Дикарь

Шло великое празднество в честь господа нашего Форда. Ярко и неистово пылала иллюминация, улицы кишели народом. Счастье и радость властвовали над всем и вся, освещая улыбкой абсолютно все лица, от альфа-плюсовиков до эпсилонов-полукретинов. Город был наполнен звуками синтетической музыки, таблетки сомы раздавались бесплатно, люди были заняты различными играми, или же проводили время в Ощущалках, где как раз показывали новый фильм о прекрасной альфе-минусовичке и её поклонниках. То, что стало обыденным, тем не менее приносило даже гораздо бОльшую радость, обусловленную таким грандиозным праздником. Быть может, только четверо человек из всего города не были подвержены этому радостному безумию. Они не веселились вместе со всеми, не проводили вечер в приятных компаниях. Один из них - Бернард - так и не оправившийся от своего позора, побоялся выходить на улицу. Решив снова отказаться от сомы, он терзался бессильной яростью, направленной на всех: на Дикаря - причину своего падения, на Гельмгольца, водившего дружбу с Дикарём. Дружбу, которая заставляла Бернарда испытывать невыносимую ревность. Но больше всех Бернард злился на самого себя. На свою ущербность, на то, что не сумел удержать своего триумфа. Пытаясь хоть как-то излить душу, Бернард говорил сам с собой, желчно отзываясь об обществе, в котором ему приходилось жить. Наконец, обессилев от пустых разглагольствований, он повалился на кровать и уснул беспокойным сном. Линайна также в этот день была не в лучшем расположении духа. В частности, от поведения Дикаря. Ей было больно, страшно и, вместе с тем, нестерпимо обидно за то, что её отвергли. Более того - она не могла понять, почему такое произошло. Дикарь определённо был ещё чуднее Бернарда. Не в силах бороться с чувствами, которые на неё навалились, Линайна приняла пять таблеток сомы и, расхрабрившись, позвонила Генри Форду. "Не пропадать же вечеру", - решила она. Гельмгольц также пребывал в странном, совсем не праздничном состоянии. Со времени его последней встречи с Дикарём, с той самой, когда они читали Шекспира, что-то резко повернулось в нём. Он, раз за разом воскрешая в памяти строки, прочитанные Джоном, силился проникнуть в магию поэзии, пытался понять, каким образом столь фордохульственные строки смогли создать такой необычайный эффект. В этом был не столько профессиональный интерес, сколько даже личное любопытство. Та внутренняя сила, что ощущал в себе Гельмгольц, казалось, разрасталась от сплетения этих чудесных слов, от витиеватых сочетаний и сравнений. В порыве вдохновения Гельмгольц написал пару стихотворений. Перечитав, он покачал головой и, скомкав лист, собрался уже выкинуть. Но тут, передумав, аккуратно разгладил его снова и вложил меж страниц своей записной книжки. "Нет, - подумал он, - я покажу это Дикарю. Быть может, он мне скажет, чего мне не хватает". Сам же Дикарь в этот момент находился, возможно, даже в более подавленном состоянии, чем трое предыдущих вместе взятых. Не в силах выдержать безумия праздника, он направился домой - единственный оплот, крепость, защищавшая его от ужасных близнецов-дельт, от страшных и тупых эпсилонов, от гомерического веселья, царившего на улицах. Всё, что он пережил в последние дни, разом навалилось на него. Невыносимо было чувство того, что объект его чистой любви, способной на самые безумные и невероятные свершения, оказался столь порочен, столь недостоин подвига. Это и без того угнетающее ощущение усугублялось смертью матери. Выражение её лица, глаза, бессмысленно и тупо глядящие сквозь него, беспрестанные повторения имени Попе, а не его, Джона - всё это наводило безумную тоску на Дикаря. А как же мерзки были эти близнецы-дельты, маленькие, бездушные и хладнокровные. Они посмели издеваться над его матерью, точно так же, как и дети в Мальпаисе. Джон был чужеземцем всегда, что в этом мире, что на своей родине. Изгой, дикарь. Теперь у него не осталось никого, кто мог бы его поддержать. Возможно Гельмгольц смог бы, но Дикарь до сих пор не мог забыть его оскорбительного смеха, то, как он потешался над поэзией, которая для Джона стала своего рода Библией. Душа Дикаря была смята, уничтожена. Ему оставалось только одно - покинуть этот мир. Джон стал озираться в поисках того, что могло бы ему в этом помочь. Нож! Он увидел его на кухонном столике. Небольшой, аккуратный но смертоносный. Дикарь бросился на кухню. Уже занеся руку для удара он вдруг опомнился и с отвращением отшвырнул опасное орудие. Нет, не так бы он хотел умереть. Это смерть труса, слабого безвольного человека. Ах, если бы он всё-таки мог принять участие в жертвоприношении, то он бы принёс пользу своему племени. Более того, он бы не встретил Бернарда и Линайну, не увидел бы смерти матери. Быть может, она бы и не умерла даже. Вернее, это произошло бы гораздо позже, останься она в Мальпаисе. Линда бы по-прежнему пила мескаль и принимала у себя Попе - две последних её радости в жизни. Но она бы жила, жила бы по-настоящему, не то, что в этом городе, где никогда не было и не будет истинных сильных чувств, где женщины прекрасны и блудны, где счастья можно достичь всего лишь выпив таблетку сомы. Нет, это дешёвый рай, в котором жизнь не имеет права называться жизнью. В конце концов Дикарь принял решение: нужно уйти далеко-далеко и жить отшельником, подальше от этой безумной цивилизации, от той боли, что она ему принесла. Но куда он может направиться? Существует ли такое место, где не будет ни шумных городов, ни жестоких племён-дикарей, которые никогда не примут его как своего. Однако решение было принято, и Джон, не взяв с собой ничего, кроме того самого ножа (вещь необходимая, если хочешь выжить) отправился куда глаза глядят. Долго-долго он шёл по широким, запруженным народом улицами, не глядя по сторонам и задевая прохожих. На упрёки, нёсшиеся вслед, Джон не обращал никакого внимания. Не останавливаясь, брёл он всё дальше и дальше. Тем временем шум на улицах стал постепенно смолкать. Вскоре он совсем стих, и тут Дикарь обнаружил, что дошёл до канала, ограниченного бетонными бортиками с двух сторон. Вода неистово неслась вперёд, бурля и пенясь. Посмотрев вперёд, Дикарь увидел лес, который находился по ту сторону широкого канала. Сердце его радостно забилось, он устремился вперёд и с упоением ворвался в ледяной поток. Джон был отличным пловцом, он стал усиленно работать руками и ногами, загребая и отталкивая воду. Джон не обращал внимания на холод, перед его глазами стоял лишь лес, такой чистый, такой живой. Однако, несмотря на всё упорство, Дикарь не мог справиться с бурным потоком. Ужасающей силы течение несло его вдоль канала так, будто бы он был пушинкой, сносимой ветром. Борьба со стихией длилась ужасно долго. Силы стали оставлять Джона, пальцы занемели, его пыл остыл. Дыхание сбилось, стало прерывистым и тяжёлым, а ведь преодолена было только половина потока. Лёгкие резала нестерпимая боль, хотелось сдаться, опустить руки и поддаться потоку. Но Джон не мог так поступить. Собрав последние силы, он в несколько рывков преодолел оставшееся расстояние. Еле вскарабкавшись на бетонную плиту, Дикарь позволил себе наконец расслабиться. Он лежал на холодной плите, обдуваемый морозным ветром и дышал, хотя лёгкие его взрывались болью после каждого вздоха. Силы окончательно покинули его, как физические, так и духовные. Он понял, что уже больше не встанет. "Зато, - подумал Джон, - я смог выбраться из этого города". Глаза его начали закрываться, по телу разлилась приятная слабость. Смерть, видимо, решила пощадить его, избавив от агонии. Дикарь лежал и смотрел в небо, в последние мгновения своей жизни наслаждаясь его великолепной синевой. Ночь была безоблачной и Джон мог видеть россыпи золотых звёзд и большую бледную луну. Ни один самолёт так и не нарушил эту идиллию, не потревожил покой умирающего. Сквозь белёсую пелену Джон вдруг увидел свет, льющийся откуда-то сверху. Оттуда же спускалось к нему некое создание, чистое, сияющее, с круглым улыбающимся лицом, носиком-кнопкой и ореолом золотистых кудрей. Пол существа было трудно определить, но Джону вдруг показалось, что это девочка. - Идём со мной, - сказало существо улыбаясь и протягивая маленькую ручку. - Куда? - Идём, и сам всё увидишь Дикарь послушно подал руку. Как только призрачная белая ладошка коснулась его смуглой руки, боль вдруг исчезла, тело Джона стало необычайно лёгким. Слегка оттолкнувшись от земли, сияющее существо воспарило ввысь, увлекая за собой Дикаря. Они летели в луче яркого света, отдаляясь от холодной земли, от мокрого серого бетона. Посмотрев вверх, Дикарь увидел мягкое золотистое сияние, а за ним - город в небесах, город из белого камня. Он ослепительно сверкал, но не слепил глаза, а скорей наоборот, радовал взор и успокаивал душу. Как только они пересекли золотое сияние и очутились пред городскими вратами, навстречу им вышла Линда. Она была одета в простую голубую тогу, вроде той, что была на Иисусе. Морщины её разгладились, лицо помолодело, обвисшая кожа вновь стала упругой. Мать Джона снова была молодой. Она улыбаясь протянула к нему руки. Джон, не в силах сдержать слёзы, бросился к ней в объятия. - Всё хорошо, сынок, - Линда гладила его по голове, - больше не будет боли и страданий. Здесь все равны. Маленький белокурый ангел снова потянул Джона и его мать за собой. Все вместе, втроём они прошли через врата. Теперь чудесный город открывался во всей его красе. Жители в таких же простых тогах, со светлыми и дружелюбными лицами выходили встречать новоприбывшего. Тёплые улыбки, здоровая похорошевшая мать, светлый город - то была награда за все муки, которые перенёс бедный Дикарь. Была ли это реальность,или же просто галлюцинации умирающего, Джон не мог сказать. Но он был благодарен за это чудесное видение и, раскинув руки, словно пытаясь охватить весь город, воскликнул: - Сколько вижу я красивых созданий! Как прекрасен род людской! О дивный новый мир!