Lost in my spectrum

      Как часто кто-то становится влюбленным художником? Как часто Муза не убегает в спешке прямо в окно, испуганная его напором? Как часто кто-то добровольно становится шедевром?       Карлос Де Виль любил свою Музу: у нее были абсолютно неподдающиеся описанию темно-изумрудные глаза и белые, почти как холст, руки. Она была такою же совершенной, как январский снег, красовалась перед зеркалом его мастерской каждый божий день и срывалась на хвалебное слово, чтобы напомнить лишний раз: я здесь, я горячее, чем твое дыхание на моих ключицах, я живее, чем единственный цветок в этом захламленном бумагами и заставленном холстами помещении, я гораздо более настоящая, чем ты хочешь думать. Но с каждым их общим днем это все больше походило на обман.       — Что бы ты изобразил в моих руках, если бы мог? — однажды спросила она, сидя на подоконнике в одном белоснежном пододеяльнике, обернутом вокруг ее тонкого стана.       Карлос зажевал тогда свою пухлую губу, слегка улыбнулся, словно поцелованный идеей, и мягко изрек:       — Свое фото.       И после того разговора он рисовал ее с белой квадратной фотокарточкой в руках, потому что не мог иначе, да и она бы не одобрила. Она мало улыбалась, и ее губы были слишком бледными, чтобы их можно было запечатлеть, поэтому он ярче подчеркивал живую зелень радужек ее глаз, но не что-то другое. Он рисовал ее, как одержимый, он целовал внутреннюю сторону ее запястья, как умалишенный, словно боялся, что вселенная поглотит ее однажды, не оставит ему ничего.       — Тебе бы в пору их продавать, — без тени стеснения она кладет на нижнюю губу жевательную конфету и смотрит на холст так, словно он причиняет ей боль.       Оттуда на нее смотрит другая девушка, но, без сомнения, это все еще она сама. Тогда она упирается подбородком в плечо своего художника и обнимает его со спины, мягко касается пальцами его груди. Он зачем-то задерживает свою руку на ее предплечье и не знает, что должен сделать, когда она внезапно расстроено хмыкает, хнычет себе под нос, резко взмывает над самой собой и сбрасывает холст с мольберта, расплескивая воду и краски по всему полу и стенам, а потом плачет навзрыд, крича о том, что все эти работы недостаточно… недостаточно хороши.       — Да что это с тобой? — в замешательстве спрашивает он, глядя на нее сверху вниз. И солнце стыдливо прячется за тучами, обращаясь грибным дождем.       — Что со мной? Ты действительно видишь меня такой?       Он действительно должен видеть ее иной? В его голове целый спектр разнообразных сценариев, и никакой из них ей не подходит, когда она заявляет, что этот дом стал слишком холодным для нее. Она мечется по единственной комнате, растаптывая краски и иногда падая, пачкаясь в них с головы до ног и, кажется, она совсем не понимает, что с ней происходит и почему это происходит. То же и с ним. Он не может ей помочь не потому, что не знает, как или не хочет. Он не может ей помочь просто потому, что она сама в этом виновна. Это факт, о котором она знает.       — Господи, — она стонет сквозь сжатые зубы, вытягивая шею, и ее слезы смешиваются с маслом зеленого оттенка, а колени судорожно дрожат, как и кисти рук, — господи, помоги. Что происходит?       В ее понимании, в маленьком помещении темно, и эта клетка душит ее, вырывая из легких истерические хрипы. Но солнце счастливо играет в ее обесцвеченных волосах, вымазанных черным, зеленым и фиолетовым.       Ее отпускает через пару часов, и Карлос наблюдает, как она смиренно гуляет по квартирке, завернувшись в пододеяльник, и странно улыбается самой себе, выглядя счастливой, словно ничего не было. Он знает, что буря миновала, но как надолго — его, в самом деле, не волнует. Так же и ее.       — Никаких фотокарточек больше не осталось, — заявляет она, выглядя гораздо более изможденной на этой неделе; Карлос оставляет печать поцелуя на ее шее и рисует ее почему-то с ярко-алым пятном в этом самом месте, словно действительно видит это.       Она же лишь тяжело вздыхает, не понимая, почему остается одна в этом пустом, темном помещении, лишенном чего бы то ни было живого, кроме сдохшего цветка. Она уверена, что ничего не видит в очередном творении, но может описать каждую деталь, которую Карлос перенес на холст. Перенес. Он. Ее рукой. В ее пальцах неуверенно лежит кисть, дрожит и бродит по холсту, оставляя кривые и нежелательные подтеки. И она плачет опять от чувства полного бессилья, оставляя мазки цвета повсюду.       — Они тебе не нужны, ты абсолютно прекрасна без меня, — он держит ее лицо в своих руках, старается сконцентрировать ее на себе, но не может: она уже недосягаема.       Он звучит так, словно собранно прощается, но она не готова отпустить. Ее мир все еще податливо шатается, и он терпит череду перемен. Незамысловатая, глухая ложь втыкается тесаками в ее спину, и слухи, и разговоры, и люди очень много говорят о ней, как о потрясающей художнице и модели. И эта слава лишь благодаря ему свалилась на нее. Будучи обезличенной, она чувствует себя защищенной достаточно, чтобы встретить завтра рассвет и закат. Только с ним.       — Ты не можешь сейчас уйти, — она задыхается, и масло смазывается под ее ладонью.       Карлосу становится страшно, когда она птицей бьется в его руках и не знает, как остановиться. Он любит ее, и он жаждет стать для нее чем-то полезным, но с момента его появления, увы, ее преследуют только проблемы. И она тычется носом в его грудь, с дичайшим остервенением сжимает кисти в своей руке и пачкает его красками, надеясь, что он обретет форму, тело, вырвется из сети ее воображения, мысли.       Но этого не происходит. Маленькая мастерская неприветливо холодна, когда все белоснежные фотокарточки горят в мусорном ведре вместе с кистями, тряпками, губками и фартуком. Все холсты смотрят на нее большими изумрудными глазами, и их порядка четырех сотен, когда пламя обнимает их. Она вспоминает о том, какою была. Конечно, это не имеет особого смысла. Пока она могла опереться на его плечо — помнила и свое имя, а теперь полное, бесконечное забвение полностью поглотило ее и лишило возможности даже держать голову ровно.       «Меня звали, кажется, Мэл. Мэл Берта. А его имя — Карлос Де Виль. Но не удивляйтесь тому, что его никто из вас не знал, я его выдумала. Я и вас выдумала, потому что достаточно хороша для этого. Я думаю, что мне нужно больше алого, чтобы запомнить своего внутреннего художника, но, сказать по правде, я его уже забываю.»