***
На самом деле Аллен вовсе не такой, каким хочет казаться друзьям. На самом деле он совсем не наглый. Он не так уж сильно ценит людей, он не любит улыбаться каждому прохожему и терпеть не может собственное лживое выражение лица. Вот только об этом не знает почти никто. Линали считает его очень милым юношей, Лави, если и подозревает, никогда ещё не лез в душу с расспросами, а Канда… Он, пожалуй, единственный, кому Аллен, наконец, позволил это увидеть. Это случилось само собой. Аллен, отчаявшийся, растерянный, разобранный, разорванный по кускам, душу свою прожёгший, потерявший, даже сам не зная когда, по всем законам этого мира должен был умереть. Нет. Он даже не должен был появиться на этот свет. Потому что такие, как он – не живут здесь. Те, у кого родственной души давным-давно уже нет. И всё же это имя всё равно появилось на его запястье. Это имя, сразу же белёсым шрамом, сразу же ножом по сердцу, сразу же выгоревшее, выцветшее, такое мёртвое… Оно обосновалось на запястье маленького Аллена в пять лет. И его отчим, увидев это, долго ещё молчал, разглядывая белый шрам на тоненькой коже, который непрестанно и гадко зудил, долго прижимал к себе перепуганного от внезапной ласки мальчишку, долго гладил по каштановым волосам. А потом объяснял, объяснял, объяснял, насколько это вообще возможно, мелкому мальчишке, что это значит. Если только вообще можно рассказать ребёнку о том, что того, кто был уготовлен ему самой судьбой уже попросту… Не существует. Кросс знал Неа достаточно хорошо. И знал, что после самоубийства души… не выживают. Разрываются на части, разлагаются, и… Перестают существовать. Никогда уже не появляются в этом мире вновь. Поэтому это коротенькое, простое имя просто не должно было появиться на запястье ребёнка, совсем ещё юного, совсем маленького. Аллен привык к боли. Аллен привык к тому, что навечно заколдован существовать в одиночестве. Аллен привык к насмешкам жестоких сверстников, ещё не понимающих, что же такое – смерть. Он привык ко всему, кроме жалости, которую взрослые выливали на него безо всякой тактичности. И вскоре длинные рукава толстовок и водолазок сменились напульсниками, напульсники – татуировкой-рукавом на всю левую руку. Вот только противный белёсый шрам всё равно проступал. Сквозь раны, сквозь ожоги и сквозь краску. Избавиться от него было просто… Невозможно. Аллен не помнил уже, как он решил, всё же, выжить. Как у него получилось пройти сквозь года боли, отчаянья и унижений, что двигало им в моменты, когда уже на грани, уже почти сойдя с ума, почти сорвавшись… Он опять и опять возвращался к этой чёртовой жизни. Он не помнил уже ничего до того момента, как повстречал Канду. Канда зацепил его сразу и как-то… Непонятно, почти болезненно. Канда умирал. Аллен знал это. Чувствовал, как никто другой. Видел воспалёнными от почти полного отсутствия сна глазами. А потом, как-то совершенно нечаянно, во время очередной перепалки, когда сильная рука схватила его за ворот рубашки, заметил… Тоненькое, белёсое имя, вычерченное под мягкой кожей запястья. «Алма Карма» Канда тогда отдёрнул руку быстрее, чем Аллен успел что-то понять и просто выставил его из кабинета. В скором времени до него дошло. И тогда юноша начал издеваться над собственным преподавателем уже специально. Он не знал, зачем делает это, не понимал, почему же его так тянуло к этому угрюмому и злобному профессору, но… Просто не мог оставить его умирать в одиночестве. Слишком уж хорошо Уолкеру было известно это чувство. Канду удалось вытащить с того света буквально по частям. На самом деле, Аллен даже не верил, что действительно встретит кого-то с такой же проблемой, как у самого себя. Однако позже выяснилось, что у Канды всё было намного хуже. С Алмой он прожил несколько лет. До того дня, как именно их команду вызвали на место преступления в частном доме, где обнаружилась зарезанной вся семья Кармы. И до того, как он убил сперва всю свою команду, затем прохожих, появляющихся на его пути, а затем… А затем попробовал убить самого Канду, окончательно слетев с катушек. И если Аллен своего Неа просто не знал, то вот Канда успел вкусить все прелести любви, сумасшествия, предательства и смерти, которые Аллену были знакомы не столь близко. Сперва они просто ругались. Затем, за пределами университета, конечно, они начали драться. И всё равно никогда не выносили это дальше личной неприязни, никогда не жаловались друг на друга и не сдавали друг друга коллегам и знакомым. После… После началось это. Канда, к глубокому сожалению и злобе Аллена, был слишком уж упрям, чтобы принять собственные чувства, заметные, казалось бы, всем окружающим, уже невооруженным взглядом. Оттого Аллену приходилось всё доносить до него путём сарказма и кулаков. Пока однажды он не оказался зажатым у стены их аудитории с коленом между собственных ног. Тогда Уолкер просто не смог сдержать хамской победной улыбки. А затем лишь обвил руками длинную шею преподавателя и ухмыльнулся. – И как тебе… Юу? А Канда был слишком обессиленным, чтобы сопротивляться.***
Сейчас всё стало намного легче. Канда не противится, Канда злится, Канда ревнует, Канда… Чёрт возьми, Канда скучает по нему. Оттого, когда после окончания пары Аллен подходит к нему чуть ближе, он уже знает, что развести месяц не видевшего его Канду на секс будет не так уж и сложно. – Скучал по мне, м? Близко, бёдрами о бёдра, коленями в твёрдую столешницу, губами почти к губам, глазами искрящимися в глаза, руками в твёрдую грудь, тихо, почти шёпотом, почти неслышно, лишь едва шевеля губами. – Юу? Имя на запястье меняться не желало, и Канду было в своё время чрезвычайно сложно убедить в том, что эти отношения, в самом деле, имеют право на существование. И всё же, у него получилось. Брюнет, и без того ждавший слишком долго, сейчас сдерживаться почти не может. Его пальцы дрожат, член, давно уже возбуждённый, болит, брюки давят, дышать сложно. Прошло только две пары, и в университете множество студентов, а ему сложно даже подойти к двери аудитории, чтобы закрыть её на ключ. Он отрывается от стола лишь каким-то чудом. Но когда щёлкает замок, а Канда вновь поворачивается к Аллену, тот оказывается нестерпимо, просто невыносимо близко. Слишком, чёрт его дери… Близко. Звенит пряжка ремня, а Аллен оседает на пол слишком грациозным движением. Он прихватывает головку члена через ткань мокрого уже белья без лишних слов, затем стягивает с Канды и трусы, сжимая горячую ладонь на его бедре. Брюнет стонет, запускает пальцы в седые, взлохмаченные волосы, жмурит свои невероятные глаза, и… с явным трудом отрывает юношу от себя. Аллен удивлён. Он вскидывает бровь, хочет уже спросить, какого же чёрта, но оказывается прижат к столу раньше, чем успевает вставить хоть слово. Затем с него слетают брюки. Потом толстовка. Последним на пол летит снятый неясно зачем напульсник с левой руки. Аллен, кажется, понимает его без слов. Вжимается бёдрами в чужой стояк, ухмыляется, трётся, слыша хриплый стон, толкает Канду на стол, жадно целует, нашаривая в недрах рюкзака специально положенную ближе к верху смазку и презервативы. – Хочешь меня не растягивая, м? – шепчет он, надеясь увидеть на лице Канды хоть немного смущения. Вместо этого он видит лишь хищный оскал и понимает, что пропал. В него вставляют два пальца. Не для подготовки, скорее, просто для смазки. Аллен стонет, слегка прогибается, пытается насадиться сильнее, сжимает пальцами чужие яички, извивается, вымаливает для себя хоть немного снисхождения… И оказывается вдруг сидящим перед Кандой на столе, развёрнутым лицом в аудиторию. Только вот Уолкера это ничуть не расстраивает. Аллен ухмыляется собственным мыслям и медленно насаживается на горячий хуй, пульсирующий в нём, толкающийся глубже. Он вскрикивает от боли, но сильная ладонь зажимает тонкие губы, он откидывает голову назад, на чужое плечо, обхватывает рукой чужую шею, чувственно изгибается и негромко стонет, жмурясь. Мой – думает он, победно ухмыляясь. – Наконец, Канда, ты действительно стал… Моим.***
Они живут вместе уже чуть больше года. Канда за это время успевает, наконец, освоиться с другим человеком в собственном доме, с другими вкусами и другим запахом. Аллен – разве что немного подрасти и чуть меньше дразнить Канду тогда, когда у обоих слишком мало времени на полноценный секс. Аллен вообще не верит в то, что надписи на их запястьях когда-нибудь изменятся. И это на самом деле было бы не так тоскливо, если бы Аллен мог хотя бы надеяться на то, что Канда когда-нибудь полюбит его так же, как он любил Алму. Вот уж о чём мечтать было совершенно глупо и бессмысленно. Канда не видит необходимости говорить Аллену о каких-либо чувствах. Аллен, может, и хотел бы сказать, да только боится, что Канде из-за это станет лишь хуже, и он вновь замкнётся в себе. Когда всё доходит до критической точки – не понимают они оба. Просто однажды, когда Канда, наконец, возвращается домой из трёхдневной командировки то ли поздно ночью, то ли рано утром, Аллен выходит встречать его, завёрнутым в плед, и не сразу осознаёт, что так и не стянул со своих плеч чужую одежду. Канда не говорит ни слова, только смотрит какие-то жалкие секунды, на собственную, потерянную перед отъездом рубашку, затем как-то криво и болезненно улыбается и шагает ближе. Он даже не снимает своей куртки, не думает о том, чтобы стянуть обувь. Он просто, наконец, обнимает Аллена, так крепко, как только может, так сильно, что у того начинают трещать рёбра. И Уолкер, онемевший от такого внезапного порыва своего любовника, сперва лишь пытающийся протолкнуть в себя побольше кислорода, вдруг, всё понимает. Канда, в отличие от него самого, никогда не закрывает специально блёклую надпись на собственном запястье. Он лишь старается смотреть туда как можно реже, и это настолько входит у него в привычку, что он даже не замечает никаких изменений. А Аллен, наконец, видит это. Видит, как тонкие белые уродливые шрамы несуществующей, растерзанной души Алмы Кармы бледнеют ещё больше, а сквозь них серым, родным цветом проступает собственное, ни у кого прежде ещё невиданное имя. «Аллен Уолкер» И имя это пока ещё настолько непривычно, настолько слабо и эфемерно, что улыбающийся, счастливейший Уолкер, успевший полюбить своего личного злобного профессора до глубины души, даже боится сейчас ему что-то сказать. Он знает, что Канда, если не в силах изменить что-то, старается попросту это принять. Но знает и то, насколько упрям этот патлатый глупец, и насколько верен бывает собственным принципам и размышленьям, даже если они полны идиотизма, которого он не желает замечать. Он обладает поистине ослиным упрямством. Позже, уже когда они добираются вдвоём до кровати, когда Канда нетерпеливо стягивает с него бельё, а Аллен тихо стонет, ощущая, наконец, желанные руки слишком близко к собственным яйцам, он вдруг, в порыве какого-то странного чувства, сдёргивает с себя и вечные напульсники да браслеты, оставаясь с голыми руками едва ли не в первые за десять лет своей жизни. Канда не сразу замечает это, не придаёт этому значения, поскольку слишком уж занят сейчас, а Аллену… Аллену нестерпимо хочется посмотреть. В темноте видно слишком плохо и потому юноша только проводит по запястью пальцами словно невзначай, а затем стонет утробно и громко, когда Канда прижимается к его бедру горячим членом, подаётся вперёд, и думает, что всё, наконец, становится именно так, как должно было быть с самого начала. И пусть Канда, этот упрямый осёл, говорит, что хочет, пусть сопротивляется, пусть рычит и плюётся, пытаясь сбежать от самого себя, у него всё равно никогда, ничего не получится, потому что… Потому что… Теперь, вместо коротенького и уродливого, давно погибшего имени на бледной коже стоит совсем другое, тёмно-синее и сверкающее, дающее настоящее тепло и надежду «Юу». Оно в самом деле совсем-совсем другое. Оно не причиняет боли, не вызывает тоски, только лишь разжигает в душе невиданный прежде огонь. Оно живое и ласковое, тёплое, мягкое, податливое, оно, (на самом-то деле Аллен знает) готово на всё на всё ради Уолкера, ради того, чтобы то тёмное, заскорузлое и злое, едва не погубившее его когда-то тоскливым воем изнутри, свернулось, забилось в самый дальний уголок души Аллена, не смело высовывать оттуда своего грязного носа, заснуло… До тех пор заснуло, пока Канда сам не исчезнет, пока не сможет всегда быть рядом, пока не сможет сдерживать это чудовище. Аллену даже немножко жаль, что эти синие буквы не светятся в темноте. Жаль, что Канда вряд ли увидит всё сам достаточно скоро, но сейчас… Какое это имеет значение? Намного важнее горячие руки на своих бёдрах, жадное дыхание у шеи, обжигающее пламенным паром, и вздутый, такой желанный, так давно, уже целых четыре дня не бывший в нём, член. Канда нежен сейчас, Канда растягивает пальцами вход, Канда ласкает языком шею, ключицу, сосок, Канда входит медленно, и Аллен, извивающийся, стонущий, кричащий, давно не чувствовал себя так смертельно хорошо… – Как-то… Мало ты… Хочешь меня, если… – у него почти нет сил говорить. Толчки не прекращаются, ноги, закинутые на плечи Канды, дёргаются, проезжаются по спине, Аллен едва может дышать, но сейчас гораздо важнее другое. – Если у тебя хватает ещё… Сил… Двигаться так медленно. Канда усмехается. Канда выходит из него резким движением, заставляя опять вскрикнуть, Канда переворачивается, заставляя парня оказаться сверху, Канда перехватывает его запястья, сжимает их, заставляя юношу опереться на свою грудь, фыркает слишком громко, затем хватает Аллена за бёдра и тихо усмехается. – Раз не нравится – давай сам. И вот сейчас Аллена всё устраивает. Он двигается на раздутом в нём хере, он выгибается, стонет громко и пошло, кричит от боли, щурится, глядя на Канду из-под опущенных ресниц, почти не узнавая его, ориентируясь лишь на запах, лишь на сильные руки на его бёдрах и… Сейчас его совершено всё… Устраивает, да. Сейчас устраивает.