Пять последних желаний

Сергей часами напролет бился в дверь, после чего затихал так внезапно, что огромных усилий стоило сдержаться и не кинуться к нему. Сергей кричал во сне, и среди этих криков Олег отчетливо слышал свое имя. Сергей царапал стены, ломая ногти и в кровь раздирая пальцы. В бессилии кусал собственные руки. Волк знал, что мог бы положить этому конец: одним выстрелом – или одним словом. Но не мог заставить себя сделать ни того, ни другого. Рано или поздно – придется. Но пока он не мог решить, что будет лучшим исходом: уязвленная гордость, подорванное доверие и неумолимое разочарование не позволяли даже заговорить в присутствии Разумовского, а любовь к тому, кем он когда-то был, не давала пустить пулю в лоб. Олег сам до конца не понимал, зачем кинулся в Сибирь, едва восстановившись после ранения, зачем предотвратил арест Сергея. Чтобы спасти его? Или собственными руками казнить? Время шло, а Волков так и не решился спустить курок, все больше склоняясь к первому варианту: казалось, Разумовский снова сходил с ума, но это было не кровавое безумие гнева, а горькое беспамятство отчаяния, прекратить которое у Олега не находилось сил. Он не смог бы снова открыться перед Сережей, не смог бы прикоснуться к нему, помня, как эти пальцы пять раз подряд нажали на спуск. Но не смог бы и ответить ему тем же с чистой совестью. Когда-то Волков верил в справедливость. Теперь предчувствовал, что та самая справедливость станет для него грузом вины. То, что всегда казалось правильным, внушало паскудную тревогу и малодушную жалость к себе и своей памяти. Сергей снова начал отказываться от еды. Он уже не говорил, а хрипел, но даже не притрагивался к оставленной для него воде. Олег не хотел, чтобы дошло до этого, старался приходить, когда Разумовский спал, но что-то подобное должно было случиться – настало время наступить на горло своим страхам и желаниям, пока не стало слишком поздно. Сомневаться можно сколько угодно, но это потеряет всякий смысл, если Сережа сам сведет себя в могилу. Несмотря на слабость, он все еще был опасен, и в первую очередь – для самого себя. Об этом свидетельствовали свежие глубокие царапины на его руках, груди и шее. Об этом свидетельствовали нетронутые подносы. Об этом свидетельствовала потертая тюремная униформа и решетка на окне, наверняка способная на полосах, оторванных от одежды, выдержать вес человеческого тела. Когда тишина стала скребущей и тревожной, Олег и обнаружил Сережу, отрывающим рукава от пыльной оранжевой рубашки. Машинально, не задумываясь о своих действиях, он скрутил пленника, перетянув его руки за спиной. Тот не сопротивлялся и, едва Волков закончил, с отрешенным видом осел на пол, глядя прямо перед собой. Растрепанные и потускневшие рыжие волосы змеями падали на осунувшееся лицо, закрывая потухшие глаза и прилипая к потрескавшимся губам. Не выдержав, Олег запрокинул ему голову и силой заставил сделать несколько глотков из оставленной несколько часов назад бутылки. Оба молчали. Волк ожидал, что Сергей снова начнет умолять о прощении, задавать вопросы, кидаться на стены, но тот лишь покорно жевал хлеб, запихиваемый ему в рот, и вздрагивал каждый раз, когда пальцы Олега при этом касались его лица. Для самого Волкова это стало не меньшей пыткой – очнувшись в венецианском госпитале, он хотел лишь одного: увидеть обидчика сломленным. На деле же сломленный Сережа вызывал внутри бурю эмоций, взметающуюся гневом, грохочущую ненавистью, проливающуюся жалостью и завывающую тоской, но совершенно не несущую в себе ликования или хотя бы сдержанного удовлетворения. – Олег… – начал было Разумовский, когда с кормежкой было покончено, но Волк тут же поднялся и, не оборачиваясь, вышел. Ему не хотелось слушать оправданий. Не хотелось, чтобы хриплый дрожащий голос проникал в уши, расшатывая сознание. Не хотелось смотреть в эти небесно-искренние глаза. Или он пытался внушить себе, что ему всего этого не хочется: сейчас он сам не сумел бы определить. Так продолжалось несколько дней. Олег держал пленника связанным, насильно кормил и на несколько минут освобождал от пут, чтобы тот мог размять затекшие мышцы и справить нужду. Вновь связывал и уходил, стоило попытаться начать разговор. Это походило на больной, агонизирующий, двусторонний стокгольмский синдром, где каждый был и жертвой, и палачом. Волков не знал, мучился ли Сережа, стреляя в него, но самому ему роль того, кто убьет некогда лучшего друга, не внушала ничего, кроме отвращения и горечи. И все же пора было поставить точку. Разумовский предал его. Предал все, что между ними было, и уже не важно, что заставило его поступить именно так: сейчас он был в том состоянии, в котором уже вряд ли сумел бы начать нормальную жизнь, а существование на таблетках, в мягких палатах под вечным надзором участливо улыбающихся роботов – не то, чего можно было бы пожелать другу и даже врагу. – У тебя есть право на последнее желание, – объявил Олег неделей позже, собравшись с мыслями. Сергей дернулся, всем телом потянувшись навстречу и не моргая, чтобы ни на миг не прервать контакт. Совсем не таким он был, вынося наемникам приговор. Волк поправился: – На пять последних желаний. Разумовский все понял. Виновато опустил голову и тихо, судорожно рассмеялся. Не безумно, а будто бы печально и обреченно. Не назло, без истерик. Даже – как показалось Олегу – с некоторым облегчением. – Считай, что два ты уже выполнил, – наконец сказал Сережа, глядя в пол. – Я не буду тянуть время. – Третье? – коротко спросил Волков, не вполне понимая, что имел в виду Разумовский, но не настроенный вдаваться в подробности и уязвленный осознанием того, что сам как раз-таки и старался выиграть время, прежде чем решиться на то, что станет, пожалуй, еще более переломным моментом в его жизни, чем та кровавая партия с видом на канал. Сергей серьезно задумался, и Олег в нетерпении застыл над ним. Откуда эта сосредоточенная покорность? Куда делись все причитания и извинения? Волкову они были не нужны, но его поражало, как легко сдался Разумовский, стоило сказать ему пару слов. Кажется, вот оно! – Сережа хотел услышать его голос. Может, убедиться в его реальности. И теперь довольствовался тем малым, что получил: распинаться перед ним и дальше наемник собирался в последнюю очередь. Каким же тогда было его второе (или первое?) желание? И каким окажется третье? – Мороженое, – вдруг всхлипнул рыжий, словно стесняясь своего каприза. Волк едва не поперхнулся: этот тип сжигал людей заживо, потрошил, устраивал похищения, теракты, а теперь – мороженое ему подавай! Но раз такова воля приговоренного, задерживаться в камере смысла не было: чем быстрее все закончится, тем будет лучше. Пока Олег не успел снова привязаться к чудовищу, однажды уже сумевшему его уничтожить. Но уже в дороге Волков понял, что чертова давняя дружба и ненужные сантименты берут свое. Сережа всего лишь попросил мороженого. А лететь в Россию за сливочными стаканчиками, самыми любимыми в студенческие годы, было уже его собственной прихотью. Таким дураком Волк не чувствовал себя даже со взрывчаткой на шее, запертый в проклятой клетке. – Ничего себе! – только и выдохнул Сергей, когда Олег вернулся едва ли не через полдня. Сейчас кормить рыжего с рук не хотелось вовсе, но, как говорил сам Разумовский, правила есть правила. Волков опустился на корточки, протягивая пленнику мороженое: не совсем такое, какое они запомнили из детства, но выбирать не приходилось. Сережа немного растерянно облизнул чуть подтаявшую верхушку. Промолчал. Прикусил кромку вафельного стаканчика. Олег предпочел смотреть в сторону, но вынужден был возвращаться взглядом к одновременно печальному и томительному зрелищу. Сначала Разумовский наслаждался лакомством, как последним в своей жизни, что, в общем-то было вполне оправданно. Потом заторопился, будто почувствовав нетерпение Олега и стремясь поскорее покончить со всем этим фарсом. На середине мороженого он откровенно расплакался, роняя крупные слезы в белую массу. – А помнишь?.. – начал было он, но Волков прервал его одним тяжелым взглядом. Помнить он мог что угодно, но сейчас им не нужны были общие воспоминания. Тем более, что хуже от них станет только Олегу: Сережа не торговался, он прекрасно знал, что его ждет, а своей жизнью он никогда особо не дорожил. К сожалению, в этот раз наемник понял его с полуслова. Он помнил, как они ели одно мороженое на двоих, кусая с разных сторон и соприкасаясь губами. Как холод превращался в тепло дыхания. Как солоноватый привкус обернулся удивленным стоном. – Четыре, – сдавленно пробормотал Сергей, возвращая Волкова к реальности. Олег не успел даже понять, что произошло, как он снова перешел черту, не просто нарисованную мелом в сознании, а огороженную колючей проволокой и усеянную сигнализациями. Сам того не осознавая, он не просто нарушил дистанцию, но и на последний шаг приблизился к исполнению приговора. – Пятое? – глухо отозвался Волк, отстраняясь и стряхивая с пальцев остатки потекшего мороженого. Разумовский задумался. То ли ему было нечего добавить, то ли он всерьез размышлял над тем, что же он сделает или получит напоследок. И Олег готов был молиться всем богам, чтобы этим желанием не стала еще большая близость. Его влекло к Сергею, и в то же время он испытывал к нему нечто сродни отвращению, какую-то придушенную ненависть, замешанную на жалости. Впрочем, он мог бы сказать ему все, что угодно, обругать последними словами или признаться в любви: все равно проверить, что он чувствует на самом деле, не будет никакой возможности. – Кроме мороженого, поцелуя и разговора? – Сережа поднял взгляд на Олега, но тому казалось, что рыжий смотрит куда-то сквозь него. – Ты жив. Мне больше нечего желать. – Ты обещал не тянуть время, – с раздражением выдохнул Волк и потянулся к карману за пачкой сигарет. Распечатал. После операции он не курил, но привычка держать при себе запас осталась, и вот он снова готов был сорваться. Слишком многое в прошлой жизни не спешило его отпускать, и до новой границы «до и после» счет уже шел на секунды. Краткий миг промедления – и он снова рискует засомневаться. – Я не тяну. Я действительно ничего больше не хочу. Прости, Олег, – кажется, он действительно собирался с мыслями, надеясь лишним грузом оставить Волкову то, что стоило бы, наверное, выслушать. То, что необходимо было высказать, но на это наверняка ушла бы целая жизнь, которую они так бездарно разменяли. Наемник потянулся к кобуре. Затянулся табачным дымом. Щелкнул снятым предохранителем. Вот и все. Еще пара слов – и просто так, не развязывая рук, не давая путей к отступлению. В конце концов, Сережа сам этого хотел. – Прости меня, – повторил Разумовский. – Знаю, это невыполнимо. Поэтому стреляй. Загрохотало в голове. Рука безвольно опустилась. Все. – Достаточно. Это уже шестое.