Цирюльник

Вот, снова все растрёпанные. Этакая грива у вас, конечно, — я и забыл, как вы выглядели с короткими. Что-то такое, смутное, разве что из очень далёкого детства: чёлка на глаза, лохмы над ушами, уже тогда бардак и полная непокорность расчёске. И «эй, что ты делаешь», и «убери гребешок», и «вот я тебя сейчас» — не подойди, не тронь, а если тронул, терпи, что кто-то изворачивается, ругается и норовит толкнуть под рёбра. Со временем, бесспорно, остепенились и только ворчите. Но мне-то что — всё равно же сидите спиной. На солнечном свету они сплошь красные — густой оттенок крови, что почему-то пахнет кардамоном. Текучие гладкие струйки, прохладные на концах, становящиеся теплее к затылку. Цвет пламени и колдунов, эмоциональный, кипящий, он вам подходит и не подходит, и в этом есть ирония: определённое природой, не нашей магией чудо. Оно горит, не обжигая мне пальцы, хотя способно и испепелить. В сумерках — вишнёвые. Благородный, багряный оттенок — он шёл на королевские мантии и троны, на короны и парадные ковры. Но мне вспоминаются прежде утонувшие в ликёре ягоды: сладкая, тягучая смесь с чуть заметной горчинкой. Быть может, прижми я одну из прядей к губам, почувствую как раз это. Ночью — почти чёрные. Мягким потоком по подушке и вниз, обрамляя спящее лицо. Привычно охраняя ваш сон, я вволю насмотрелся, как чертят по ним полоски лунные тени. Отчего-то мне вечно кажется, что, коснувшись их, можно легко увязнуть. Будто в разлитой смоле. Но я рискнул бы с радостью. «Аккуратнее, Нацумура, не тяни», — и слабое фырканье, но, впрочем, добродушное. Каюсь, отвлёкся. Простите... «Чеши-чеши, чего уж тут. Цирюльник...» Не удивлюсь, если специально их спутываете.