No pasaran

      Фридрих знает испанский гораздо лучше «милого Катте», но это не помешало Франко оставить Гогенцоллерна при себе и направить Ганса в штаб противника. Нет, он не винил каудильо, он даже благодарил его за то, что под пули попадёт именно он, лейтенант фон Катте, а не изящный герцог Фридрихен. Фридрихену нужно жить и творить, писать дивные концерты для флейты и скрипки, например, но никак не лежать засыпанным землёй в безымянной могиле где-то у полуразрушенных казематов. Фридрихен слишком чист и прекрасен, чтобы умереть, а Катте… А кто такой, собственно, Катте? Никто, если честно. А вот Фридрих — ангел. Ангелам нельзя гибнуть под свинцом.       Катте поёжился от пронизывающего холода. Господь, это же Испания! Тут всегда тепло и слышен людской смех и звук гитары! Теперь же здесь только стрельба, кровь и серое небо… Не было больше Испании, только голая земля и стоны умирающих. Ганс не может допустить, чтобы среди них был его Фридрих.       Заскрипел старый ржавый замок. Его скоро расстреляют. Что ж, пусть так. Жаль только, что они не успели. Не успели поцеловаться, не успели вместе встретить самый красивый рассвет на планете в где-нибудь в горах, не проводили солнце на песчаном берегу Тихого океана, так и не смогли познать друг друга, заснуть в обнимку и проснуться рядом. Они ровным счётом ничего не успели. Только сказать, что они любят друг друга. Видит Бог, при таких обстоятельствах это было даже слишком. Бедный, бедный Фридрихен, он ведь будет плакать, а Ганс не сможет обнять его, прижать его тонкое лицо к своей груди и ласково поцеловать в затылок. Несчастный Фридрихен, он ведь будет совсем один…       — Поднимайся, предатель! — Катте грубо схватили за плечи и поставили на ноги. Ну вот и всё. Боже, храни моего милого Фридриха и не осуди его за нашу греховную любовь.       — Шагай! — Ганс послушно идёт вслед за часовым, зачем-то считая про себя шаги. В безразличное сознание искрой врезается мысль: «А вдруг люди Франко пришли за мной и остальными пленными? Республиканцы всё равно нас расстреляют, а Фридрихен это увидит. Так нельзя!»       — Пошевеливайся! — его грубо толкают в спину. Ганс бредёт дальше, разглядывая осколки неба и облаков, видные сквозь просветы в досках, которыми заколотили окна. На мгновение ему кажется, что и без того слабый солнечный свет на мгновение сделался ещё менее ярким, а по крыше простучали шаги. Лёгкие и короткие, как… как у Фридрихена.       — Стоять! — его толкают к стене. — Стой здесь, скоро придёт твоя очередь.       «Интересно, — думает Ганс, — а почему бы не расстрелять всех разом? Им так скучно?»       Снова стучат шаги, но конвоир появляется вновь и сердито кричит:       — Шагай, пора!       И Ганс идёт. А что ему, собственно, ещё делать? Больше ведь ничего уже не остаётся. Его выводят в засыпанный песком двор и ставят к неровной, не раз обстрелянной кирпичной стене. Перед ним виднеется ров, на дне которого лежит несколько окровавленных трупов. Он будет следующим.       — Повернуться лицом! — Катте пожимает плечами и оборачивается к тем, кто будет его расстреливать. Простые солдаты с унылыми безразличными лицами. Что с этой, что с той стороны — одно и тоже. Ганс смотрит на крышу импровизированной тюрьмы и вздрагивает. Человек, лежащий на парапете, ему до боли знаком. Фридрих! Его лицо бледно и взволнованно, руки дрожат, губы шепчут что-то по-немецки… Бедный, он, верно, хотел спасти приговорённого, но уже слишком поздно. Господи, Господи, он не должен это видеть. Зачем…       — Готовься! — они вскидывают ружья, разом наставляя их на Ганса. Тот снова разглядывает лицо Фридриха, пытаясь запомнить каждую его чёрточку, то, как солнце играет в его рыжих волосах, как испуганно и обречённо глядят зелёные глаза.       — ¡No pasarán — неожиданно громко и как-то залихватски кричит он, нагло улыбаясь своим палачам. Раздаются нестройные выстрелы. Ганс падает прямо в ров, перед смертью успевая подумать лишь о том, что синий мундир Фридриху очень идёт.       — ¡No pasarán — эхом отзываются каменные стены. Фридрих скатывается на землю и тихо рыдает, прислоняясь плечом к холодному кирпичу. Теперь больше ничего не будет хорошо.