***
Внутри совсем тесно и еще холоднее, возможно солнце все же окутывало их тела невесомым теплом сквозь облака, только вот камни пещеры давно позабыли как выглядит огненная звезда. Сехун, не обращает внимания на недовольный взгляд Чонина, роясь в трижды проклятом рюкзаке, достает небольшой узелок и как-то обреченно смотрит на содержимое: три красных сферы, одна зеленая, кусок обледенелой лепешки, пакет с какими-то приправами, травами и горстка риса. Крепче сжимая в ладони один из предметов, он хмурится — безысходность оседает бельмом на глазах. Шар хрустит и опасно начинает потрескивать. Сехун ощущает слабое тепло сквозь бесчувственные пальцы и готов даже немного погореть, чтобы согреться, но Чонин легонько пинает его в голень. Выпавшая бомбочка расцветает костром. Причина, по которой Сехун борется за их жизни, одна — он любит Чонина и не готов его делить ни с кем другим, даже со смертью. И он будет до самого конца рвать глотку всем причинам и следствиям и обороняться до последнего хрипа. Только сейчас в его решимости пробоина — слишком сложно принять на сердце безнадежность во взгляде родного человека. — Нас отыщут, Се… — кажется, Чонин наконец-то справляется с организмом и шевелит непослушным языком, выплевывая пустые звуки. У Сехуна внутри все клокочет. — Во время бури не сунутся, — даже голос дрожит, О обжигается об огонь, когда устанавливает небольшой котелок с рисом и снегом, но даже не дергается. — И несмотря на то, что ты сдался… Я знаю, что Дерево близко. Опустошающая усмешка прорезает тишину. — Ты зря потратил силы, но ладно, они и так уходят. Время… У нас его почти не осталось. Игнорируя едкие слова, Сехун даже не смотрит на него, чувство предательства оседает оскоминой где-то в глотке и вместо слов, парень скидывает с себя обледенелую одежду, не обращая никакого внимания на Чонина, и укладывает чуть поодаль от костра. Настала его пора обижаться. Только выдержки хватает ровно на минуту, он срывается сразу же после встречи с глазами Чонина в которых один упрек — Мы сдохли бы… Под гребанным снегом! — он раздавливает в руке зеленую сферу и шипит, когда мерцание проникает под кожу, и от него не скрывается желание Чонина наброситься на него зверем. — А ты хочешь жрать, и если ты добровольно не поешь, то сожрешь меня, когда метка одолеет окончательно! Поэтому заткнись и жди пока я буду способен утолить твой голод! Грузно оседает рядом с Чонином и прикрывает глаза. Дрожь сходит на нет, а гнев испаряется — тепло любимого человека баюкает и заставляет позабыть обо всех несчастьях, а главное — об отсутствии веры у Чонина и о пугающем будущем. Сехуну многого на самом деле и не нужно. Хочется, чтобы вот эти губы снова касались его, крепкие, горячие ладони гуляли по телу, а всегда уверенный голос шепотом на ушко заверил, что они будут вместе и сейчас и потом, и всегда… Только Чонин боится что метка заразна. Чонин настолько за него боится, что совсем забывает про себя и, нет, это знание совершенно не греет О. — Ты помнишь слова тех двух волков из инквизиции? — царапает собственную глотку Чонин, смотря на магическое пламя, что нагревает всю пещеру за считанные минуты. Он чувствует как немеет челюсть от предвкушения и адского голода, пока Сехун концентрирует свою магию в ладонях. — Что если то, каким ты видишь меня сейчас, это иллюзия? Что если меня уже нет, а ты, поддавшись магии проклятия, служишь мне донором? Что если ты меня не любишь, а просто служишь? — Заткнись. Одного взгляда хватает, чтобы Чонин послушно закрыл рот. Сехун весь дрожит, лоб и шея покрыты испариной, он часто моргает и кусает губы, потому что голубоватые разводы силы в его руках — практически последние чары, выжимаемые им из тела. — Ешь. Чонин не хочет, Чонин сопротивляется, потому что чувствует себя монстром, но тварь внутри него делает все против его воли и доказывает обратное — ты монстр Чонин и тебе от этого никуда не деться. И вот он уже склоняется и кусает сгусток мерцающей энергии в руках Сехуна, чувствуя зверский аппетит, кусает еще раз и всеми силами старается держать глаза закрытыми — чтобы не видеть гримасы боли на лице мага и его немых, сдерживаемых криков. Они отводят для сна около пяти часов. Чонин боится спать, боится проснуться Проклятым и поэтому просто наблюдает как от остаточной боли во сне раз за разом дергается Сехун. Раньше у него во время сна всегда мелькала тонкая улыбка и исходило сладкое умиротворение, но сейчас он даже в забытье крепко, до желваков смыкает челюсти. Буря еще свистит и зазывает тоску, Чонин смотрит на остатки еды в котелке и думает, что последняя провизия может оказаться последней едой для Сехуна. Инстинктивно прижимает ладонь к горящей новыми магическими символами щеке и сжимает кулаки. Внутренние часы кукуют остаток жизни. Чонин понимает — следующая попытка отыскать миф — последняя. И он не может отвести взгляд от Сехуна. Смотрит на него долго, пытаясь запомнить все что не замечал раньше, чтобы в следующей жизни непременно узнать. Взгляд невесомо падает на беспокойно вздымающуюся грудь, и рука тянется к ней, желая успокоить, но глаза цепляются за испещренную проклятьем кожу. И жмурится от рвущихся наружу эмоций. Он хочет его обнять, прижать к себе и зацеловать, снова чувствовать родство и единство, тепло, нежность его кожи, а не тиканье вместо сердцебиения, мучительную жажду и желание сожрать всю магию в этом теле, а затем закусить плотью. Утыкаясь в ладони, у него не выходит заглушить всхлип, не то чтобы он цепляется за жизнь, просто он не успел насладиться Сехуном. Еще не запомнил его тело и дурацкие привычки до мельчайших подробностей, он ведь даже не сможет нарисовать его с закрытыми глазами. Они и мир толком не видели, единственное что они сделали важное за свои двадцать с хвостиком лет, это встретили друг друга и все. Неужели их жизнь закончится так рано? Его ладони накрывают другие, нежные и вроде бы холодные, но от них так тепло внутри; Чонин дергается и хочет отстраниться, но Сехун не позволяет и прижимается крепче. — Зачем? — его дыхание бьется о губы Сехуна и врезается обратно в глотку сухим горячим воздухом. Сехун смотрит пристально, словно пытаясь отыскать в Чонине остатки любви, и на дне сереющих с каждым днем глаз плещется страх быть отвергнутым в очередной раз. — Я хочу. И ты тоже. Разве этого мало? — Но тогда… — если быть честными до конца, то Чонин хочет наплевать на внутренние протесты, только метка горит, зудит и не дает забыть о себе. — Ты уже касался меня и я тебя, и пока что Тьма не отметила меня, — Сехун опускает веки, удобнее усаживаясь на коленях, а Чонин мысленно ловит тень дрожащих ресниц на его коже. — Да и если ты уже потерял надежду и похоронил нас… Давай согреем друг друга? Чонин, мне так холодно без тебя… — Мне страшно, — шепчет, смотря на Сехуна совершенно осоловелым взглядом, смотрит и понимает, что Сехун до сих пор верит в лучший для них исход, смотрит и не может понять, чем же он все-таки заслужил его такого… Неземного? Сехун не говорит, что его давно кроет паника, просто отводит все преграды в стороны, обхватывает его лицо ладонями и целует нежно, глубоко и ненасытно, желая всем сердцем поделиться отвагой, что слабо тлеет в душе. Только Чонин отвечает отчаянно, так словно это последний в их жизни поцелуй, на языках горчат сехуновские слезы.***
Белое полотно сменяется пеплом. На линии горизонта проглядывает оно — огромное с белоснежной сияющей кроной, мифическое Дерево Жизни, дерево, способное исцелять даже самые страшные болезни. Пепел — не снег, идти легче, воздух — теплее, но дышать все так же трудно. Сехун вдыхает через раз и старается отвадить мысли, где Чонин тает на собственных глазах; он словно уменьшается в размерах и вот-вот растворится. Им осталось буквально десять минут пути, но вместо радости его поглощает болото ужаса, Сехун чувствует, как его покидает магия и понимает, что вместе с последней нитью этой энергии, что покинет его тело, он упадет в беспробудный сон. Глаза тяжелые и легче не моргать, чем с усилием отрывать верхнее веко от нижнего, ноги двигаются на автомате и если приказать им остановиться, он сомневается, что сможет. А Чонин оступается и падает через каждые двадцать шагов, всякий раз соскребая себя с опаленной земли. — Я люблю тебя, — хрипит он в очередной раз, когда Сехун подает ему руку, и Сехун мечтает врезать по этой безнадежной физиономии со всей дури, ведь это звучит как прощание, а он терпеть не может расставания. — Осталось немного. Потом… Чонин… Я на тебе… Отыграюсь, слышишь? Сначала… Мы тебя… Поставим на ноги, а потом… Я тебе их переломаю… Ясно? — У Чонина на лице вместо понимания — тревога и страх. Чонин пугается. Но не угроз точно, просто у Сехуна глаза уже давно налиты алым, и он последние часы держится на честном слове, а сейчас вместо слез на его лице кровь, и Чонин никак не ожидал ее увидеть. Понимание бьет набатом по голове: участь Пустого его не настигнет — Сехун сам скоро окажется за пазухой у старухи с косой. «Еще немного» — даже в мыслях он тяжело дышит. Они идут, опираясь друг о друга, шатаются и надеются, что им хватит времени. Чонин считает удары заторможенного сердца и делает шаги усилием воли, впрочем, как и Сехун. Им и правда остается самую малость, не более трехсот метров, и даже повезло — магическое дупло Дерева Жизни смотрит точно на них, а это значит — им не придется кружить вокруг его ствола. Надежда изнутри окрыляет, немного отрезвляет и подталкивает вперед Сехуна. Он на буксире тащит Чонина, пока тот, издав странный звук, не падает наземь бездыханным телом. — Ты ч… Чонин?! — Сехун падает на колени, трясет его и пытается прощупать пульс; бьет по щекам, и отчаянно кричит: — Чонин! Чонин! Чо…нин! — срываясь на хрипы. В порыве истерики ежесекундно обещает достать его с того света и признается в вечном, пока до него не доходит главное — если он еще жив, значит жив и Чонин. Тут же подрываясь на ноги, Сехун едва не падает — тело все также не слушается его, но он упрямо пытается закинуть Чонина на спину, только не выдерживает равновесие, и они падают оба. «Твою мать! Ты будешь жить!» Сехун снова кричит раненым зверем, предпринимает еще несколько попыток поднять Кима, но понимает, что тратит силы зря. После осознания хватает потерявшего сознание парня за руку и тащит по земле вперед. — Живи, живи, живи… — произносит одними губами с каждым сделанным шагом, умоляя про себя всех кого можно чтобы ему хватило сил, а Чонину времени. «Ты не посмеешь… Ты не оставишь меня! Не так должно закончится наше время…» Он запинается и падает. Матерится, кусает губы и глушит громкие рыдания, очередной раз заставляет ноги слушаться — встает и волочит тело дальше, уже видя в нескольких шагах мрачную пустоту дупла. У него не хватает сил на удивление, когда видит глубину дупла и возможность осесть там обоим, потому что Сехун в данный момент почти уверен в том, что спасет Чонина, но в том, что собственное тело переживает злосчастное путешествие — нет. «Помогите…» Поджимая губы, он чувствует ничуть не утешающее предобморочное состояние и ощущение пустоты вместо магии, выдыхает горький ком и снова принимается за Чонина. Чонин совершенно не легкий, особенно когда без сознания, особенно когда Сехун практически прощается с ним — отчаяние дробит остатки веры. Собственные руки трясутся, а тело кажется неподъемным — не то что чужое, он свои конечности еле волочит. «Блядское дерево!», — шипит, пиная пепел, и рычит, рывком поднимая парня. Попытка протолкнуть Чонина аккуратно заранее провальна, поэтому Сехун совершенно философски относится к тому, что они оба, скрученные в странной позе, оказываются на дне дупла. «Надеюсь ты ничего не сломал» — выдыхает и прикрывает на мгновение глаза, чтобы тут же их распахнуть. Хочется спать. Голова тяжелая и от лежачей позы Сехуну трудно дается борьба с этим желанием, он держит Чонина за запястье и считает удары сердца. Очередной раз собирается, и прижимает парня к себе так, чтобы чувствовать пульс собственной грудью, опираясь спиной о ствол. Внутри Дерева странно, слишком уютно, хорошо и боли не чувствуешь, будто в крови много наркотиков или дурмана. Сехун хочет отчаянно кричать и плакать, потому что Чонин становится все холоднее и холоднее, но по венам течет покой. Касаясь губами чужого виска, он прикрывает глаза и читает заклинание, что давным-давно прочитал в одной из книг, но ничего не меняется, Чонин не распахивает глаза и больше не улыбается… Уголки его губ практически синие и опущенные. Он видит свои слезы на его лице и они уже прозрачные, не алые, значит дерево исцеляет его. А Чонина? «Неужели я ошибся? Тьму ничем не смыть? Боже, Чонин, прости… Мы могли бы быть счастливы последние месяцы…» Боль исчезает, не успевая появиться. Сехун сопротивляется, потому что прощаться с Чонином вот так спокойно и без сжатых легких не хочется вовсе, это ведь неправильно. Бороться так долго, упорно, упрямо, а потом отпустить так легко? Дерево действует на него положительно, только Сехуну эти плюсы нахер не сдались. Продолжая целовать макушку Чонина, он просит у мифического Дерева помощи, просит спасти Чонина, но ничего не меняется. «Ну чего тебе стоит? Спаси его! Это же одна маленькая душа… Спаси его…» — Спасите его хоть кто-нибудь! — и уже даже хрипов нет, голос чистый и звонкий, будто бы счастливый, будто бы Сехун все это время был во сне, в кошмарном сне, а сейчас просыпается. Неожиданно теплым и живым Чонин становится тогда, когда Сехун уходит из-под влияния навеянного спокойствия и орет истошно, тут же заходясь рыданиями. Кричит заклинание за заклинанием, обещает отдать собственную душу в обмен, но его никто не слышит, или не хочет слышать. И он как нельзя кстати вспоминает, слова мамы перед смертью: она говорила, что умирать не больно и в этом нет ничего страшного, что за завесой ждет истинная, беззаботная и счастливая жизнь, Сехун успокаивается, крепче обнимая Чонина и обещает, что отыщет его в следующей жизни. Когда Чонин открывает глаза, Сехун уже не верит, думает, что умер, но все равно радуется, все еще не имея сил шевелиться, и все равно не может остановить слезы, от которых давно припухло все лицо, и горят глаза. — Мы будем жить, — Чонин улыбается слабо, но крепко цепляется за руки Сехуна, вжимаясь в него всем телом насколько это возможно. Дерево в его сознании заверяет в этом. — Благодаря тебе, мы будем жить, Се… «Мы будем жить» — успевает повторить за Чонином Сехун и почувствовать, что все было не зря, перед тем как провалиться в безмятежный сон, правда с легкой улыбкой на губах и ощущением теплых губ на запястье.