Запах соседей

      Маленькие города сродни империям: они могут быть разными, но при этом всегда похожи друг на друга. И я хочу рассказать не про маленький город, в котором я родился и вырос, нет, я хочу рассказать про ещё меньший клочок земли. Но этот клочок — место, где гремела музыка, когда мне исполнилось восемнадцать, над ним взрывались фейерверки, запускаемые мной и моими друзьями в небо. Я хочу рассказать про мой дом.       Маленькие города часто награждают одинаковыми домишками, вот в таком я и жил. Дома этого типа были в центре, на окраине, в пригороде — везде. И мой находился в пригороде, вдали от других зданий. Двухэтажный монстр из белого кирпича, разбитый внутри на восемь квартир, по четыре на каждый этаж. И я жил на первом этаже, но скоро уже не буду. И я вовсе не собираюсь переезжать.       Чтобы вы понимали, я очень люблю этот страшненький дом. Наверное, так матери любят своих неудачных уродливых детей, от которых слишком сложно избавиться. Поэтому они начинают любить то, что для других кажется омерзительным.       И я искренне любил. Я любил кусты сирени под окнами, которые каждую весну расцветали и придавали падающему в окно свету фиолетовый оттенок. И я любил длинную песчаную дорогу, которую нужно было пройти, чтобы добраться до этого дома, построенного вдали от всех остальных домов. Я страстно любил каждый кирпичик, но больше всего, о, больше всего я любил своих соседей.       На первом этаже, кроме меня, жили две парочки — молодожёны, переехавшие сюда с двумя огромными котами всего месяц назад, и пожилая пара. Одна квартира, правда, на нашей площадке пустовала, но так даже лучше. Словно зеркало, пожилая пара отражала будущее счастливых молодожёнов. И я, наблюдающий за всем в стороне. Вот и весь первый этаж.       Второй этаж делили между собой Винниковы, Казак, Череповицкий и Строгова. И я знал всех, я знал всех этих чудесных и добрых людей. Дима Винников, мой друг детства, всё ещё жил этажом выше, как это было двадцать лет назад. В моей памяти светлым пятном на тенистой дороге лежат воспоминания из детства. Мы всегда были вместе, его сестра бродила за нами хвостиком, а его родители всегда приглашали меня к ним на дачу. Сейчас, правда, былая дружба поблекла, но мы с Димой по-прежнему сталкиваемся иногда на лестнице. И чаще всего на любые мои попытки заговорить с ним, он отвечает «заткнись» либо «заебал» и спешит скорее к себе. Наверное, он был единственным, кто о чём-то догадывался… в конце концов, Винников часто бывал у меня дома. И я, считая его другом, рассказывал ему обо всём, что меня тревожило.       Тамбур с Винниковыми делят Казак, семья из пятерых человек. Он инженер ведущей фабрики города, она директор школы, а их дети — три прекрасные девочки, младшей из которых пока не исполнилось и года.       Кроме Винниковых и Казак, на втором этаже живёт ещё Строгова, девушка, к которой я неравнодушен. Она переехала в этот дом гораздо позже, чем Раи, молодожёны, но успела хорошо обосноваться и надеяться, что останется надолго. Надеяться.       Ещё с нами живёт Алексей Череповицкий, полицейский со стажем и просто отличный человек. Всё моё детство он заменял мне отца, которого я никогда не знал и не видел. Бесчисленное количество раз он приходил на помощь мне и моей ныне покойной матери. Он приходил на помощь всем в этом доме.       Что это за дружный дом! Если опустить наши с Винниковым тёрки, то все любят друг друга и всегда готовы подставить плечо. Нет всех этих проблем, которые так часто бывают в других домах. Никто никогда не жаловался на мою огромную собаку. Даже если Элвин начинал лаять по ночам, из-за качественно сделанных ещё при Советском Союзе стен, никому из соседей не приходилось вставать из постели и звонить мне в дверь. Все следуют графику дежурств и, если кто-то уезжает на дачу или по делам и работе, то всегда найдётся тот, кто готов их подменить. Утопия, настоящая утопия.       Что касается меня, то я, так сказать, держу руку на пульсе дома. С тех пор, как не стало матери, и я живу в квартире один, она приняла другой вид, несколько отличающийся от того, что навеки останется в моей памяти и моём сердце. Я продал почти всю мебель и все эти серебряные, никому не нужные подсвечники и старинные статуэтки. Теперь по дому стопками лежат небрежно хранящиеся книги (книжный шкаф я продал тоже), недописанные картины, над которыми я работаю уже больше года, пустые кружки с остывшим чаем и водой для рисования. Теперь здесь всё так, как мне всегда хотелось. Бедно, но так просто и изыскано в своей простоте и какой-то невинной детской неряшливости.       Я всегда мечтал быть бедным художником из какого-нибудь города, который скорее похож на абстрактный город, чем на настоящий. Этакий собирательный образ всех городишек страны. Я хотел рисовать картины, я хотел большую собаку, жить в одиночестве и однажды стать одним из самых известных художников эпохи. Мне нужно было признание. Это всё, чего я хотел. И, наверное, если бы я его получил, если был бы хотя бы один человек, который бы верил в меня и говорил, что мои картины — это хорошие картины, наверное, тогда ничего этого не произошло бы.       И я был так близок. Счастье почти было у меня в руках. Знаете, жизнь, это как железнодорожные пути. И можно ездить по правильным, по нужным, но кто-то там, кто-то, кого мы не видим, не знаем, не верим, он потянет на себя этот чёртов рубильник. И стрелочный перевод сработает, и твои колёса помчатся в противоположную от нужной тебе сторону.       Я тогда достал мольберт, краски, сделал бутербродов, чтобы потом не отвлекаться, и сел у кустов сирени. Было жарко, Элвин лежал в тени под скамейкой за моей спиной, а я всё никак не мог начать. Я собирался рисовать цветы, но… кто не рисовал цветы? И достаточно ли они прекрасны, чтобы стать шедевром? И это ли то, чего я хотел?       Вот тогда мы и познакомились с Александрой Строговой. В тот день, день, когда она приехала, день, который предопределил то, что произойдёт в будущем, я впервые влюбился. Когда я в школе учил французский, нам говорили, что у французов нет фразы «влюбиться с первого взгляда». Они говорят что-то, что в дословном переводе похоже на «услышать гром в ясный день». Так вот я его услышал.       — Чёрт! — она уронила коробку, которую доставала из большой машины, приезд которой я даже и не заметил из-за размышлений о картине.       Я подошёл тогда со спины этой своей тихой, пугающей всех походкой и сказал ей шёпотом на ухо:       — Если ничего не разбилось, то не страшно, а если там была посуда, то и чёрт с ней, к счастью ведь.       И она обернулась, и у неё были прекрасные мягкие волосы и длинные ресницы, и вздёрнутый кверху носик, и улыбка такая очаровательная, что мне захотелось схватить кисть и рисовать её. Её!       — Там была посуда, — и улыбка исчезла, а шёлковый голос её стал грустным, поэтому сердце моё сжалось и упало камнем вниз.       — Я помогу с остальными вещами, хорошо? А про посуду не грусти, может, потом и впрямь решишь, что она упала к счастью.       — Какое тут счастье?       Я молча взял большую тяжёлую коробку, пошёл к распахнутой настежь двери, там обернулся и ответил:       — Мы познакомились.       И уже через час мы пили чай в её новой и почти пустой кухне. Я рассказывал о соседях, а она слушала и молчала. Она ни разу меня не перебила, её карие глаза ни разу не отвлеклись от меня, а её внимание — от моего рассказа. И когда я закончил, Саша, так, оказалось, её зовут, положила передо мной конфету и сказала:       — Ты рассказал обо всех, кто тут живёт, но, знаешь, больше всего мне интересно было бы услышать про тебя.       — К сожалению, о других рассказывать мне проще, чем о себе.       — Рассказывая о других, ты и о себе многое говоришь.       — Разве? — и я зашуршал фантиком положенной передо мной конфеты.       — Да. Например, по тому, как ты рассказывал о Казак, тебе нравится, когда люди действительно заняты чем-то полезным. Или про то, как ты ходишь в гости к своим стареньким соседям и пьёшь с ними чай, потому что ни дети, ни внуки к ним не приезжают. И как помогал с ремонтом этой парочке, которая тоже недавно переехала. И твоё предложение мне помочь…       — Даже если это о чём-то и говорит, то не думаю, что о многом, — и я растеряно пожал плечами. — Может, лучше ты ещё расскажешь о себе?       — Но я ведь уже рассказала, пока мы таскали коробки, где я учусь и почему переехала.       — Рассказала, — я согласился, а потом посмотрел на неё так, как смотрел тогда, когда остановился в дверях с коробкой под мышкой, когда сказал, что наша встреча к счастью, — но я хотел услышать совсем не это.       И её щёчки с разбросанными по ним родинками загорелись румянцем, она отвела взгляд, а потом посмотрела на меня так доверчиво, словно мы знакомы сто лет.       — У меня никого нет, если ты об этом.       И хотя мне очень хотелось засмеяться, я сдержался, чтобы случайно не ранить её чувств. Вместо этого решено было держаться линии поведения, которую я выбрал, как только её увидел. Нужно быть добрым и милым парнем. Вот и всё.       — Нет, я не про это. Я хотел узнать больше, чем твоё имя и на кого ты учишься. Что ты любишь? Чего боишься? Что делает тебя счастливой и о чём ты мечтаешь?       И хотя она даже не пошевелилась после моих слов, я знал, что сердце у неё дрогнуло. Девушки. Все они хотят, чтобы парней в первую очередь волновали такие вещи. Да что уж там, все мы хотим, чтобы других людей это волновало в первую очередь.       — Я боюсь клоунов. И ещё я люблю цирк. Но без клоунов. И без дрессированных животных.       — А где это есть цирки без клоунов и бегающих по кругу лошадей?       — Без понятия.       — Так как же тогда…       И она взмахнула своими восхитительными густыми волосами, и вся комната запахла её духами, название которых я позже буду знать наизусть.       — Ладно, а что с мечтами? — продолжал расспрашивать её я.       — Ничего.       — Ну давай, рассказывай, чего уж тут.       — Нет, ты не понял. У меня нет никакой мечты, поэтому с мечтами никак. Я бы сказала, если бы было что сказать.       И она говорила мне это, глядя в окно, а я давно уже понял, что если человек говорит о чём-то, глядя не на собеседника, то он говорит для себя. И что бы вы ни думали, но, по-моему, когда человек говорит о чём-то скорее для себя, чем для собеседника, то он говорит искренне. Себе самому врать смысла нет.       — Если честно, то с этим сложно жить, — и её тёмные глаза бесстрастно изучали грустный и однообразный вид за окном. — Мне бы хотелось жить ради чего-нибудь. Ради какой-нибудь идеи. Ради высоких идеалов. Или даже ради маленькой глупой мечты, вроде семьи и домика на побережье.       — Так в чём проблема? Просто попробуй захотеть чего-нибудь.       — В том-то дело. У меня нет и никогда не было мечты, потому что я ничего не хочу. Понимаешь, я даже живой себя иногда не чувствую. Вот мы сидим тут на кухне, но во всём этом так мало смысла. И мне безразлично, сидела бы я тут одна или с тобой, — она вздрогнула и повернулась лицом ко мне. — Извини, наверное, это было сказано грубо, но я не это имела в виду. Я просто хотела сказать, что ничего не чувствую, что ни о чём не мечтаю.       Меня эта её речь начала раздражать ещё с первых слов. Если у неё никогда в жизни не было мечты, то как она может говорить всё это с такой уверенностью в голосе? Откуда ей знать?! И если бы она говорила это кому-нибудь другому, то ладно, но для меня эта тема — больная тема.       — Вот о чём подумай, милая, — я встал из-за стола и решил, что пришло время уходить. — Может быть, жить без мечты лучше, чем жить с мечтой, но несбыточной.       И я медленно направился к входной двери, но она вышла за мной в коридор и там сказала с такой грустью в голосе, что я даже не поверил, что эта девушка на неё способна:       — Жить без мечты… это никак не может быть лучше, чем жить с мечтой.       Вдох-выдох, ты должен ей нравиться, ты должен внушать ей доверие. Разрываешься от злости — сходи на пустырь, постреляй в пивные бутылки. А здесь будь сдержанным и спокойным, потому что такую модель поведения ты для себя сам выбрал.       — Саш, поверь мне, просто поверь мне, потому что я старше и потому что я жил, как с мечтой, так и без неё: жить без мечты лучше. Жить без мечты лучше, потому что внутри есть надежда, что мечта в будущем появится. Светлая и радостная надежда, которая, может быть, и отдаёт немного грустью. Но когда у тебя есть мечта, настоящая мечта, хорошая мечта, то есть мечта несбыточная, то впереди маячит только один исход — ты её предашь. От мечты можно отказаться, как от желанного и любимого, но очень проблемного и сложного ребёнка. И я надеюсь, ты никогда не узнаешь, что это за чувство, когда ты перестаёшь верить в то, что всю жизнь считал своей путеводной звездой.       И я закрыл за собой входную дверь, спустился на первый этаж к себе в квартиру и там, закрывшись на все замки, ожесточённо и как-то зло, взялся за пустой холст, на котором изначально должна была быть нарисована цветущая и полыхающая своими тёмными цветами сирень. И я нарочно пренебрегал всеми концептуальными правилами, я мешал краски, как мне хотелось, а не как должен был. Я снова хотел почувствовать, что мне семнадцать, и я верю, что смогу достигнуть туманных высот в жанре, которому я отдал сердце и душу. Но мне не семнадцать. Люди говорят про «быть, а не казаться», но я в тот момент так отчаянно хотел казаться, а не быть. Казаться настоящим художником.       Мне было, наверное, тринадцать или четырнадцать, когда я решил, что моей мечтой, моей целью будет написать картину, которую будут знать так, как знают «Мону Лизу» или «Постоянство памяти». И шло время, моё понимание своей мечты менялось, но сама мечта оставалась прежней. В самом начале пути мне хотелось стать гениальным художником лишь затем, чтобы меня помнили и знали. И, может быть, на самом деле именно это и было моей мечтой. Чтобы меня помнили и знали.       Но шли годы, я рос и менялся. Я больше не думал о себе столько, сколько думал раньше. Теперь я хотел писать картины для того, чтобы показывать людям то, что сами они увидеть не могут. Показать мир таким, каким его вижу я. Заставить их что-то чувствовать. Я… я пытался себя убедить, что это моё призвание и моя мечта. Я пытался делать, что люблю, я правда пытался. Но сейчас мне кажется, что мои слова мало похожи на правду и очень похожи на оправдания.       В тот день я ушёл от Строговой так резко, потому что рана на моём сердце, рана, которая, как я думал, давно уже зарубцевалась и зажила сама собой, без чьего-либо участия, открылась, и я снова почувствовал боль, про которую я настолько забыл, что перестал верить в её существование.       Ведь у меня, как и у девушки этажом выше, нет мечты. И хотя она у меня когда-то была, я потерял что-то, что есть у всех мечтателей. Может быть, это вера. Вера в себя. Винников, мой старый добрый приятель, с которым мы давно уже не говорили по душам, в те годы, в годы нашей юности верил в меня. Мы часто оставались у него дома одни, когда его родители уезжали с его сестрой на дачу, и я рисовал день и ночь подряд, а он слонялся рядом и развлекал меня разговорами. И, боже, как же я скучаю по тем временам!       Сейчас я совсем один. Матери, которая подарила мне когда-то мольберт и первый холст, больше нет в живых. Винников больше не верит в меня. И я больше в себя не верю. Я потерял мечту, и у меня есть только два варианта действий. Первый — это жить без мечты, ведь я сам говорю всем о том, что это неплохо. И второй — остаться навсегда с умершей мечтой. И выбор ведь очевиден.       Наверное, глупо, но я виню Винникова во всём, что происходит. И он виноват даже в том, что произойдёт в будущем. Я всё ещё ношу на руке массивную серебряную цепочку, которую он подарил мне на восемнадцатилетие. Я всё ещё ношу в памяти его слова о том, что он всегда будет рядом со мной, со своим братом по духу, и всегда поддержит меня во всех моих начинаниях. И теперь, когда я вижу его с таким же браслетом, который я подарил ему в его День Рождение, в тот уже почти забытый нами год, моё сердце замирает на какое-то время, и я отказываюсь принимать этот мир.       Всё ведь не так радужно, как мы это представляли, когда были ещё незрелыми и такими невинно-глупыми. Дружба до гроба — это плод огромных усилий, изматывающей работы и череды выборов, от которых в итоге будет зависеть гораздо больше, чем казалось в начале. И мечта — это всего лишь слово, за которым могут скрываться надежды, цель, смысл. Но самой мечты, мечты, как таковой, не существует.       Белый холст как-то сам собой покрывался акриловой краской цвета парижской грязи, а воспоминания уносили меня всё ближе и ближе к Диме. Когда я начинаю думать о призраках нашей дружбы, браслет, что я ношу не снимая, словно прожигает мне руку. Я ношу траур. Я каждый день ношу то, один взгляд на что делает мне больно. Я дурак. Больной на голову дурак.       В восемь, когда я подрался со старшеклассниками… нет, не так. В восемь, когда меня побили старшеклассники, Дима настоял на том, чтобы я записался в спортивную секцию, куда ходил он. В одиннадцать мы уже были теми мальчишками, которые задирают тех, кому восемь. В четырнадцать мы полюбили одну и ту же девчонку, но ради дружбы решили, что никто из нас с ней не будет, а заботиться о ней будем мы оба. В восемнадцать мы пили вместе и верили друг в друга с таким фанатизмом, с каким католики верят в бога.       И года два назад, когда я понял, что ушёл от своей мечты слишком далеко, когда я замкнулся в себе и стал кем-то другим, когда я, наверное, по-настоящему повзрослел, мы просто перестали общаться. Не было никакой драки, как в подростковых американских фильмах про дружбу и взросление. Не было громких слов, глупых клятв, предательства и жестоких подстав. Мы просто стали реже видеться. Мы просто перестали говорить друг другу о том, о чём надо говорить с друзьями. Мы просто разошлись так же незаметно и естественно, как сошлись когда-то.       Я помню то время, когда похороны матери, поминки, всё это осталось в прошлом. Я уже продал половину мебели, я уже оправился и стал выходить на улицу. Вот тогда, кажется, между мной и Димой Винниковым всё беззаботное и спокойное закончилось. Теперь мы друг для друга проблема. Но я всё ещё тайно надеюсь, что ничего из того, что должно произойти, не произойдёт. Нужно только, чтобы мы начали снова, чтобы в меня снова поверили, и чтобы я снова поверил в свою мечту.       Но Винников что-то знает. И даже если мне лишь кажется, что он знает, он точно хотя бы догадывается. Мы провели десять лет, заканчивая друг за друга предложения, предугадывая желания друг друга и предостерегая ещё до того, как кто-то из нас предлагал плохую идею.       Они думают, что она умерла от сердечной недостаточности, моя бедная мама. Но она умерла из-за меня. Я настолько отчаялся, что выбрал не тот путь. Я не хотел жить без мечты, и я нежно стал ласкать замёрзшее и гниющее тело мечты, которую я сам же и убил. О, если я захочу её воскресить, то я должен это сделать. Так я себя подбадривал, когда наносил удар за ударом.       Она потом не вставала с постели так долго, а я приходил домой только ночью, потому что не мог смотреть, как она мучается, как она страдает. Я ведь любил её и всё ещё люблю. Она работала ради меня на двух работах, она отказывала себе во всём, чтобы я не чувствовал, что мне чего-то не хватает. И я даже не представляю, каким огромным усилием она смогла накопить на мольберт для меня, ведь они такие дорогие. Нам отключали свет, у нас всегда были долги и не всегда был хлеб на столе. И я так люблю свою мамочку за то, что она всегда обо мне заботилась.       И поэтому мне не было страшно. Конечно, она никому не скажет, что я её избил. И я ведь даже не думал, что она умрёт. Мне просто нужно было проверить, смогу ли я причинить физическую боль человеку, который мне дорог. А дороже матери у меня, пожалуй, никого нет. Поэтому я её избил. И, о, как же это было приятно. Как приятно ощущать трепещущую жизнь человека в своих руках. Когда она лежала на полу, а я бил её ногой, мне стало ясно, что я со всем прекрасно справлюсь. Мечта воскреснет.       Но Винников что-то пронюхал. Между нами всегда была эта незримая связь, он всегда безошибочно определял, вру я или говорю правду. И тогда он был в моём опустевшем доме: ни матери, ни старой мебели. И мы говорили с ним в тёмном коридоре, был уже поздний вечер, но я не включил свет. Он тоже не включил, хотя и мог. В темноте, под надзором наблюдающего за нами Элвина из открытой двери в зал, Винников говорил мне слова, которые так меня взволновали и встревожили, что я их даже не запомнил. Всё, что вращается в моей голове — это две фразы.       — Ты ничего не докажешь, — сказал я, и схватил своей рукой с обжигающим кожу серебряным браслетом его запястье, охваченное точно таким же браслетом.       — Посмотрим, — он резко выдернул свою руку. — Весна покажет, кто где срал.       И с тех пор мы ни разу по-настоящему не разговаривали. Я всё ещё пытаюсь по старой привычке заговорить с ним, когда мы пересекаемся на лестничной площадке, но всё это безуспешно. И, наверное, я слишком неосторожен, раз хочу сблизиться с единственным человеком, который знает, что я что-то замыслил. Но я просто не могу иначе.       Тёмные краски продолжали ложиться на холст, а я потерял из виду мир вокруг, кажется, я не видел даже картину, над которой работал. Весь я был поглощён размышлениями о предстоящем. И я начинал понимать, что глубоко в душе, я всё-таки хороший человек, я, правда, мог бы написать однажды шедевр, и его бы любили, и вместе с ним любили бы и меня. Но это ведь гораздо сложнее, чем сделать то, что я собираюсь сделать. И как страшно облачить свой замысел в слова, ведь прозвучит это совсем не так прекрасно, как я слышу это в своей голове.       Да, глубоко в душе, я надеюсь, что Винников всё исправит. Он избран героем этой истории и даже об этом не догадывается. Он всегда был прямолинейным балбесом, никогда ничего не понимал, если это было хоть немного завуалировано. И вот этот вот человек может спасти с десяток жизней. Слабого я выбрал героя.       Судя по тому, что солнце уже село, когда я отложил кисти и почувствовал прилив усталости и голода, рисовал я без остановки, по крайней мере, три часа, что на самом деле не так уж и много. Когда я был ещё одержим мечтой изменить и покорить мир, я мог рисовать по шесть часов без остановки. Но сейчас всё иначе. Сейчас эти три часа за холстом я чувствую, как целые сутки. Как же я всё-таки скучаю по человеку, которым был раньше.       Элвин следил за мной с единственного в доме кресла, которое я не продал только из-за того, что это место старой собаки, которую я люблю так же сильно, как любил свою мать. Свет фонаря за окном падал прямиком на мой холст, и я, наконец, выйдя из транса, вызванного вдохновением, увидел своё творение.       Я не знаю, что чувствуют другие художники, когда откладывают в сторону кисти и возвращаются в реальный мир. Но, наверное, у всех творцов чувства похожи. Наверное, скульптур, закрывающий на ночь незаконченный бюст белым полотном, и писатель, складывающий рукопись в ящик стола, чувствуют одно и то же. Что же касается меня, когда я бросаю кисти и возвращаюсь к менее любимому, но зато более реальному миру, я чувствую то, что чувствуют, возвращаясь в город, в котором родились.       И в городе, в маленьком и уютном городке, где я родился, живёт милая и интересная девушка, а этажом ниже, в квартире неуравновешенного молодого человека стоит, тёмная-тёмная картина. Её портрет в цветах парижской грязи и киновари.       Было чуть больше полуночи. На огромной и пустой кухне (я продал даже холодильник), мы с Элвином сели у стены и из одной тарелки стали есть вчерашние слипшиеся макароны. Очередная ночь, проведённая за мыслями о ненависти. Ненависти к себе.       Я ведь не ненавижу своих соседей, я их чертовски люблю. Среди них нет ни одного человека, который мне бы не нравился. Я лично знаком с каждым, и если я каждому не друг, то уж точно кто-то больший, чем просто сосед по дому. И иногда, в такие вот ночи, я начинаю задумываться о том, почему. Почему я хочу убить их всех, если ненавижу не их, а себя?       Почему я так уверен, что каждый, кого я люблю, будет страдать? Почему я так уверен, что если достаточно живописно совершить массовое убийство, то можно стать признанным и известным? Почему мне так безразлично, запомнят меня за что-то хорошее или за что-то плохое? И почему, почему я так часто плачу по ночам?       Я ведь хотел быть художником. Так почему же я хочу убивать? Я ведь мечтал творить прекрасное, но теперь я намерен сеять ужас. Единственный свет в такие вот тёмные ночи — это свет фонарей за окнами. И я так люблю живопись, но я так бездарен. И если бы я мог, вместо того, чтобы убивать соседей, я бы взорвал Лувр. Но это сложнее, а я жалкий слизняк.       А этот свет, этот свет, который сеет вокруг себя фонарь — это искусство. Не сама лампочка, нет, я говорю именно о свете, который появляется благодаря ей. И мне грустно, потому что в ночи, вроде этой, мне начинает казаться, что этот свет соткан из всех ненаписанных мною картин. Из всех ненаписанных кем-то книг. Из не снятых фильмов и не спетых песен. И вот это, вот это мне кажется гораздо более важным, чем человеческая жизнь. Искусство — лучший в мире указательный палец. И я человек, которого жестоко пытают. Указательных пальцев меня уже лишили.       Поэтому я решил убивать. Это моя диванная психология или, быть может, её отсутствие. Я просто хочу оставить след в истории. Не важно, большой или маленький. Не важно, добрым поступком или дурным. Мне нет разницы, написать шедевр или вырезать целый дом и стать городской легендой. И я, правда, пытался быть хорошим. Но шедевра у меня не получилось, поэтому…       Я оставил тарелку с недоеденными макаронами на полу, и Элвин сразу же принялся за неё. А я сел на матрас в зале, отрыл ноутбук и нашёл папку с названием «папка». Да, такое вот совсем непримечательное название. А ведь там всё. Вся история этого дома, планировка квартир, личная информация о каждом жильце, там всё.       Папка с другими папками внутри. Каждая из внутренних папок называется цифрой от 3 до 8. Первую и вторую квартиру я не рассматриваю, потому что в первой живу сам, а вторая пустует. Зато вот про остальные я знаю, кажется всё.       Включаю аудиозапись из папки «3» и слушаю свой голос. Голос художника, вдумчивого и умного человека. Мы неправильно представляем себе голоса убийц. Хотя я пока не убийца, ведь смерть матери была косвенной. Я пока не убийца, но на моём ноутбуке хранятся странные файлы.       Мой голос мягко и тихо раздаётся из динамика. Я говорю:       — Двадцать второе апреля, семья Рай стала моими соседями. Они пригласили на новоселье всех жильцов, но были только Казак, Винниковы старшие, я и Череповицкий. Строгова сегодня поехала устраиваться на работу, а Доктор сказали, что пришли бы с радостью, но у них талоны на приём в поликлинику. По моим данным Доктор соврали, ведь я не видел того, чтобы они выходили из квартиры. Ели торт, обсуждали город и местность вокруг. Я подарил им набор свечей и пошутил про грозы и выбитые пробки. Все смеялись. Атмосфера в их семье хорошая, но, кажется, они поженились из-за её беременности. Я не знаю, стоит ли мне считать не рождённого ребёнка своей жертвой. Виктор, если ты сейчас это слушаешь, то реши. Убийства должны быть жестокими. Извлечь эмбрион было бы чем-то впечатляющим.       Я остановил запись, подумал немного и решил, что ребёнка нужно будет тоже убить, хотя он даже ещё не родился. Чтобы меня запомнили, я должен стать или миссией, или монстром. И раз уж я выбрал второе, то я должен быть монстром, который не даст спать спокойно этому городу ещё долгое и долгое время. Нужно будет вскрыть ей живот.       Я включил запись и стал слушать дальше.       — У них есть два кота: Цезий и Радий. Евгений Васильевич Рай преподаёт химию в школе, поэтому названия меня не впечатлили. В их квартире пахнет ремонтом. Ещё нужно отметить то, как он внимательно и элегантно ведёт себя с Софией Павловной. У них такая тесная связь, что убивать их нужно будет либо связанными на глазах друг у друга (как это сделать?), либо по отдельности, чтобы не было помех. Так как я где-то в два раза крепче сложен, чем Женя, справиться с ним не составит труда. Расписания в их повседневной жизни ещё не обнаружено, как только станет известно, когда они уходят на работу и возвращаются, сразу же запишу об этом.       Далее шла важная информация о том, какой образ жизни они предпочитают. Я повторял всё, о чём они обмолвились во время новоселья, заметил, что окна у них всегда приоткрытые, говорил о расположении мебели в квартире, привычках молодожёнов и дверном замке, который они закрывают только на ночь, а по моим наблюдениям, ложится спать парочка в районе двух часов ночи.       Я открыл папку «4» и стал слушать про семью Доктор.       — Тридцатое апреля, помог старухе заказать слуховой аппарат мужу через Интернет. Посылка придёт через месяц-полтора, но проблемы я не вижу. Даже со слуховым аппаратом он будет слышать плохо, поэтому торопиться по этому поводу не стоит. Пили чай, когда меня попросили отнести в типографию объявление для газеты (хотели продать кое-что из квартиры по мелочи), я дал им денег и сказал, что могут вернуть тогда, когда им будет удобно. Старики плакали, я в душе ликовал. Теперь я не просто им как родной, теперь они чувствуют от меня зависимость. Наверное, разобраться с ними будет проще всего. Даже как-то жаль их убивать, уже ведь привязался к ним и привык к их квартире, пахнущей деревянным домом из глубинки. Но ничего, по крайней мере, они уже прожили жизнь.       И я всю ту ночь открывал разные файлы, слушал и читал то, что собирал на протяжении последнего года. Все семьи в доме такие разные. И все квартиры разные из-за постоянных ремонтов. Но я знаю обо всём, ха, обо всём! И хотя сейчас они все разные, скоро, я это чувствую, очень скоро всё изменится.       Квартира у Рай пахнет ремонтом, а у Доктор — старым деревенским домом. У Череповицкого квартира пахнет не вынесенным мусором, у Винниковых стряпнёй с кухни, у Строговой старыми книгами, а у Казак пахнет духами, которые используют дочки и их мать. А скоро, скоро в каждой квартире дома будет пахнуть кровью, почерневшей и свернувшейся кровью. И кровь эту прольют мои руки.       И я стал представлять всё это в таких ярких красках, что мне казалось, будто пот, выступивший у меня на ладонях — это их кровь. И я уже улавливал этот сладкий металлический запах крови. Их мускулы и сосуды порвутся под лезвием ножа, изуродую тела так, что эксперты решат, что я был больным психопатом. Глупые, у меня просто была мечта. Мечта, которая разбилась.       Я так увлёкся, что не сразу заметил, как возбудился. Что ж, надеюсь, когда дойдёт до дела, и я буду резать им глотки, у меня не встанет. Да какая, в принципе, разница? Я не стал даже расстёгивать джинсы, просто водил рукой по ним и думал о том, как меня забрызгает кровью, и я уже не буду прежним, я буду кем-то, чьё имя станут передавать по всем каналам, я буду на первых страницах газет. О, вот тогда меня признают, тогда меня запомнят. И я оставлю свой след.       Я кончил, и след остался не там и не тот. Пришлось вставать и идти в ванную: трусы в стиральную машину, а себя под душ. Я мылся и смотрел на своё тело, влажное и хорошо сложенное, отражённое в зеркале. Я себя застрелю, когда покончу со всеми. Ах, какой парень погибнет! Я ведь так хорош, посмотрите на эту спину! Шире, чем у кого-либо во всём доме! Хорошо, что Винников в детстве потащил меня за собой в школьную спортивную секцию. Хорошо, что Череповицкий был мне как отец и показывал иногда приёмы, которые часто использовал на службе. Теперь я силён и, кажется, снова живой. О да, я чувствовал, как в груди трепеталась оживающая мечта, а вода всё стекала по рельефу моего тела. Если бы можно было не убивать себя в конце, то вышло бы совсем идеально. Но, чтобы стать легендой, нужно быть мёртвым. И ничего с этим не поделаешь.       Тот день во многом стал решающим. Если до этого у меня были ещё сомнения, то тогда, стоя ночью под душем и рассматривая в зеркале своё голое тело, такое живое, словно внутри одна кровь, пышущая силой и молодостью, я для себя всё решил.       Лёжа в постели, я думал о том, что уже понедельник. В воскресенье я уже никогда не буду прежним. А в следующий понедельник меня уже вообще не будет. Впереди последняя неделя, а значит, пришло время снимать деньги со счёта и начинать ими сорить. Надо бы прикупить хороший нож, специально для этого повода. И патроны, они давно кончались. И, пожалуй, хорошо бы сходить с Череповицким пострелять на пустырь, я давно не практиковался, а учителя, лучше его, во всём мире не сыскать.       Так начиналась последняя неделя моей жизни. Если принять во внимание тот факт, что последние лет шесть я постоянно задумываюсь о своей смерти, то ничего особенного в ту неделю не произошло. Я, благодаря своему врождённому обаянию, сближался со Строговой, тратил на неё уйму денег, от которых хотел к воскресенью избавиться. Честно говоря, это была обычная неделя моей обычной жизни. Просто теперь я стал более расточительным.       И, самое приятное, когда планируешь убить кого-то, кого хорошо знаешь, это то, что о часе Х известно лишь тебе одному. Каждая семья в доме жила привычной для неё жизнью. А я наблюдал, наблюдал, как делал это, кажется, всю жизнь, только вот теперь я наблюдал с чувством, что я Бог.       Дима Винников казался каким-то подавленным. Естественно, он ни о чём со мной не говорил, но и я уже не старался заговорить с ним первым. Я думаю, он просто чувствовал. Если мы когда-то и были друзьями, то, может быть, даже сейчас наши души связаны. И он, не зная, что я задумал, чувствует, что приближается нечто опасное и, безусловно, страшное для него.       Зато со Строговой всё шло отлично. Она с каждым днём казалась всё счастливее и счастливее, а потому в моих глазах она становилась лишь краше и краше. Я сыпал подарками, платил за неё везде, где только мог. И ещё я был милым. Очевидно, что она влюбилась.       Она смеялась над моими шутками слишком громко. Она смеялась, даже если я говорил что-то не смешное, но с улыбкой. Моё мнение стало для неё важнее её собственного. Она беспрестанно поправляла волосы, краснела и опускала взгляд. И как волнующе дрожали её ресницы! Я тоже был влюблён.       И мне начало казаться, что я немного преувеличил важность своего желания. Может быть, всё-таки человеческие жизни, даже убогие и бессмысленные, имеют ценность. Все эти люди, в большей или меньшей степени, счастливы. И, что важно, они любимы. У каждого есть кто-то, кто будет его оплакивать. И, если раньше я думал лишь о тех, чью жизнь был намерен оборвать, то теперь пришло время задуматься о цепочке, которая потянется и, может быть, уйдёт очень далеко, когда я всё совершу.       Но разве не этого я хотел?       Это всё Саша, это всё её светлая грусть по мечте, которой у неё никогда не было. Это всё её улыбка и её смех. Её неуверенность в завтрашнем дне и любовь к полузабытому прошлому. Это её детская непосредственность и доверие к таким людям, как я… Это всё то, что я полюбил.       И, подумайте только, мне начало казаться, будто надо всё бросить. Ещё не поздно, это всё может стать лишь пугающей историей, которую я расскажу кому-нибудь под старость. Меня покинул лучший друг, но спасла девушка. В конце концов, на протяжении всей этой недели, чувствуя её талию под своей рукой, наблюдая за тем, как мило она заботится обо мне и строит планы на будущее, которого я собираюсь её лишить, мне захотелось всё бросить.       Я не стану художником. Я сумасшедшим убийцей тоже не стану. Может быть, я просто буду собой. И у меня не будет славы, не будет признания, но зато у меня будут люди, которые меня любят. И у меня будет скучная жизнь обычного человека, но я научусь извлекать из неё счастье. Ведь это не так сложно, как мы привыкли считать.       Можно сказать, что Саша Строгова могла всех спасти. Как и Дима Винников. Но они этого не сделали. Когда ты не знаешь, что должен быть героем, ты совсем не стараешься. Нам ведь так обязательно что-то знать, без этого просто никак. Они могли всё изменить, но они же не знали об этом. И поэтому то, что должно случиться, обязательно случится. Я просто не могу иначе.       Мы были у неё дома, лежали на кровати и разговаривали. Знаете, это был тот самый ценный тип беседы, когда говоришь обо всём на свете, и, кажется, впервые чувствуешь себя собой, впервые находишь подходящие слова, и мысли больше не кажутся спутанным клубком нити, нет, кажется, что мысль — прямая стрела. И она попадает прямиком в сердце человеку, с которым говоришь.       И всё было прекрасно. В тот момент всё казалось правильным. Я даже поверил, что заброшу эту свою безумную идею. У меня есть человек, которого я люблю. И он любит меня в ответ. Все не реализовавшиеся к этому приходят, я думаю. Начинают верить, что обычная жизнь, та жизнь, которая им раньше была противна, не так уж и дурна.       И я решил, что она готова, что пришло время. И в ту же секунду идеальный момент покрылся трещинами, а потом со звонким грохотом раскололся на части. Хотя, скорее, этим грохотом был звук от пощёчины.       — Прости, — я встал, закрыл холодной рукой лицо, посчитал про себя до пяти, чтобы не сорваться, и убрал руку. — Прости, мне лучше уйти.       И я ушёл. Не просто из её квартиры, а из нашего уютного дома, заселённого замечательными людьми. Ну что ж, они все подохнут, как собаки, раз так. И это будет не на моей совести, о нет, это будет на совести Строговой. Девочка хотела мечтать? Хотела возжелать чего-нибудь страстно, всем сердцем? Я дам ей такую возможность, сделаю ей такой подарок. Перед смертью она начнёт мечтать о том, чтобы выжить. Они все будут об этом мечтать.       Я купил на заправке пива и сигарет, хотя никогда не пил в одиночестве, да и не курил вообще. Но в последние свои дни можно. Попробую понять, за что это так любят. Я ушёл из дома, купил пива и сигарет и побрёл в сторону городского центра.       Вот почему я люблю маленькие городки, эти одинокие империи, повторяющие историю друг друга из века в век. Ни в одном большом городе не будет такой ночи, как в маленьком провинциальном городке. В большом городе ваша тень будет порождением ярких фонарей, а не полной луны. В большом городе даже ночью вы встретитесь с прохожими. Даже ночью будете слышать звук машин, музыки, криков шумных подростков и лай собак, которых выпустили побегать по дворам.       Перемахнуть через невысокий забор мне ничего не стоило. Я пришёл на пустой стадион, выбрал пустое (чёрт, они же все пустые, приятель!) место и открыл бутылку. Рука сразу же покрылась белой пеной, и я поднёс её ко рту. Хорошо. Наверное, слизывать с руки пену от пива мне понравилось больше, чем пить из бутылки.       Ночь была ясной и даже светлой. И я был совсем один. И я так отчаянно нуждался в человеческом тепле, но я был совсем один. В правой руке бутылка, в левой сигарета, дым которой, скорее, уходит в звёздное небо, чем в мои лёгкие.       В ту ночь футбольные команды не сражались на поле за первенство. В ту ночь не было толпы из зевак и фанатов. Я был единственным игроком и единственным зрителем. И борьба была не снизу на зелёном газоне, борьба шла внутри меня. Я так хотел быть лучшим из людей, так нуждался в признании и внимании, что стал дешёвкой. И выбрал простой путь.       Ну, как сказать, простой путь. Кому-то, может быть, проще стать художником с мировым именем, чем убить человека. Но мне, по всей видимости, проще убить человека, чем заставить людей посмотреть на мои работы. И, что самое обидное, мои работы ведь совсем не плохие. Просто вам всем не до них.       Как я дошёл до этого? Неужели весь мой жизненный путь вёл на пустой стадион, чтобы я сидел там один с бутылкой пива в темноте весенней ночи? Неужели возможность жить была дана мне затем, чтобы, не дожив до тридцати, я стал убийцей? Хотелось бы ответить «нет», но я и так заврался. Очередная ложь ни к чему.       Может быть, я нездоров. Может быть, об этом следовало задуматься раньше. Люди, здоровые люди, они ведь не рисуют сутки напролёт, они ведь не вкладывают все свои эмоции в свои работы. И они не знают, каким бессмысленным всё резко становится, когда рисовать больше не хочется.       Эти люди, люди, которых я собираюсь убить, не знают, каково это, засыпать с надеждой, что в дом ворвётся кто-то вроде меня. Я каждую ночь надеюсь, что умру во сне и всё закончится так неожиданно и спокойно прямо в моей постели. Они не надеются попасть под машину, когда возвращаются домой затемно. Они не молят по ночам о неизлечимой болезни. Как бы я хотел умереть от чёртова рака, а от него умирают те, кому как раз наоборот хочется жить. Разве это удивительно? Пора бы уже привыкнуть, что мир устроен именно так, а не как-то иначе.       Знают ли они что-нибудь о том, что значат для меня отношения? Если ты был моим другом, то ты останешься им навсегда. Неважно, что произойдёт между нами. Неважно, что НЕ произойдёт между нами. Ты выбрал когда-то меня, и с тех пор я считаю тебя особенным. Друг — это твой внутренний голос в устах другого человека. И когда-то мой внутренний голос говорил мне писать картины, а сейчас он молчит.       В этом как раз и кроется проблема, в том, что другие люди нас не понимают. Мы ранимы. Мы мечтатели, и если наша мечта умрёт, мы создадим Франкенштейна и полюбим его. Мы не забудем ваших слов и взглядов. И, что хуже всего, нас много. Да, таких, как я, очень много.       Я не популист, я рассказываю эту историю не для того, чтобы сотни отчаянных мечтателей за мной повторили. Я рассказываю эту историю для тех, кто разбивает мечтателям сердца. Вы могли бы быть героями. Мы, мечтатели, ждём от вас этого. Все одержимые ручками и кистями, да кто угодно, кого ведёт безумная мечта, нуждается в ком-то, кто бы в него поверил. И если это предотвратит не смерть целого жилого дома, то я уверен, это сможет предотвратить смерть одного человека. А это уже геройский поступок.       В конце концов, я ведь не дурак. Я знал, что художником мне не стать, но я заигрался. Я ведь такой чувствительный, и в меня верили так сильно, что даже я сам поверил в себя. И весь этот маленький городок — это не больше, чем мой дом. А мой дом не больше, чем я. Такая себе проекция, но… я художник, я так вижу.       Ноги сами привели меня домой, когда похолодало, и луна скрылась за тучами. Нож, пистолет, чёрная одежа… всё готово, хоть сейчас приступай. Но я всё тяну, всё нахожу себе оправдания. Хотел ведь в воскресение это сделать, значит, потерплю ещё два денька. Чёртова Строгова, если бы не этот её отказ в постели, то я, может быть, ничего делать не стал бы, никто бы не пострадал.       И я не монстр, я вынужден быть монстром. Это разные вещи. И я всё ещё пытаюсь быть кем-то другим, кем-то лучше. Даже стоя на грани. Я сидел с телефоном в руке в тёмной комнате, напротив, на столе, лежал нож в чехле и пистолет. Я писал Винникову. Не смотря на три часа ночи, он был онлайн.       «Виктор»: Привет. Не понимаю, на что я надеюсь, но, может, поговорим? Я не знаю, что и когда произошло, но зато я знаю, что ты был моим лучшим другом, а потом перестал. И я знаю, что такого друга, как ты, у меня никогда больше не будет. Объясни, пожалуйста, объясни. И, чёрт, это всё звучит так жалко… нет, это звучало бы жалко, если бы ты раньше не называл меня «братом» и не был бы мне им. И, может быть, если бы мы сейчас поговорили, то это изменило бы чуть больше, чем одну нашу дружбу.       В ту ночь я так и не дождался ответа. Ответ я увидел и прочёл позже. И вот тогда я понял: что бы я не предпринимал, как бы я не пытался повернуть всё вспять, то, что я решил сделать, будет сделано. И это не из-за того, что Саша мне отказала. Это не из-за того, как мне ответил Дима. Это из-за меня. Если бы я действительно был нормальным, если бы я действительно был здоровым, я не цеплялся бы за этих людей. Но я не здоров, я принял это, и я буду убивать.       «Димон»: Бля, мне по кайфу, что мы не общаемся, ладно? Хватит уже эти серенады строчить, бесишь. Просто живи своей странной жизнью, а я буду своей, и не надо воскрешать трупов. Ок? Надеюсь, ясно всё выразил, былую дружбу не воскресить, а вот врага завести — это то, к чему ты катишься.       И я вину свою чувствовать не буду, когда перережу его поганую глотку. Что? Это, дружище, не твоя ошибка и не твои слова привели к такому исходу. Просто так легла карта, о, просто так легла карта. И ничего больше.

***

      Я был готов. Чёрные штаны и чёрная водолазка, стою перед зеркалом и смотрю на своё лицо. Запоминаю черты, ведь совсем скоро не будет ни улыбки, ни грусти, лицо будет всегда выражать одинаковую холодность. Безразличие. А я ведь никогда не был безразличным человеком, я слишком много переживал и слишком много принимал близко к сердцу. И именно поэтому я уже говорю о себе в прошедшем времени. Именно поэтому сегодня они умрут. Как и я.       Первым делом, ещё до того, как стемнело, я зарезал Элвина: надел намордник (а он вилял хвостом и думал, что мы пойдём гулять), снял ошейник, долго гладил и, когда пёс прикрыл глаза и потерял всякую бдительность, провёл изо всей силы по шее ножом. Смешно, но до самого вечера я потом отмывался от крови в душе и плакал. Как много крови, я даже не подумал, что будет так много крови! Пришлось мыть пол, смешно просто, мои слёзы разбавляли воду в ведре с моющим средством. Но ведь так и должно было произойти, я должен был выплакать все слёзы перед тем, как приняться за людей. Не прощу себе, если испорчу слезами лучший момент своей жизни.       И вот я стою в чёрной водолазке перед зеркалом. Если бы на мне был бы надет горчичного цвета шарф или берет, я был бы похож на художника. Но я убийца. Не безумец или психопат, нет, убийца. И если вы думаете иначе, то подумайте лучше ещё раз. А пока думаете, расскажу про девушку, которую видел как-то ночью в парке, когда гулял с Элвином. Она ходила, обняв себя руками из-за холода, и разговаривала, глядя перед собой. Именно разговаривала, а не размышляла вслух или ещё чего. Я тогда решил, что она больная, и нарочно прошёл мимо. Оказалось, она просто говорит по гарнитуре с кем-то. Это я всё к чему… не надо делать поспешных выводов. Не надо.       Я позвонил в квартиру к Рай, дверь открыл Женя, так что я сказал заранее подготовленные слова, пожимая протянутую мне руку и приветливо улыбаясь:       — Привет, извини, что так поздно, у меня проблемы в ванной, вот, чиню, и нужна дополнительная пара рук. Буквально на десять минут… с меня пиво.       — Да ладно, чего ты, без проблем. Пойдём.       Я отвёл его в ванну, я сказал посмотреть там, снизу, в самой глубине. И он, милая послушная овечка, встал на колени, отодвинул заслонку и стал смотреть.       — Там ничего нет, — растерянно произнёс он.       — Нет, там темно, вот и не видишь, — протягиваю на этом месте, как и было запланировано, заранее подготовленный фонарик. — В левом углу.       И пока Рай внимательно всматривается в трубы, я бью его ножом в шею. Тёмно-красная струя вылетает из места, куда я ударил, но я этого ждал, я не в таком шоке, как бедный Женя, поэтому я достаю нож сразу же и бью им в спину. Это сложнее, чем я ожидал, но всё в порядке, я на самом деле достаточно сильный для этого. Вы не представляете, сколько усилий надо приложить, чтобы нож прошёл внутрь, не смотря на случайно попавшееся ему на пути ребро. Даю подсказку: очень много сил.       Я почти не замарался. Руки вымыл, лицо умыл. А на полу ванной лежало тело. Интересное чувство, очень интересное. Но я не жду, что толпы пойдут за мной, чтобы ощутить это чувство. Да и не хочу этого. Хочу поскорее со всем покончить, слишком много мороки. Я только начал, но меня уже от всего этого трясёт и тошнит.       Я пошёл к его жене за бинтом. Нелепая выдумка про то, что её муж поранил руку — и вот она уже наклоняется к нижнему ящику, где у них хранятся медикаменты. О, я изучил эту квартиру вдоль и поперёк. И я ещё накануне вечером продумал, куда буду бить, когда она встанет на колени и начнёт искать бинт.       Нелепая сатира на всех серийных убийц — вот кто я. Пользоваться доверием людей. Наносить удары по уже мёртвому телу. Не щадить никого. Она была беременной, поэтому я вскрыл ей живот. Два кота, живущих у Рай, скоро весели на своих окровавленных хвостах в ванной со вспоротыми, как и у их хозяйки, животами. Я настолько увлёкся идеей убить всё живое в этом доме, что даже новых рыбок Рай выловил из аквариума и выбросил задыхаться на пол. Может, мне ещё тараканов потравить? На радость будущим жильцам, если, конечно, кто-нибудь решится заселиться в этот дом после того, что я сделал.       Убить стариков Доктор было проще всего, ведь я уже вошёл во вкус, а сопротивления от них, естественно, глупо было бы ожидать. На звонок в дверь ответила старуха, ведь старик ничего не слышит без слухового аппарата, который ещё не пришёл на почту. А когда придёт, он ему больше не пригодятся.       — Прошу прощения, что так поздно, — я улыбнулся приветливо, и старушка открыла мне дверь шире.       — Милок, что-то случилось? Ты такой бледный и нервный, проходи.       — Мне нужны два яйца. Я мог бы одолжить у вас по-соседски пару яиц?       Два десятка яиц она закупила вчера на местном рынке. Яйца хранятся в нижнем выдвижном ящике холодильника. Это будет проще, чем разделаться с милыми и любящими молодожёнами.       Старика я убил прямо в его постели сразу же после того, как справился со старухой. Следующими в моём списке оказались Винниковы. Дима должен был умереть последним. Сразу его наивная сестра, которая всё детство была тайно и при этом так очевидно в меня влюблена.       Бабочка сама прилетела в сеть паука. Она пришла ко мне в квартиру после моего звонка, мы поговорили и я узнал, что её родители буквально час назад сорвались в деревню на дачу: какие-то проблемы с домом. В мои планы такое не входило, но я не пал духом. Я поцеловал девчушку, и сразу же после этого вонзил в шею нож. А потом несколько раз в живот.       Ах, всё такое красное, такое красивое. Мои руки и её кожа. Мой пол. Мир, который раньше для меня был чёрно-белым, сегодня окрасился в красный. Алый, амарантовый, бордовый, вот каким я теперь вижу этот мир.       Винников играл в компьютерную игру в своей комнате с выключенным светом. Он, некогда мой лучший друг, всегда считал, что у меня подростковое чувство собственной важности. И, отдадим покойнику должное, он был прав. Когда в твоих руках оказываются человеческие жизни, начинает казаться, что мир действительно вращается вокруг тебя. И что это за пьянящее чувство, ах, если бы вы только знали!       На кухонном столе, оставив на листе пятна крови, стекающей с моих рук, я написал коротенькую записку их родителям: «Они были бы живы, если бы вы остались дома». Вот так убивают, когда жертвы нет на месте. Они ведь родители, я знаю этих людей всю жизнь. Оба сойдут с ума и покончат с собой, без вариантов.       К Строговой я пришёл уже явно запятнанный кровью. Она впустила меня в квартиру, она так мило волновалась и суетилась, спрашивала, как я поранился, что мне даже жаль стало её убивать. Я расплакался второй раз за день, а она вдруг поцеловала меня и полезла руками под майку.       — Нет, — я повторил её слова, которые когда-то разбили мне сердце, и достал нож из чехла, закреплённого на ремне сзади.       Один удар прямо в спину, нож вошёл так глубоко, что я даже удивился. Её тело обмякло и упало на меня — наше последнее объятие. Мне оставалось только всхлипнуть и улыбнуться растерянно: если бы до этого она позволила бы мне войти в неё, то нож сегодня не вошёл бы ей под рёбра.       Дальше был Череповицкий, и его я застрелил, а не зарезал. В конце концов, он ведь работал в милиции, пырнуть ножиком пару раз, даже сонного, его не получится. И поэтому, стоило ему открыть мне дверь, как я выстрелил два раза в его живот. И потом один раз в голову.       В двери Казак даже не пришлось звонить, они сами отворились: отец семейства хотел посмотреть, откуда этот грохот, похожий на петарды, которыми балуются дети из соседских домов. И грохот повторился снова, а он упал на колени, а потом лицом на пол. Потом его жена и две дочери.       Я не знаю, о каких колебаниях и муках совести пишут в книгах. Я не знаю ничего про дрожащие руки и сомнения. Я знаю только то, что если перережешь с дюжину человек или напишешь шедевр, ты точно войдёшь в историю. И люди тебя, так или иначе, признают и будут знать. И ты будешь жить вечно и не умрёшь никогда.       Из дальней комнаты раздавался плач. Годовалый ребёнок, которого я не собирался убивать. Изначально. Я всё спланировал. Этот ребёнок будет жить, но люди всегда будут относиться к нему осторожно, из-за страха его никогда не полюбят, и он кинется искать утешения в искусстве, а когда не найдёт, отчается. И вот тогда начнётся другая история, потому что, чтобы что-то произошло, обязательно нужен кто-то безмерно счастливый или невероятно отчаянный.       Я не убил ребёнка, я кровью его матери написал на стене над кроваткой: «Однажды я превзойду это». И как только последнее слово было написано на светлых обоях с белыми овечками, я вышел из квартиры с плачущим ребёнком. Дверь не закрывал, потому что смысла закрывать двери в доме, где каждая квартира одинаково пахнет кровью, где все стали одной мёртвой семьёй, нет.       Мне осталось покорить Олимп и, чтобы его покорить, надо опуститься ниже, на пол. Я сел у стены на лестничной площадке, безмятежно улыбнулся и сунул себе в рот металлический, как и кровь на вкус, ствол пистолета.       Пришло время стать новой историей.