Его орхидеи

Темнота и удушливость грубого джута лишь ненамного меняются, когда колючую ткань сдёргивают с головы: мрак влажной южной ночи окрашен багровым и серым, а острые, сладковатые, с тяжёлой гнильцой забродивших сочных фруктов запахи наваливаются, вползают в ноздри и заставляют чихать. Никто не говорит Махиро: «Будь здоров» и не предлагает платок. Да полно, с чего бы, когда вокруг всё те же дикарские рожи — медный загар, раскосые глаза без выражения. Всё те же дикари, которые ещё вчера меняли у этнографов в верховье реки корзины манго на стеклянные бусы. Всё те же... или не совсем те. Руки у Махиро связаны, а кобуры с револьвером на поясе нет. — Я — подданный королевства, — убеждённым и спокойным голосом говорит он в душный мрак. — Учёный. Из лагеря. Вы, должно быть, меня просто с кем-то перепутали. Прошу, не совершайте ошибку — давайте поговорим и разберёмся, в чём здесь проблема. Кто-то рывком поднимает его на ноги и бесцеремонно толкает в спину острым и шершавым — должно быть, наконечником копья. Дикари в лагере всегда объясняются знаками, мгновенно холодеет Махиро. Его язык они не понимают. Лианы оплетают мангры и шевелятся: в ночи почти чёрные, как змеи с плоскими головами, они стрекочут и шуршат, смотрят чужими глазами и, недовольно поскуливая, отступают прочь, когда ведущие Махиро дикари грозят в сторону зарослей короткими чадящими факелами. Он — добыча не для зверей, думает Махиро со смешком. Он — глупец. Надо было отправляться к эскимосам. Почему он так всегда не любил холод, дурак: в Гренландии, по крайней мере, никто из людей не смотрел бы на него так плотоядно. Тюлени и рыба, наверное, лучше, чем всякие приезжие белые, которые питаются в своих городах консервантами и насквозь провоняли бензином. Что там жрут здешние узкоглазые — обезьян, вроде бы? Извилистая, скорее протоптанная лапами, а не ногам тропа и в самом деле выводит туда, куда ходят все животные — к воде. Неширокий, но быстрый ручей стремится прочь между мшистых камней. Островок намытого песка истыкан смутными когтистыми следами. Но человеческие здесь тоже есть: дикари, не замедляя шага, входят прямо в чернильный поток. Подчиняясь, Махиро следует примеру и чувствует, как в этом месте мелко. Вода, такая стремительная, еле-еле достает до середины икр. Он думает, послушно шагая, что на песке у водопоя останутся и его отпечатки — ребристые подошвы высоких ботинок, и те, кто будут искать его, обнаружат их, и радуется. Дикари всё-таки, похоже, не особо умны. Только вопрос теперь в том, как быстро коллеги спохватятся... Старательное шарканье за спиной — звук ноги, ворошащей мокрый песок — сводит все надежды на нет. У него остался неоплаченный кредит за новый «форд», выводок капризных фикусов, который обязался поливать сосед по лестничной клетке, фотографии — он и девушка, уже давно ушедшая к другому — и уютный кабинет на кафедре. Сожалений меньше, чем достигнутого, но это не значит, что он с чистой совестью готов умереть. С чего он взял, впрочем, что его ведут именно на закланье, как телёнка? — Простите, — безнадежно вновь начинает Махиро. — Я... Но его тыкают снова: заглохни. Тропа раздваивается, потом растраивается, и стражи Махиро всё время забирают влево. В этой части низинной равнины Махиро никогда не бывал. Он не помнил, чтобы о ней говорили, упоминая при этом опасность, — лишь что-то об обитающих здесь ярких ара, зоологическое и безобидное, безо всяких историй о недружелюбных дикарях и том, что делать, если тебе связали руки и куда-то тащат. Так глупо получилось: всего-то вышел к берегу, ещё даже солнце не село, и шагах в десяти позади него болтали и смеялись коллеги, а затем — удар и темнота. Он ненароком наступил на какой-то священный цветок? Напугал священную лягушку? Не в гости же его так пригласили, в конце-то концов — и внезапным опровержением мысли приходит открывшаяся взгляду прогалина, где все сгрудились в явном ожидании его. Накрытого стола там, впрочем, нет. Зато есть факелы и дерево. Огромное, обхватить которое, наверное, не смогли бы и двадцать человек, — как рукотворный объект, создание больного гигантоманией скульптора — оно возвышается кряжистым монолитом, теряясь вершиной в обрывках ночного тумана, который заменяет в здешних джунглях облака. Если тут растут такие сумасшедшие эндемики, почему это не знакомо учёным — но исследовательский интерес, проскочивший искрой поверх нервного смятения, сразу потухает. В руках людей у подножия дерева — ножи из красной вулканической породы, а загорелые лица — слишком суровы. В дымной полутьме от толпы молчаливо и выжидающе замерших дикарей отделяется высокая фигура. Одежда человека такого же цвета, как тёмные воды ручья, а волосы яркие, должно быть, от хны — но какая хна способна дать такое яркое безумие кармина, и какая, если уж пошло на то, причуда способна заставить мужчину отрастить волосы до пояса? Или привилегия. Глаза незнакомца глядят очень тяжело и твёрдо. — Белый дьявол, — голос у него ровный и негромкий. С изумлением от того, что кто-то из обитающих в джунглях говорит на языке цивилизации, Махиро, наверное, таращит глаза слишком комично, но ни один из дикарей не улыбается. — Пришёл в святые земли. Сделать с ними то же, что сделал со всем прочим миром — испоганить и убить. Помолчи, — он властно прерывает раскрывшего было рот учёного. — Я знаю, о чём говорю. Я — главный жрец древнего бога. Вот он, за моей спиной — Древо конца и начала. Его корни, уходя глубоко в землю, тянутся под сушей и морями. Древо слышит, как они жалуются в плаче, когда вы строите очередной смердящий город или разливаете нефть. Джунгли — единственное, куда белые люди ещё не совались. Зря вы пришли в наш дом. — Мы мирная экспедиция и не желаем никому плохого. Мы только изучаем... — Нас? — и они все впервые смеются. Это выглядит жутко — взблескивание белых зубов на фоне тёмной кожи, одинаковый и совсем не весёлый прищур. Злобный, ненавидящий — это конец всех историй, понимает неудачливый учёный, конец фикусов, которые соседу однажды надоест поливать, лелеемой должности преподавателя, нового «форда» и фотографий вышедшей за бывшего друга невесты. Махиро хватают и тащат к подножию ветвистого чудовища, где без всяких церемоний швыряют на землю. Верховный жрец склоняется над ним, обдавая коричным, действующим как наркотик запахом длинных волос. В голове начинает шуметь, а во рту становится сухо и горько. — Принесение в пищу Древу. Ты знаешь, как мы делаем это? Я разрежу твою грудь и достану сердце, но при этом ты будешь ещё жив. А потом заберу твои глаза. Мы сожжём их, пересыпав цветами орхидей, чтобы поганое белое племя забыло, что видело дорогу в наши джунгли. Но сначала Древу нужно ещё кое-что. Ты позволишь взять это — по доброй воле. — Нет! — последний и отчаянный протест глушится зажавшей рот ладонью. — Обильное семя, чтобы наше Древо росло и плодоносило до скончания времен. Даже от тебя будет польза, белокожий дьявол. Орхидеи, думает учёный, это они пахнут так. Чужая рука на груди и ниже — горячая, как полуденное солнце.