Swieto Zmarlych

      Мать Агаты хоронит закрытый гроб, только она знает, что внутри ничего нет. Не целует в лоб даже в мечтах, скорбно плачет в платок, хотя главные слезы давно уже выплаканы. Теми вечерами, когда Агату искали и не находили, теми днями, когда мать вызывали на опознание — отца-то с огнем не сыщешь, будто ему есть дело до пропавшей дочери. Мать Агаты сдалась. Мать Агаты хоронит закрытый гроб.       И дело не в том, что когда Агатку найдут — говорит сердобольный ксендз — эта пустая могила будет трудным предметом для объяснения. Дело в том, что Агатку уже не найдут. Мать дает интервью местному телеканалу, закрыв лицо тенью, чтобы никто не видел, как она похожа на свою дочь. Ей самой бы не видеть. Покромсать зеркало. Вырвать вьющиеся волосы. Выколоть глаза.       Она не знает, что Агатка закрывает свои глаза чужими с точно такой же целью. «Пропала без вести» — уже два года. Через год мать с двумя соседками снимает объявления со столбов, тихо проклиная волонтеров, расклеивших их в таком количестве. У нее полная сумка этих смятых бумажек, когда она едет домой. Дома мать Агаты подпаливает сумку зажигалкой и молча смотрит, как она горит. Через час приходит соседка. Говорит, что пахнет паленой кожей. — Что вы делали в первый понедельник прошлого года? — Ждала.       Какая разница, какое это было число? Какой год и какой месяц? Нет, мать Агаты не помнит, что она делала — мыла посуду, читала, смотрела телевизор или в сотый раз принималась складывать в коробки учебники, тетрадки, вещи Агатки, чтобы затем разложить все по местам. Она помнит, что все это было пронизано ожиданием.       На Шфиенто Змарвых она выходит только два года спустя. Два года надежд, поисков, и как точка в конце всего, похороны, а затем, осенью, праздник всех мертвых. И снова. И через год. На еще свежей земле, с еще деревянным крестом и самой сердобольной соседкой. У нее — вы только подумайте, какое горе! — все живы.       Соседка несет свечи. Мать Агатки несет цветы.       Мать Агаты неуклюже садится прямо на землю и поджигает свечи зажигалкой. Соседка забирает у нее цветы, устраивает их около креста. Соседка не знает про пустой гроб. Соседка не знает про пустые слезы. Машет рукой какому-то знакомому пану. — Cze-e-esc, — гортанное, грустное. Мать Агатки плевала на правила приличия и здоровается так со всеми.       Маргоша быстро поднимается с сырой земли и, пока женщины, отвернувшись, обмениваются скудными дежурными фразами, задувает свечи. Рыжие кудри едва не касаются огня. Маргоша знает про пустой гроб. Маргоша знает, что Агатка жива. — Смотри, они опять погасли, — в третий раз соседка не выдерживает. Выцарапывает из рук матери зажигалку.       Марго задувает свечи. — Она жива, — говорит белка, бьет ладонью по кресту, — Не смейте зажигать свечи! Она жива и счастлива. В стране Грибов все счастливы. — А что если она вернется? — вдруг спрашивает соседка, терпеливо зажигая свечи.       Мать Агаты и Маргоша кричат одновременно: — Она не вернется!       Они кричат так, что слышат друг друга и наступает звенящая, звенящая тишина. Марго вздыхает и задувает свечу. Агатке не нравится, когда ее считают мертвой. Иногда она говорит белке, что хотела бы лечь в гроб, чтобы ее матери было хорошо и спокойно тогда. Но ей и сейчас спокойно. Она не видит Маргошу, но знает этот ритуал наизусть.       Мать зажигает свечу. Мэг задувает свечу.       Каждый Шфиенто Змарвых.