Хотел уничтожить что-то красивое

Перестань. Перестань. Слова. Бесполезность. Я слышу одно и то же. Я говорю одно и то же. Это пора прекращать. Руки делают всё сами, просто и чётко, как будто я на очередном задании, порученном Рейесом. Поймать за правое запястье, с усилием дёрнуть к себе и перехватить ещё и левое. Такие тонкие. Как крохотные лапки маленьких птиц. Кажется, сожми я пальцы чуть крепче — даже живой своей, не металлической руки — и кости поддадутся с мягким и нежным щелчком. В ушах шумит, потому читаю по дрожащим губам. Женщина выговаривает одно и то же. Она всегда говорит одно и то же. Я всегда отвечаю одинаково. Но не сейчас. «Гэндзи». Выгнутые брови. Всегда готовый к очередной усталой улыбке рот. Мне сложно отвести взгляд. Я хочу услышать этот костяной хруст. Где-то в глубине памяти опадают подхваченные ветром округлые перышки. То была очень далёкая зима, принесшая холод и немного снега во двор моего родного дома. Хандзо держал мою руку, тоже маленькую — оттого что детская — но вовсе не хрупкую. Я помню выражение его лица. Эти перья. Я помню их. Тонкие промерзшие крылья. Тогда мне было очень жаль погибшего птенца. Жар в груди, наконец, лопается и растекается по сосудам. Почему же ты не умеешь молчать. Закрываю рот Циглер своим, заставляя её заткнуться. Наконец-то. Не знаю, чья дрожь и в ком отдается эхом. Не то моя ярость резонирует с телом доктора, не то страх Анджелы пытается дотянуться и до меня. Сдергиваю халат с плеч женщины, игнорируя её слабое сопротивление, разворачиваю спиной к себе и методично связываю рукава. Она бьётся, и сквозь ватную тишину в ушах до меня доносится голос Циглер. Я не вслушиваюсь. Она всегда готова улыбнуться. Всегда верит в своих пациентов. Всегда верит мне. Поэтому мой дорогой доктор не станет никого звать. Поэтому, мой дорогой доктор. Никто. Не. Придёт. Анджела из всех тем для бесконечных врачебных лекций более отдаёт предпочтение нотациям о пользе сна и отдыха. Тем ироничнее, что сама она не следует своим советам — и вынуждена пожинать плоды. Потому что не нужно всеобщее благо ставить выше собственного. Никогда не нужно. Вокруг так много достойных учителей, но она выбрала примером идеалиста Моррисона. На мраморной шее под моими пальцами подрагивают жилки и сосуды, бесполезно напрягаются мышцы. Щекой убираю в сторону волосы, чтобы не мешали рассматривать совершенно молочную, белее халата, кожу. Металлическая конечность без особого труда соскальзывает по телу женщины вниз, цепляет нижний край водолазки и подтягивает его выше, вынуждая жертву бессильно содрогнуться. К слуху постепенно возвращается четкость; доктор не взывает к моему благоразумию, её нежный голос льется полушепотом и мольбами. Нельзя оставлять трепетные просьбы без ответа. Я прижимаюсь лицом к светлым волосам. И сжимаю зубами кожу аккурат за ухом Циглер. По её телу, отдаваясь сразу в обе моих ладони, прокатывается судорожная волна. Анджела сжимается, съеживается, делает судорожный вздох… и продолжает говорить сквозь явно читающиеся слёзы. Она всё ещё пытается. Запас надежды почти неиссякаем. Он не истощается ни пока я вжимаю её бедрами в край стола, ни когда блуждающая под слоем одежды рука цепляет узорчатую ткань бюстгальтера. Слова, слова. Скачут интонации — от отчаяния до горечи, от паники до уговоров. … хочешь сказать, ты никогда не думала об этом? Не представляла, как бы это могло быть? Даже в такой уродливой форме я всё ещё остаюсь живым человеком. Мужчиной, Циглер. Не поверю, что ты совсем меня не воспринимала в подобном качестве. Ещё один толчок бедрами. Жалобно звякает металлический стол. Тихо ахает женщина. Возможно, я, увлекшись, слишком сильно сжал сосок её левой груди. Или же расстегнувшаяся с глухим звуком пуговица брюк привела доктора, наконец, к однозначному выводу, куда всё это идёт. Именно туда, док. — Гэндзи. Если она надеялась, что звуки собственного имени отрезвят меня, то очень зря. Оно вызывает у меня только новый приступ безотчётной ярости. «Гэндзи.» Он смотрит на меня сверху вниз, клянусь, как смотрел всегда. «Ты никчёмный воин и ещё более негодный сын.» Если ты позовешь меня ещё раз… Если ты снова окликнешь меня… — Пожалуйста. Гэндзи. Не нужно. Я… Я дам тебе повод кричать. Расцветающие краснотой следы зубов на светлой и очень бархатной коже. Трясущееся под моим тело, прочно вжатое в край столешницы. Бесполезные золотые руки, крепко увязшие в перевязи рукавов белоснежного халата. Вдохи и всхлипы, лепет и повторение моего проклятого имени. Температурные датчики держат меня в курсе, насколько тело Анджелы теплое. Думаю, тактильные рецепторы женщины о моей руке сообщают Циглер прямо противоположную информацию. Металл согревается медленно и скверно, даже если о жаркую кожу или обжигающее нутро. Пальцы медленно входят внутрь. Она хнычет, дергаясь без особой надежды на высвобождение. «У нас не было роскоши решать, как именно спасти твою жизнь!» Следующее проникновение вышло куда как более грубым. Свободной кистью я хлопнул доктора между лопаток, надавил, вынуждая её лечь на стол, и прижал сверху. Она всегда улыбалась мне. Хотя это именно она обрекла меня на судьбу обрубка в механическом облачении. Если бы только женщина не стала спасать мою жизнь. Если бы только. Это она заботилась, чтобы я не оставлял попыток вернуть способность отдыхать. Это она, а не кто-то другой, не давала отвлечься, полностью забывшись в бесконечных тренировках. Она хотела, чтобы я не забывал, во что превратился. Стоны Анджелы похожи на плач некрупного животного. Продолжает позвякивать стол. Я вслушиваюсь во влажные звуки, издаваемые податливым телом, и с удивлением отмечаю собственное сбитое дыхание. Почти забытые к нынешнему моменту, кажущиеся теперь далекими и даже странными, воспоминания всколыхнулись во мне. Память тела остается, даже если каркас изувечен, изуродован и более непригоден. Я помню трение влажной кожи плотно прижимающихся друг к другу тел. Блестящие из-под полуопущенных ресниц глаза и нежные вокализации, срывающиеся с улыбающихся губ. Не так я бы хотел сделать тебя своей, Анджела. Если бы только я мог по-другому теперь. Я словно держу зажатой в кулаке птицу из моих воспоминаний. И кулак этот неотвратимо сжимается. Ты ничего не сделала мне. Но сладкий керамический звук сдавшихся косточек сильнее чего бы то ни было. Всё, что нужно — совершить последнее усилие. Новая судорога катится по покрытому испариной изящному телу. Голос, заполнявший комнату и мои мысли, срывается. Кроме боли, горечи и отчаяния в нём звучало что-то ещё. Что-то, что отдалённо, но всё же напоминало желание. Я замираю, поражённый услышанным. Циглер упирается лбом в раскиданные по столу бумаги и затихает, сотрясаясь уже в беззвучном совершенно плаче. Звук, с которым трещит и раскалывается нечто, куда более ценное, нежели птичьи запястья, невозможно описать словами. Анджела плачет, вжимая голову в плечи. Я не могу собрать себя воедино, равно как и разобрать на понятные составные. Не могу дышать. Вспоминаю, как тесно прижималась ко мне спина женщины жалкие мгновения назад. Смотрю на свою руку. Мокрые потеки на темной стали. — Гэндзи… Я никогда, никогда не смогу победить. Я навсегда останусь телом, медленно умирающим на каменном полу. И мой жизненный опыт — лишь лужа крови на гладких камнях Ханамуры. «Гэндзи.» Брат прав. На меня нельзя смотреть иначе, кроме как сверху вниз.