Gold

      Она, внезапно, одна здесь, в своей темноте. Влачит свое существование, без цели, но и без отдыха. Распахивает перед собой очередную дверь в надежде найти там спасение, и видит дождевой всполох ослепительной бирюзы. Стараясь быть по-прежнему сильной, бросает в зал, на растерзание толпы, какую-то ядовитую фразу, как кусок мяса, и довольствуется собой, забывая: собой прежней она уже не является.       — Тебе здесь не место, — едко отвечает Ума, чувствуя Мэл болью в своих костях.       Мэл хмурится: а место где? Да и кому вообще место на Острове? Если бы Мэл могла судить о чем-то сухо, по факту, то поймала бы себя на том, что рука Умы, заключенная в ее руку — это еще один сигнал от вселенной, которая любит сыграть на жизни. Но, забывая о здравомыслии, Мэл лишь давит сильнее, чувствуя в своей изможденной груди пожар, но не ощущая скрежета ножа, вонзенного в ее спину и коснувшегося кости.       — Лучше бы ты сидела в своей песочнице, — рычит Мэл, отметая нежелательные, тупые взгляды, раздевающие ее и старающиеся обнажить душу.       Какое коварство! — быть той, кто ворвался в чужой мир с целью покорить его и заставить преклонить колено. Мэл такая, Ума — просто старается сберечь в своих руках державу и скипетр, но роняет их к ногам врага, когда вынуждена вступить с ним в схватку. А враг-то кто? Ума щурится, пытаясь понять, где границы ее безумия, и каждый раз врезается в наэлектризованные стены своего подсознания, и мечется: там всюду изумрудная пыль, ядовитая пыль, и это сводит Уму с ума.       — Скинешь меня туда? — Ума яростно вжимает внешнюю сторону ладони Мэл в подушечки своих пальцев и ловит разочарованный резкий выдох Мэл своими губами, ухмыляется злобно, решетит ее взглядом.       Мэл растерянно хрустит пальцами свободной руки и, мечась, ищет себе выход, но легкие отказываются работать, как надо, и нет возможности думать о чем-то, кроме как о раскаленной цепи, обвившейся вокруг чела. Мэл хочет сбежать, но не может, понимая: ловушка захлопнулась, когда ее предплечье рухнуло на столешницу. А когда Ума оторвалась от стула и стала нависшей над врагом хищницей — игра закончилась.       — Слышишь, как плачет твоя внутренняя девочка, Мэл-ли? — нет победивших, нет проигравших, только плач битвы. И кто-то обсуждает происходящее слишком громко, слишком бесчестно: так, как Мэл обсуждать отвыкла.       — Я все еще стою на ногах! И не сомневайся во мне!       Ума не сомневается в той, что дребезжит помехами перед ее взором. Мэл, она, наверное, словно глюк. И никакие поправки не помогут ей стать той, кем она была «до» той роковой ошибки, что создала другую, неправильную, изнеженную Мэл. Так за что они там теперь борятся?       Ума танцует с Дьяволом на окраине Ада и самозабвенно ищет свой тупик, где ее ожидал бы трон и утерянная фальшивая корона, но находит пристань, изгаженную чайками и строптивыми моряками, а еще ту, чье имя солит ее пораненный язык и вызывает мало того не отвращение, еще более ужасное чувство: веру. Веру в нее, в Мэл, не в себя.       — Почему ты все еще здесь? — спрашивает пиратка, вставая рядом и наблюдая хитросплетения малиновых локонов, взмывающих на ветру. — Ты сама оставила это место, и оно требовало себе кого-то способного подчинить его.       — И ты, конечно, возомнила себя достойной.       Мэл смотрит в большие темные глаза, случайно обжигается, когда их взгляд становится жестче. Мэл качает, как на волне, и тошнит, словно в шторме, но дело не в надвигающейся буре. Дело в том, насколько тупиковой оказалась ситуация для смещенной королевы и занявшей ее место ладьи.       — Уж извини, — Ума складывает руки под грудью, хмурясь, — других желающих не было.       Мэл со злостью закусывает губу, тупясь в гнилые доски взглядом и зябко ежась. Может, время каждому отведено свое? В конечном итоге, отступать тоже нужно уметь, тем доказывая свою мудрость. Берта морщится, понимая, что в голове ее говорит если не Малефисента, то Фея Крестная. А свои мысли где? А свои мысли отрицают всякую причастность себя к тому, что наваливается на плечи Мэл тяжестью неба.       — Игра должна быть двусторонней, — Мэл кивает самой себе, словно себя же и убеждает в том, что говорит правильно.       — Но уж точно не здесь. Ты больше не на своей площадке. Если хочешь чего-то добиться, то будь добра, — Ума показательно кашляет в кулак, — играй по своим правилам.       Мэл болезненно морщится, чувствуя ладонь Умы на своем плече. Потом пошатнувшаяся на троне королева просто уходит, оставаясь мазком бирюзы на фоне разношерстного пейзажа. И Остров стонет в голос слова какой-то песни об искусстве ненависти и мести, о необходимости продолжать свой путь по полыхающим углям после первого шага и раздирать свои ладони в кровь о раскаленные знаки власти, выкованные из золота. Мэл все еще чувствует тяжесть и жар цепи вокруг своей головы, когда ее метания моментально становятся неподъемным грузом: сдаваться нельзя.       Королева смотрит на свое отражение в неспокойной воде и видит там Дьявола, рвущегося наружу, и вкладывает свою ладонь в его, и вспоминает, как кружит голову фальшивая корона, которую она по былой наивности сперва восприняла цепью. Черно-синие волны вдруг алеют, наливая разум властительницы беспорядочными мыслями о мечах в ножнах и отравляющей лести, о красных дорожках под хрустальными каблуками и тяжелой броне на хрупких плечах.       Но властитель-то кто: человек или Дьявол, которого он обнимает?