понравилось! Счастливое воспоминание. Сверяясь с Омутом Памяти, мы поняли тактику егерей – и использовали ее против них. Мы устраивали тщательно подготовленные засады: среди непроходимых болот, в лесной чаще, на покрытых снегом вершинах. Немногим удалось уйти – лишь тем, кому мы позволили. Остальных мы убивали. Всех. Даже тех, кто молил о пощаде. «Время разоружать их прошло». Мы четко осознавали, что каждый, кого мы пощадим, может отнять жизнь у тех, кто нам дорог – и пытались этого избежать. Хотя бы в одном обороте. Разумеется, реакция прессы следовала незамедлительно. Я хохотал до колик, когда нам удавалось раздобыть номер Ежедневного Пророка, посвященный «чудовищным зверствам падшего кумира и его безумной любовницы» (на этой ноте моя подруга с серьезным видом изображала Беллатрису Лестрейндж). Всех превзошла желтая газетенка «Дэйли Скит», называвшая меня «опасным анархистом»: на колдографии красуется мрачный мужчина с длинными черными волосами, жесткой щетиной и жутким, остановившимся взглядом. Что ж! По крайней мере, я рад, что Гермиона в начале каждого оборота избавляет меня от очков (не то сходства с Оззи Осборном было бы не избежать). А целители в Мунго этого не умеют. Она умница. Почувствовав уверенность в собственных силах, мы поняли – время пришло. Недавно нам удалось зачаровать автомобиль, и теперь мы летели, скрываясь в кучевых облаках, поминутно сверяясь с компасом. Нас ждала Годрикова Впадина.***
Мы подозревали, что идем в расставленную на нас ловушку. Мы улыбались. Нам было наплевать. Это ничем не примечательно воскресенье надолго запомнится жителям Годриковой Впадины… в том обороте! Вечер – не слишком темный, но уже зажглись уличные фонари, освещая узкие улочки и центральную площадь, которая, по-видимому, составляла здесь единственную достопримечательность. И самым смешным было то, что Годрик Гриффиндор действительно родился в этой глухомани. Вкупе с другими, хм… небезызвестными волшебниками. Деревушка живет своей размеренной жизнью: приличные люди возвращаются из паба, неприличные – совсем напротив. Вон тот паренек с торчащей из кармана пиджака газетой – сквиб. А эта грузная дама в старомодном линялом пальто – волшебница. И, сдается мне, та самая Батильда Бэгшот, о которой мы по крупицам собирали сведения несколько дней назад. А посреди этого великолепия шествуют разодетые (по настоятельной просьбе Гермионы) Вэнделл и Моника Уилкинс – подшучивая, смеясь, совершенно ни от кого не прячась. Представьте себе! Действие первое. Вэнделл и Моника под руку выходят на центральную площадь, не прекращая глазеть по сторонам. Слежки нет. Действие второе. Вэнделл и Моника смотрят на дом, невидимый для магглов. Вслух зачитывают мемориальную табличку. Озвучивают самые остроумные комментарии, нацарапанные на этой же табличке. Слежки нет. Действие третье. Вэнделл идет, понуро опустив голову и шаркая ногами, Моника тянет его за руку («Переигрываешь!» – сердито одергивает Гермиона). Они минуют ограду кладбища. Слежка?! Нет, показалось. Вэнделл и Моника тычут пальцем в непонятный символ на одном из надгробий и о чем-то шепчутся. Слежки нет. Моника достает из кармана продолговатый деревянный предмет и трансфигурирует жухлый лист в роскошный венок. Вэнделл возлагает его на могилу Лили и Джеймса Поттеров… Слежка? Ну, наконец-то! Я уж начинал думать, что нас и вовсе не собирались ловить! Если на миг отбросить браваду ради толики откровенности, я не знаю, что почувствовал бы, окажись я у могилы родителей – до того, как все это случилось. До того, как время стало измеряться оборотами. Поэтому я благодарен Гермионе: за то, что крепче сжала мою ладонь, когда я поднялся с колен, и легонько развернула за плечо, чтобы встретиться со мной взглядом. Когда она так смотрит, мне всегда хотелось ее поцеловать. Даже тогда, давно. Как однажды... «– Гарри, иди сюда. Быстро! Она накидывает цепочку мне на шею. – Встань ближе. Не шевелись. Три оборота. – Да что ты такое… делаешь. Ее глаза. Единственная неподвижность в калейдоскопе цветных пятен, в какофонии неразличимых звуков. Ближе. Ближе, пожалуйста! Пусть они заполнят собой все, пусть не останется ничего, кроме твоих глубоких, теплых глаз. Я боюсь. Но я не закричал. Не совсем. И это, по-моему, все решило. – Гермиона… Что произошло?» Это было невинно. Это было случайно. И это было прекрасно. Мы так спешили забыть. А сейчас…Сейчас мы вспомним.
***
Ловушка все же захлопнулась. Со всей определенностью я понял это лишь тогда, когда мы поднимались на второй этаж дома Батильды Бэгшот, до этого резко воспротивившись ее попыткам нас разделить. Змея выползала из шеи Батильды на удивление медленно. Мы переглянулись – в «Тайнах наитемнейшего искусства» были картинки и похуже. Никому не пожелаю смотреть на то, что было дальше. От длительного пребывания в «стесненных обстоятельствах» рептилия не на шутку озверела и всерьез хотела нашей крови. Правда, когда мы разнесли стену Бомбардой, змея недовольно отпрянула, почти ослепнув от ударившего в глаза яркого света. Начав было трансфигурировать тумбочку, я поймал себя на мысли о том, что не представляю, куда девать мангуста таких размеров. В довершение всех бед, шрам опять засаднило, и я почувствовал отголоски чьего-то безудержного ликования: похоже, к нам направлялся сам Темный Лорд. Можно ли убить живой крестраж обычными заклинаниями, мы не знали, и потому не сговариваясь пришли к единственно верному решению. Да!!! Можно подумать, у нас был выбор… Когда нерасторопные сельские пожарные наконец прибыли, на месте дома достопочтенной госпожи Бэгшот красовался основательно закопченный кирпичный фундамент. Для его же блага я надеюсь, что величайший темный волшебник современности все-таки воспользовался заглушающими и магглоотталкивающими чарами: дикий разочарованный вопль был слышен даже там, куда мы успели отступить, опасаясь справедливого возмездия. «Ежедневный Пророк» предсказуемо обвинил во всем пресловутого «падшего кумира с его безумной любовницей» и, не жалея красок, расписывал кровавые подробности их очередного злодеяния. «Безумная любовница» нервно хихикнула.***
После Годриковой Впадины мы взяли короткий, в один оборот, «отпуск». Гермиона недвусмысленно намекнула, что любит быть любимой, а я украдкой добыл на месте нашей лесной стоянки подходящий кусок дерева, позаимствовал в ближайшем городке инструменты и взялся за дело. Девятнадцатого сентября нашего очередного оборота Гермиона Джин Грейнджер проснулась в гордом (и замерзшем) одиночестве. Такое положение дел ее совершенно не устраивало, а потому она не стала утруждать себя одеванием и решительно вышла из палатки, готовая послать луч добра и справедливости своему недалекому другу, который вероломно оставил ее замерзать. Снаружи было еще прохладно, но погода стояла отличная. На юге Англии мягкий климат – начало осени в Хогвартсе гораздо суровей. Листва, едва успевшая пожелтеть, и утреннее солнце, освещающее небольшую поляну. Гермиона зябко поежилась, выискивая глазами виновника своих сегодняшних бед. След ботинок, ведущий в сторону озера, был настолько заметен, будто оставивший его Некто всеми силами старался указать свое местонахождение. Подняв палочку, но даже не подумав одеться, Гермиона Грейнджер отправилась на поиски. Избранное направление привело ее к цели – озерная гладь слегка рябила, в кустах слышались трели какой-то птицы, а на песке у пологого спуска в воду лежал отрез брезента со сложенными на нем полотенцами. Разувшись, она боязливо коснулась самой кромки кончиками пальцев – и удивленно отпрянула. Озеро было не просто теплым: оно было горячим, словно вода в ванной (каюсь, я перестарался)! Подкрадываться к Гермионе под мантией-невидимкой было весело – но я не учел, что она успеет перевернуться в воздухе, пока я забрасываю ее на середину озера… – Авис! Вылетевший из ее палочки попугай какаду больно клюнул меня в лоб. Пока я отмахивался от воинственно настроенного пернатого, метко пущенное заклинание сбило меня с ног и мигом затащило в озеро. Услышав задорный смех и разглядев, во что одета моя подруга, я вдруг понял, что промокшие ботинки – не повод для беспокойства! Когда мы обсыхали в палатке, завернувшись в полотенца, я порылся в сумке и торжественно вручил Гермионе два тонких шприца. Нет, мы не собирались пробовать героин («Не в этот раз, Гермиона!» – утешал я). Нам предстояло провести любопытный опыт. Отложив пропитанный спиртом тампон, она аккуратно ввела мне в руку небольшую иглу. Стоически зажмурившись, я набирал свою кровь в шприц, пока она делала с собой то же самое. Затем мы обменялись шприцами, тщательно обработав иглы (никогда не думал, что буду колдовать левой рукой!). Вводить легче, чем набирать. Наконец Гермиона устало выдохнула и протянула ладонь, которую я сразу же украсил гладким деревянным колечком… Верно. Кровная защита. Та, которая была у меня – и не было у нее. Я не знаю, поможет ли это. Не знаю, к чему это приведет. Но я точно знаю, что для меня дороже всего. И теперь она под моей защитой. А я – под ее. Ну, а пока это привело лишь к тому, что в ответ на мои осторожные попытки развернуть ее полотенце Гермиона слегка отстранилась, ехидно заявив, что я готовлюсь сотворить нечто в высшей степени незаконное со своей «кровной сестрой». Я охотно признал себя закоренелым преступником – но рук не убрал.***
Пока нам сопутствовал успех, его необходимо было закрепить. Отловив несколько егерей и для разнообразия расспросив их, прежде чем прикончить, мы отчетливо представляли, где находится штаб-квартира Пожирателей Смерти. Разумеется, это оказалась усадьба нашего старого знакомого – Люциуса Малфоя. Помню, я всерьез заинтересовался, действительно ли Темный Лорд мыслит исключительно с помощью клише и штампов. А сейчас надо было как следует подготовиться – невежливо идти в гости с пустыми руками! Особняк Малфоев представлял собой неприступную крепость… веков пять назад. Впрочем, в оправдание архитектора, окончательно перестроившего здание в конце семнадцатого столетия, можно сказать одно – он вряд ли предполагал, что кому-то взбредет в голову таранить французские окна второго этажа зачарованным автомобилем. Услышав раздавшийся вверху звук взрыва, сопровождаемый отчаянным воплем человека, в страшных муках прощающегося с жизнью, мы переглянулись и проникли в дом через черный ход. Мантия-невидимка и разгоревшийся на втором этаже пожар позволили нам вдоволь побродить по особняку незамеченными и натворить там немало дел, включая героическое освобождение старика Олливандера, который был у них единственным пленником. К тому времени как Пожирателям удалось вызвать подмогу (какая жалость – мы только собрались осквернить супружеское ложе четы Малфоев!), я успел повстречать небезызвестного Питера Петтигрю и провести с ним увлекательную беседу о моральных аспектах предательства, а Гермиона вступила в пылкую дискуссию о вопросах чистоты крови с Беллатрисой Лестрейндж. Когда стены начали опасно шататься, а с потолка посыпалась отделка, мы справедливо заключили, что не стоит и дальше докучать хозяевам своим присутствием. Активировав заранее припасенный порт-ключ, мы покинули гостеприимный дом, на прощанье забрав с собой по сувениру: стопку книг подозрительного вида и бессознательное тело госпожи Лестрейндж. Оказавшись в относительной безопасности, мы сразу же принялись развлекать нашу почетную гостью. Поначалу Беллатриса совершенно не желала участвовать в светской беседе, пока Гермиона не сделала с ней то, что Лестрейнджи сделали с родителями Невилла. Затем она забрала ее воспоминания. А затем убила. Мы оставили тело возле перекрестка двух дорог, накрыв брезентом и запустив в небо Черную Метку. Это был не первый раз, когда мы использовали знак Темного Лорда, чтобы сбить его приспешников с толку. Увидев своими глазами всю жизнь Беллатрисы Блэк от рождения до смерти, я могу сказать одно – так было милосерднее. Когда затихли отголоски последних воспоминаний, я сел напротив Гермионы, внимательно глядя ей в глаза, и поклялся: я никогда не позволю, чтобы она закончила так же. В ответ она наградила меня звонкой пощечиной, объявила, что Гарри Джеймс Поттер – круглый дурак, и выразила недоумение, как метла все еще поднимает в воздух мою чугунную голову… из чего я заключил, что она не пропустила даже те воспоминания о воспоминаниях, которые я однажды подсмотрел у Снейпа. Какое внимание к деталям! «Десять баллов Гриффиндору!» – объявил я, привлекая ее к себе и увлеченно целуя. В тот вечер Гриффиндор получил больше тысячи баллов.***
Мне снился сон. Казалось бы, ничего особенного. Мне часто снятся сны. Но иногда сон – это не просто сон... Мы летим, с колоссальной скоростью преодолевая сотни миль ледяной пустоты – под колючий свет звезд, мерцанье пульсаров, сквозь сливающееся в сплошной разноцветный мазок многообразье туманностей. И холод. Сильнее, чем самый лютый мороз. Сильнее, чем насылаемый дементорами озноб. Сильнее, чем что-либо, что способен осознать человеческий разум. Я отвожу глаза и встречаюсь с ней взглядом – как делал всегда, чтобы не сойти с ума. Я смотрю на нее и вижу, что нас окутывает множество тончайших золотых нитей: обвивая руки, захлестывая плечи, вплетаясь в волосы. Особенно ясно различима одна, соединяющая наши ладони – изящная золотая цепочка вьется вокруг моего большого пальца и заканчивается узлом на ее мизинце. Повинуясь безотчетному порыву, мы сплетаем пальцы, и под звон туго натянутых золотых нитей наши губы встречаются. И тогда мир вспыхивает тысячью огоньков, отдаляясь прочь, дробясь в крохотную мозаику, отражаясь, как в зеркале, в поверхности мириадов сот – и в каждом отражении я целую ее. – Это неправда, – произнес Голос, а стеклянная стена взорвалась яркими, бритвенно-острыми осколками: пролетая сквозь меня, они опадали вниз, на черную зеркальную поверхность. – Это правда, – твердо возразил я. – И это все решило. – Тогда твое время на исходе, – с издевкой процедил он, но… – Может, и меня спросишь? – Гермиона, как всегда, очень кстати! – О, да это бунт! – восхитился Голос. – Нет, – ответил я. – Это называется иначе. Хрипло, с усилием вдохнуть ртом воздух. Перед глазами – спасительный полог палатки. Ее трясло, меня бил озноб. Потом мы поменялись. А потом Гермиона решительно взяла себя в руки. Иногда сон – это просто сон.***
– Мое время на исходе, – в задумчивости повторил я. – Наше время, – поправила Гермиона, садясь рядом и обнимая меня за плечи. Я стал замечать, что от оборота к обороту мои мысли становятся все более сложными, обретая причудливые, необычные формы. Я знал, что она испытывает то же самое. И сейчас я думал о том, что с нами очень вовремя приключилось то, что с нами приключилось. Именно тогда, когда еще не поздно свернуть; когда на нашем пути все еще нет никаких преград, кроме стен и препон нашего собственного изготовления. Раньше я думал, что если эта война закончится, я буду стараться избегать всего, на чем она оставила свой след, отдавая предпочтение тому, что не запятнано ее ладонью. Это касалось мест, людей, отношений. Только сейчас я понимаю, где именно ошибался. Каждый моряк грезит о море; каждый солдат носит войну в себе. Человек стремится не к лучшему, но к привычному. Это, пожалуй, самая любопытная особенность нашей психологии. Пытаясь разобраться в происходящем, я читал воспоминания людей, которые, побывав на войне, возвращались в ставшее непривычным окружение. Особенно часто упоминалось слово «Вьетнам». Происходившие там действия носили «полу-партизанский» характер – как и то, что происходит теперь у нас. И когда человек, прошедший через подобное, возвращается в общество, то однажды (лишь дайте срок!) он неизбежно испытает на себе воздействие той силы, которая потянет его обратно – к тому, что оставило в его жизни самый глубокий след. «Вьетнам» становится образом мысли. Так ветераны спустя годы вновь отправляются на места своих битв, словно не в силах противиться некоему притяжению: желанию осознать свое прошлое, чтобы создать настоящее. Некоторые избирают иной путь, основывая организации и клубы, чей жесткий устав и суровые порядки напоминают им о «Вьетнаме», таким образом связывая их с пережитым. Лишь единицам удается найти человека, который способен осознать и обеспечить их связь с прошлым, при этом не пережив того же, что и они. И многие – очень многие! – совершают ту же ошибку, которую чуть было не совершил и я: убегая, отдаляясь как можно дальше от своего прошлого. И даже если их настоящее будет подобно раю, они сами, своей рукой создадут из него подобие привычного им ада. Им нужен якорь, скрепляющий прошлое с настоящим, иначе они принесут «Вьетнам» с собой, куда бы ни подались. Человек должен жить в мире со своим прошлым, иначе прошлое не будет жить в мире с ним. Последуй я своим прежним, в спешке выбранным путем – и можно с точностью предсказать, чем бы это закончилось. Какой бы заботой ни окружили человека, какими бы прекрасными ни были новые условия в сравнении со старыми – но эйфория рано или поздно сходит на нет, и настает время для осознания. Разговоры – вот что здесь важно. Не дежурные разговоры о погоде и детях, и даже не профессиональные психологические сеансы. Для такого разговора нужен человек, понимающий (а лучше – переживший) то же, что понял и пережил ты; и смотрящий на вещи с того же угла зрения, с какого смотришь на них ты. Я знаю того, кто всегда был на это способен – кто всегда это делал. А она знает, что я это знаю. Кто сказал, что долгие разговоры безопасны? Разговор – еще не признак измены, но он сближает людей; а сближаясь с одним, неизбежно отдаляешься от других. И мы закончили бы тем, что временами сбегали из своих семей друг к другу – просто потому, что никто другой не в силах был бы дать нам того же. Некоторые зелья бурлят медленно – но однажды они вспыхивают, обрушивая все в тот же кромешный ад, с которого оно начиналось. Никакой силе не удержать вместе людей, идущих разными курсами. Никакой силе не удержать раздельно людей, чей курс совпадает. Думал я и о том, что больше не хочу становиться аврором. Это решение, в том виде, в каком я принял его когда-то, объяснялось необходимостью сражаться. А правда здесь в том, что аврорские навыки нужны нам именно сейчас – когда никто нам их не даст. В то же время, я более чем уверен, что в случае нашей победы аврорат охотно примет нас в свои ряды – тогда, когда нам это уже ни на что не сгодится. В профессии аврора я менее всего согласен с тем, что при внимательном рассмотрении составляет ее суть. Человек с моим жизненным опытом – даже таким, какой я имел до самого первого оборота – никогда не поверит в равенство между законом и добром. Сущность полицейского или виджиланте есть не что иное, как искренняя уверенность в правомерности своих действий, обоснованности приказов, справедливости законов. Уверенность, граничащая с избирательной слепотой. Наверное, по натуре я исследователь. Я тверд в каждом своем мнении – но ровно до тех пор, пока не находятся обстоятельства, явно опровергающие его. При этом поведение людей, которые даже при наличии (и вопиющей реальности!) таких обстоятельств оказываются неспособны пересмотреть свои взгляды, всегда казалось мне чем-то настолько неправильным, что исключалась сама возможность компромисса. И вслед за Фаджем это испытал на себе Скримджер. «Мы думали, у тебя есть план». Поэтому – и именно поэтому – у меня нет и не может быть плана. План подразумевает, что некий порядок действий признается более правильным, чем все другие, и что именно он позволит достичь поставленной цели. Я не возьмусь утверждать ни первого, ни второго. Единственный план, которым я руководствовался во время всех совершенных нами оборотов – выжить, причем с максимальным комфортом для нас обоих. До сих пор получалось отлично. И пусть кто-нибудь более уверенный в своей непогрешимой правоте строит планы захвата крестражей (или «Даров Смерти», вот же несуразица!) – а я предпочту съездить в Ирландию... За размышлениями я не заметил, как уснул. Знаю только, что она долго баюкала мою голову у себя на коленях, обдумывая наши общие мысли, а потом отнесла меня внутрь, накрыв пледом и обернув своим телом. Она всегда так делает.***
С тех пор, как мы с помощью воспоминаний Беллатрисы узнали о местонахождении еще одного крестража, многое встало на свои места. Пробраться в «Гринготтс», точно зная количество и качество ловушек на пути к сейфу, не казалось невыполнимой задачей. Делать это следовало, предварительно раздобыв волос мадам Лестрейндж, а еще лучше – заручившись поддержкой изнутри. Неоценимую помощь мог оказать живущий в подземельях банка дракон, который, как и все драконы, бегло говорил по-змеиному. Впрочем, особого смысла прилагать какие-либо усилия ради уничтожения одного крестража в одном-единственном обороте мы пока не видели. Зато оставался последний крестраж, о котором нам ничего не известно. Учитывая нездоровую склонность Темного Лорда мыслить штампами и клише (начитавшись книжек по психологии, Гермиона в шутку озвучила полный диагноз – минут на пять), можно было не сомневаться, что речь идет еще об одном артефакте Основателей, а именно – о Пропавшей Диадеме. И я догадывался, где можно найти упоминания о ней, но идти туда отчего-то решительно не хотелось. Тем более что с нашей основной целью – выживанием – такая поездка совершенно не вязалась… «Мы отправляемся в Хогвартс» – решительно заявила Гермиона, ставя на столик в гостиничном номере Омут Памяти. Она всегда была умницей.***
Вот проносится перед глазами огромный коридор с расплывающимися пятнами стен, извилистый, описывающий круги без оси и точки вращения. Меня давно не пугает мелькание образов, странное, разнонаправленное движение тысяч картин. Это наши воспоминания. Мои и ее. И внутри ее памяти мне всякий раз становится тепло – потому что в моей подруге нет и не было ничего, что мне враждебно. Здесь мой дом. Дом ведь там, где сердце. Первый курс. Мы стоим в пустой комнате напротив высокого, в человеческий рост, зеркала. «Я показываю не ваше лицо». И сейчас в темном, атласно-блестящем стекле отражаемся мы. Мы сами. Никто. «– Гарри, ты великий волшебник! – Но я не так хорош, как ты. – Я? Ум и книги, вот и всё! Но, оказывается, есть куда более важные вещи: дружба и храбрость. И, Гарри… будь осторожен! – Пора. Тебе надо уходить, и побыстрее. Пока жидкость не перестала действовать. – Удачи тебе, и береги себя. И… – Иди!» Второй курс. Больничное крыло. Она-из-прошлого словно бы спит. Ночь: палата освещается тусклым светом, идущим откуда-то вне ее, а входная дверь наверняка закрыта. Но что это? «Гермиона…» – раздается откуда-то из темноты. «Гермиона…» – эхом отдается в пустой комнате. «Гермиона…» – шепчу я-из-прошлого, сбрасывая мантию-невидимку, подбегая к больничной койке… Растрепанные, разметавшиеся каштановые волосы закрывают тому-мне лицо. Но это к лучшему, потому что через мгновение детских, невинно-розовых губ касаются сухие, истрескавшиеся те-мои: «Гермиона, пожалуйста… очнись». Если бы на свете существовала романтика, Если бы Вселенная основывалась на справедливости, Если бы истории, которые рассказывают нам в детстве, были правдой, … то она-из-прошлого открыла бы глаза. Третий курс. Все еще больничное крыло. Профессор Дамблдор закрывает двери. Время открывает свои. Она-из-прошлого серьезна, непривычно-властна. Она накидывает цепочку Маховика тому-мне на шею… черт возьми, да она меня просто-напросто обнимает! «Здесь все начиналось» – Гермиона-из-будущего теснее прижимается ко мне, словно что-то предчувствуя. Я-из-будущего теснее прижимаю ее к себе, повинуясь безотчетному, неясному волнению. А потом… Мир разбивается надвое. Она не спросила: «Куда мы пойдем?». Я не спрашивал: «Какой путь выбрать?». Мы знали это заранее. Мы знали это всегда. Если правда то, что существует бесчисленное множество реальностей, тысячи тысяч отражений одного и того же события – что ж, тогда мы будем считать правдой то, во что мы верим. И пусть наша вера воззовет правду к жизни. Когда время обратилось вспять, между нами случайно произошло Нечто, из-за чего мы здесь. Оно было – но в то же время не было. Это было поступком – или мыслью о поступке? Но там, на границе времен, так легко понять, что мысль материальна. И поэтому мы пошли вверх – туда, где, опутанные золотой нитью, тот-я и та-она неловко касаются друг друга губами. Четвертый курс, почти. Она мне верит. Всегда. Это и есть то несчастье, в котором познается друг. Я понимаю, почему не оттолкнул Рона. Но не понимаю, почему не приблизил к себе ее. Скажем, пригласив на бал? Выходит, Рита Скитер была не так уж неправа… или, возможно, пыталась подать намек? А может – хотя эта мысль уж вовсе абсурдна – может быть, со стороны действительно виднее. Пятый курс. «Я не должен лгать». Но правды нет: есть любопытные точки зрения. Правда – то, во что мы верим. Поэтому я никогда не лгу. И до сих пор помню, кому принадлежала идея «Отряда Дамблдора». «Если мы не можем верить Дамблдору, то не можем верить никому». Смерть Сириуса доказала, что ты права. Поэтому я никому не верю. Кроме тебя. Шестой курс, последний. Я не понимаю. Все же было так просто… Нет, никогда оно не было просто. «– Да ну тебя, Гарри. Это не квиддич популярен, а ты! Никогда еще к тебе не было такого интереса… и, честно говоря, ты никогда еще не был настолько привлекателен!» Да, Гарри Джеймс Поттер – ты действительно круглый дурак. Я проклинаю тот день, когда метла впервые подняла в воздух твою чугунную голову. Не будь квиддича, и, быть может, прошлый-я уделил бы больше времени прошлой-ей – достаточно, чтобы заметить то, что не заметить невозможно. Она выбирала: причем тот-я ей нравился больше. Но каждый из нас сам является архитектором собственного падения. Каких трудов мне стоило склонить чашу весов в другую сторону? И зачем я это сделал – неужели из страха за нашу дружбу? Нет, здесь должно быть что-то еще. И, важней всего, неужели это было правильно? Тогда почему же так больно, почему так тяжело на сердце, разве эта боль не утихает, разве она не уходит… Что говорил профессор Дамблдор? Существует сила, которой я владею в совершенстве – сила всего лучшего, но и всего худшего в человеческой душе. Любовь. И как моя любовь к друзьям заставила того-меня причинить боль нам обоим, так сейчас любовь новых нас неизбежно причинит боль нашим старым друзьям. Ну и пусть. Потому что если мы поступим иначе, больно будет нам самим. Потому что… а, черт возьми! Потому что я люблю «нас» куда больше, чем всех наших друзей, вместе взятых. Наверное, я лицемерю, но почему-то от этого легче. Я люблю не «нас». Я люблю только ее. Вот и ответ.***
Диадема, конечно же, нашлась. В отличие от меня, Гермиона не тратила времени на колоссальную, всеобъемлющую попытку разобраться в себе. Она совершила ее гораздо раньше, и только я тянул до последнего. Вынырнув тогда из своих воспоминаний, она сделала то, чего уже много оборотов не делала – заплакала. Кто бы мог подумать, что артефакт одного из четырех Основателей Хогвартса, к тому же много веков считавшийся утраченным, может находиться на виду, в месте, которое даже не является тщательно охраняемой тайной школы? Я был лучшего мнения о способностях своего противника. Впрочем, это только облегчало нам задачу – если мы все же вздумаем провести опыт по уничтожению крестражей. Но сейчас нас волновало нечто совсем иное. Кровать была идеальным местом для того, что мы намеревались совершить. Стол оказался слишком высоким и узким, а кресел не было и в помине – наш номер не блистал роскошью. Я видел, как Гермиона подходит к окну и становится на цыпочки, задергивая плотные шторы. Нам и так достаточно света. Устроившись поперек матраса, я пальцем поманил ее к себе, доставая из глубин сумки вожделенный запретный плод… В общем, мы удобно умостились на лежанке, читая позаимствованные из поместья Малфоев книги. Книги о крестражах. Гермиона и книга. Что может быть привычнее. Что может быть лучше. Я готов вечно смотреть, как она читает. Но читать вместе с ней гораздо приятнее. Вот она переворачивает страницу, аккуратно проводит кончиком пальца вдоль переплета. Ее взгляд скользит по строчкам: не медленно, но и не слишком быстро для моих глаз – хотя незаметно, чтобы она делала это намеренно. Иногда ее сомкнутые губы чуть заметно шевелятся – она проговаривает про себя то, что хочет запомнить. Вот так лежать рядом, опираясь на локоть, чувствовать, как пересекаются, останавливаясь на одних и тех же строках, наши взгляды, и изредка награждать книжное создание сочной долькой из заботливо поставленной рядом вазочки с фруктами… Что может быть прекраснее.***
Вопрос лишь в том, хватит ли нам духу. Казалось, нельзя пережить то, что пережили мы, и не измениться. Но мы не менялись. Здесь невозможно меняться. Любовь, несомненно, величайший из даров жизни («Даров Жизни»?), а потому ее достойны не все. Некоторым должно быть в ней отказано – иначе в ней будет оказано нам. Следовательно, я без колебаний исполню первый этап нашего безумного, самоубийственного, невиданного опыта. Я боюсь другого. Я во многом перед ней виноват («В глупости!» – отрезала Гермиона). Но я никогда, ни в один момент своей жизни даже в мыслях не допускал намеренно причинить ей вред. И боюсь, наш последний опыт требует именно этого. Сделать больно – чтобы спасти. Себя и ее. Нас. «Мне приятно, когда ты делаешь больно», – улыбаются ее губы, а я все еще невольно краснею, вспоминая начало любого нашего оборота. Нет, подруга – в этот раз будет иначе. Это не слабенький Круциатус, которым мы иногда развлекаемся, когда все становится слишком уж предсказуемо. Будет «Больно» – не только в каждой клеточке тела, не только в каждом кусочке души, из чего бы она ни состояла – так больно, как я не смог бы сделать тебе за всю свою жизнь. Но мы будем спасены, разделив поровну теперь уже все: даже то последнее, что должно бы оставаться неделимым. Темный лорд убьет меня – а он сделает это лично, поскольку мыслит посредством клише и штампов – и, когда он это сделает, я откажусь умирать. Я живу до тех пор, пока жива ты. Ты будешь жить, пока живу я. А я откажусь умирать. Круг замкнулся. Я знаю, зачем тебе это. Ты, как и я, лицемеришь: ты же не любишь «нас». Ты любишь только меня. И от твоей бесконечной жертвенности – того взгляда обожания, которым ты смотришь на меня, когда я делаю тебе больно – нестерпимо хочется закричать. Но я не закричал. Я никогда на это не решусь.***
Снаружи тепло, но с реки уже дует свежий ветер. Мы смотрим в темные воды ледяного ручья, несущие прочь палые листья. Ее лицо, спокойное и умиротворенное, совсем рядом – мы сидим, обнявшись, на мягком буро-золотистом ворохе напротив палатки. Она, запустив пальцы мне в волосы, оставляет след за следом у меня на шее; я отвечаю ей тем же. Только так мы можем разделить нашу тоску. Поцелуями. Этот день – последний. В этом заключается простая, неприкрашенная правда. Круг замкнулся. Сомкнулось с дьявольским скрежетом исполинское кольцо. Вот-вот замрут проворно бегущие стрелки часов, совершив наконец Полный Оборот. Я мечтал остановить ход времени. Продлить это мгновение невозможно долго – чтобы то незнакомое, то пугающее своей неопределенностью «после» никогда не перешагнуло его невидимой черты. Я не знаю, что будет дальше. Не знаю, к чему это приведет. Какие мысли силилась не отпустить Гермиона, когда часы отсчитывали нам эти последние минуты? Я знал, потому что она горячо шептала их, баюкая мою голову у себя на груди – после того, как я, всхлипывая, сбивчиво произнес три слова. Я давно не стыжусь слез. И она успела ответить. «Я хочу остаться с тобой. Где угодно. Навсегда». Вот так. Не «на всю жизнь». Не «пока смерть не разлучит нас». Навсегда. Оставшееся мне время я буду думать об этом.***
Одиннадцатое октября наступило.