Без громких слов

– Пат, тебе принести что-ни… Замерев на пороге гостиной, Брен на автомате зажимает себе рот ладонью и тут же в эту ладонь улыбается. Потому что Патрик премило дрыхнет, прямо так, сидя, только уронив голову на бок. Он отчаянно зевал последние полчаса – и вот. На его коленях по-прежнему лежит раскрытый на середине массивный старый фотоальбом, а в пальцах зажата фотография, которую они рассматривали перед тем, как Брендон пошёл на кухню попить. Свадебный портрет четы Грейсов, молодых и счастливых, полных энергии и планов на будущее. «А твой дед – горячий мужик! – Брен присвистывает, подцепляя глянцевый прямоугольник и доставая его из крепления старомодных бумажных уголков. – Теперь я понимаю, чего Лидия на него так крепко запала». «Видимо, верность – это у нас семейное, – Патрик забирает у Брена фотку, рассматривает её, тепло и немного печально улыбаясь. – Вот и отец после того, как мама его бросила, так ни с кем до сих пор и не сошёлся, и бабушка всю жизнь любила одного, а теперь и я…» На этом «и я» Патрик смущённо запнулся, но всё было понятно и так. Было понятно и грело взаимностью больше, чем любые громкие слова. Брен бесшумно подходит к дивану, аккуратно извлекает из расслабленных пальцев семейный раритет и вместе с альбомом кладёт на резной журнальный столик, к стопке таких же увесистых хранилищ прошлого. Снимает с Патрика очки, берёт его за плечи и укладывает на бок. Диван слишком короткий, чтобы можно было вытянуться во весь рост, но Патрик тихо, неразборчиво что-то бормочет и подтягивает колени. – Сиротинушка, мать твою, – усмехается Брен и, сняв с диванной спинки пушистый бежевый плед, набрасывает его на Патрика, а потом усаживается на пол и откидывает голову на одну с ним подушку. Можно было бы почитать – здешняя библиотека офигенна, и в ней, на удивление, далеко не только научные труды. А ещё прямо зашибись удачный момент, чтобы проверить письменный стол Лидии на наличие потайных ящиков. Брен поспорить готов, что при её авантюрном характере что-то подобное может обнаружиться, только вот боится, что Патрику такие исследования, чего доброго, покажутся оскорбительными. Но сейчас почему-то хочется просто сидеть вот так, прислушиваясь к тиканью настенных часов и мирному дыханию над ухом, и скользить взглядом из-под прикрытых век по экзотическому убранству комнаты. Патрик до сих пор так и не решил, что делать с бабушкиным домом. Да, кажется, не особо и парится этим вопросом. Вариант о продаже вызывает у него откровенный ужас, а бизнес-предложение сделать небольшой музей и сшибать с местной мелюзги деньги за вход было встречено его горькой обидой и болезненным подзатыльником от Пита. Ну и жить тут, конечно, никто не собирается: после завода Брен вроде бы не замечал намёков на то, что Лидия осталась около внука, но, приходя в этот дом, неизменно чувствует себя у неё в гостях и практически уверен, что Пит с Патриком разделяют это чувство. Однако, это нисколько не мешает им раз-два в неделю в Патриковы выходные увлечённо перебирать хозяйские вещи. – Ну а что такого? – говорит по этому поводу Пит. – Мы же с любовью, – говорит по поводу этого Патрик. Брендон согласен с обоими, поэтому с огромным удовольствием роется в сокровищах Лидии Грейс сам и с ещё большим – наблюдает за тем, как в них роется её наследник. В бабулиных закромах бесспорно куча всего зачётного, и на Брена нападает прямо-таки археологический азарт, когда они достают очередную коробку с чердака или снимают с полки очередной альбом, но то, как преображается в эти моменты Патрик… Словно через сами прикосновения к этим вещам он каждый раз получает возможность общаться с бабушкой, и кажется, что от этого он на глазах сбрасывает лет десять, становясь мелким восторженным мальчишкой с искрящимся взглядом. Он ласково гладит шкатулки, черепки и украшения, счастливо смеётся, вспоминая связанные с Лидией истории, и настолько заражает своей искренностью, что в какой-то момент Брену неизменно начинает казаться, что и сам он – мальчишка, с которым в жизни не происходило никакой фигни. Он ни за что бы никому не признался, но как-то раз, когда Патрик вышел в магазин, он даже залез в эту нелепую пигмейскую хижину. Минут десять сидел и представлял, как здорово было бы, если б они дружили в детстве и играли тут вдвоём. Лидия в это время заваривала бы им чай с какими-нибудь плюшками, а Пит, как самый суровый и ответственный, ей бы помогал. И так хорошо и уютно было от этих фантазий, что, несмотря на странноватый запах и тесноту, постыдно не хотелось вылезать. Благо, страх быть застигнутым с поличным всё-таки оказался сильнее… Из размышлений вырывает длинный стон. Такой жалобный и тоскливый, что сердце сразу сжимается от тревоги. – Эй. – Повернувшись, Брен вглядывается в искажённое болью лицо. Ласково проводит рукой по светлым прядям, отводя их со лба, разглаживает пальцем морщинку между надломленных бровей, целует, едва касаясь, приоткрытые губы, уголки которых сейчас скорбно опущены. – Очнись, страдалец. Херня какая-то снится? Патрик тут же распахивает глаза, какое-то время моргает, как насильно вытащенная на свет сова, и наконец фокусирует взгляд на Брене. Смотрит на него так, словно не верит глазам, а потом судорожно вздыхает, вскидывает руки – и так же судорожно обнимает, притискивая к себе изо всех сил. – Детка, ты чего? – придушенно спрашивает Брен, пытаясь обнять в ответ из чертовски неудобной для этого позы. – Соскучился по невъебенному мне, пока спал? – Прости, – Патрик отпускает его так же внезапно, как и обнял. Садится, трёт лицо ладонями, а потом бочком отползает на другой край дивана, непонятно, уступая Брену место или стыдясь своего порыва. – Чёрт, привидится же… – И что там было? – Брен с готовностью усаживается на освободившийся пятачок, чувствуя себя дядюшкой Фрейдом. С Питом вот в своё время он всякого наслушался, так что по праву может считаться каким-никаким, но экспертом. Какое-то время Патрик молчит, глядя в окно и явно собираясь с мыслями, а потом неуверенно начинает: – Приснилось, что мы совсем старые. Точно помню, что мне вот было девяносто пять. Мы жили тут втроём, а потом ты… – он запинается, снова пару секунд сидит молча, но всё-таки продолжает: – Ты умер. А мы с Питом сидели на этом самом диване и рассматривали альбом с нашими общими фотографиями. И там столько всего было! И смешного, и крутого, и радостного, дурацкого даже, я так чётко это всё видел, до мельчайшей детали! И каждый момент с каждой фотки вспоминал тоже в подробностях, представляешь? Словно проматывал свою… нашу общую жизнь, как фильм. И вот это вот ощущение, знаешь, когда радостно от того, что всё было так здорово, но одновременно и невыносимо тоскливо, потому что пришло время с этим со всем прощаться. Словно закончилось яркое, захватывающее приключение, потихоньку гаснет свет и пора уходить… А потом Пит вдруг перестал двигаться, и я понял, что остался совсем один… Патрик гулко сглатывает и медленно проводит ладонью по лбу, уставившись прямо перед собой. Вид у него такой несчастный и потерянный, что в сгущающихся вечерних сумерках Брен почти видит опутывающие его призрачные липкие нити, не позволяющие стряхнуть с себя притащенные из сна эмоции. И едва успевает поймать момент, когда и сам чуть не ведётся на особую, тёмную магию тоски и меланхолии. Наверное, надо сказать, что это всё ерунда, просто бабушкин фотоархив повлиял да тайные страхи, что сейчас они включат свет и пойдут пить кофе, и всё это забудется уже через пять минут. Но вместо этого Брен мечтательно улыбается, откидывается на диванную спинку и, сцепив пальцы в замок на затылке, произносит: – А я бы хотел. – Что? - Патрик тут же выныривает из своей медитативной отстранённости, подаётся к Брену и, близоруко щурясь, то ли удивлённо, то ли настороженно на него смотрит. – Чего хотел бы? – Чтобы вот так, ещё семьдесят лет охрененных приключений, а потом первым отчалить. В глазах напротив взметается испуг, потом недоверие, а следом – осознание. Брен очень надеется, что Патрик правда всё понял, тоже без всяких громких слов. – Эгоист, – обвиняет тот, подтверждая надежды и хмуря брови в безуспешной попытке сдержать облегчённую и счастливую улыбку. Брен думает было, что мог бы и не сдерживать, а потом вдруг понимает, что, несмотря ни на что, Патрик чувствует неловкость, вот так запросто обсуждая смерть. – Почему эгоист? – в жизни Брена этой темы было слишком много, чтобы оставалось место для какой бы то ни было неловкости, и он весело подмигивает. – Разрешаю тебе последовать за мной, а мишка пусть разгребает, он же у нас Кэп, должен оправдывать. Только вот, блядь, он же самый древний будет, бедняга… Совсем старпёр, ему же под стольник уже стукнет, прикинь? Труха сыплется – а он всё рейнджер! Ещё несколько секунд Патрик старается держать лицо, а потом, выдав «Да ну тебя, кошмар какой!», смеётся и швыряет в него диванной подушкой. – Ну, чего вы тут, олени? – за наладившейся было весёлой вознёй никто не услышал, как объявился Пит собственной персоной. В такие дни он часто прямо с тренировки тоже приезжает сюда, и они ночуют в гостевой комнате. И сейчас он стоит в дверном проёме и удивлённо улыбается. – Чего в темноте-то сидите? Трахаться собрались, что ли, меня не дождавшись? – Мишка – пошляк и клеветник! – смеётся Брен. – Но идея, мать её, хороша! Нужно отвлечь Пата от мрачных мыслей, а то ему приснилось, что мы с тобой померли. – Так здорово же! Значит, долго жить будем! – бодро припечатывает Пит и наконец-то, к чертям взрывая остатки уныния и печали, щёлкает выключателем.