Я не рассчитывала на то, что это лето сломит мой хребет с лёгкостью, присущей не тринадцатилетнему мальчику, а античному богу.
Аскетизм — таким было слово, которое я повторяла про себя всё утро. Мне казалось, что это означало отказ от нового, принятие такой жизни, какой жили наши предки. Мы же были аскетами, сидящими, свесив ноги, на полу нашего домика на дереве. По крайней мере, считали себя таковыми. Домик на дереве, дешёвая тетрадь с синей шершавой обложкой, Даник с неизменными синяками и ссадинами и я — всё это стало парадигмой. Ещё одно слово, заученное мною, из словаря, который был позаимствован (навсегда, а не на время) у Дани. Мой друг всегда говорил, что в его доме я могу брать для чтения любую книгу, потому что ни он, ни кто-либо из его семьи не получит от книжки столько пользы, сколько удастся мне. Тут приятель признавал моё первенство; как и в учёбе, как и в меткости, как и в знаниях о мире в целом. — Может, сегодня не будем делать то, что делаем всегда? — начала я издалека, а потом плюнула вниз, стараясь попасть в горлышко стеклянной бутылки, что стояла под нашим домиком на дереве. — Раз уж это неизбежно, то, наверное, надо сделать этот день особенным. Возможно, я ошибаюсь, но так ведь все делают, нет? Ты улетишь завтра, и мы перестанем быть друзьями, и… — я сбилась с мысли, потому что на месте «мы перестанем быть друзьями» его серые глаза округлились, и он даже открыл рот, не поверив, что я это произнесла вслух. Я уверена, что проблема была именно в том, что эта мысль теперь озвучена. Последнюю пару недель мы оба только об этом и думали, но ещё никогда не произносили это вслух. И я сделала это первой. — Дань, это эмпирически невозможно. Наверное, только одна из десяти пар друзей остаётся друзьями, когда разъезжается и начинает жить новой жизнью. — Мальчик будто бы меня даже не слушал. Как обычно, цепляется за мелочи, чтобы спрятаться от главного. — Эмпирически невозможно? Ты уверена, что так говорят? — Я ни в чём не уверена, только дураки могут быть уверены в своих словах! И если это звучит красиво, то это уже правильно. — Эта твоя погоня за подходящими словами просто… — Просто что?! — с вызовом спросила я. — Просто тошнотворна! Я целую секунду молчала, а потом чисто и искренне рассмеялась. — Это прекрасное слово! Ты тоже умеешь их подбирать! — Я не хотел, но от тебя этого набрался, — проворчал приятель, словно оправдываясь. Мы продолжали плевать в бутылку, стоящую под деревом на земле, и не смотрели друг на друга, но краем глаза я видела, что он улыбается. Из-за этой улыбки проживаемый момент как будто бы обволок меня. Я решила, что, если вырасту и стану частью богемы, если стану деспотичной красавицей или безнадёжной неудачницей, я обязательно буду пить амаретто, и моя комната будет увешана пелеринами, а главным воспоминанием из детства станет то, как Даник улыбался, сидя рядом со мной в нашем убежище. — Давай ещё что-нибудь напишем, — предложил парнишка, кивнув на тетрадь. — В бутылку с такой высоты попасть невозможно. — Похоже на то, — согласилась я, хотя на деле думала иначе. —И что ты хочешь написать? Ещё одну главу? Последнюю главу? — Да. У меня уже есть идея для названия. — Ну? — поторопила друга. —Не тяни! —И вместо того, чтобы сказать это вслух, он начал писать на листе, исчерченном клеткой, буквы, и буквы эти сложились в словосочетание «раненая осень». — Как красиво! — Знаю. Не понимаю, как это пришло мне в голову, но я сразу решил, что тебе такое понравилось бы, и я берёг эти слова для тебя. — Звучит так, будто слова — это самый ценный ресурс на свете. — Самый ценный и при этом неистощимый. — Такого не бывает, — снисходительно улыбнулась я. — Ценится только то, что есть в ограниченном количестве. — Ты. — Что «я»? — Люди, которые относятся к словам как к нефти или золоту. Такие люди в ограниченном количестве. И они ценятся. Я их ценю. Я растерялась, поэтому бесчувственно и как-то пусто произнесла: — Напишем в этой главе. В нашей последней главе, про обещания, начертанные на воде. — Не знаю, понял ли он меня, но Даня начал что-то усердно писать этим своим идеальным почерком, за который его хвалили в школе и который мне постоянно ставили в пример. А я не вчитывалась в то, что он записывал, как делала обычно, — всё думала о тех словах про меня и про ценные ресурсы. Эти слова… нет, не могу. Не могу их принять нормально. Они оседают у меня в желудке, они становятся пластиковым пакетом вокруг моей головы, они — это раздробленные кости, терзающие живую плоть. Очевидно, что это было сказано не в романтическом плане, да и я никогда не слышала от мальчишек, что нравлюсь им. Обычно в тех глупых списках, которые они составляют, я стою на предпоследнем месте (только из-за того, что Даня не даёт им поставить меня на последнее); человек третьего сорта. Я просто не могу принять слова, которые он произнёс, но они мне нравятся. Даниил Добротворский — мой лучший друг, и он же — лучший человек во всём мире. Я в этом уверена. У него огромные серые глаза и короткие светло-русые волосы, а его лицо такое простое и приятное, что все девчонки от него без ума. Он висит на доске почёта, он выступает на соревнованиях по каратэ, и он научился от меня многим красивым словам и фразам. Он — мой лучший друг. Я не люблю Даню, как его любят мои одноклассницы, но просто восхищена тем, насколько прекрасен этот человек. Лучший из лучших! Именно поэтому мне тяжело принимать его слова. Благотворительность миллионера, которому просто некуда больше девать свои деньги — вот, на что это похоже, а я ценю только милосердие бедняков, потому что нет ничего более трогательного и чистого. А эти слова… в них не было фальши, но я придумала её для себя и уже успела в неё поверить. — Про призраков прошлого будет слишком скучно и предсказуемо? — вывел меня из задумчивости Даня. — Призраков прошлого? Это как? — Как будто в последний день, когда мы покидаем наше убежище, к нам явятся духи всех тех демонов, которых мы побороли в прошлых главах и… — И что дальше? — мои глаза заблестели, ведь мы делали то, что я любила больше всего на свете — вместе придумывали истории, которые в тысячи раз ярче наших настоящих жизней. — И мы поборем призраков… —Даник сам понимал, что этого быть не может, ведь они призраки уже побеждённых демонов. То, что он это понимал, ясно читалась в его всегда искреннем взгляде. — Нет, может, лучше будет, если призраки прошлого пустят корни на страницах нашей летописи? — Тогда можно будет рассчитывать на то… — Что однажды мы встретимся снова, чтобы победить то, что из этих корней вырастет! — О, это будет грандиозно! — Эпично, друг мой. Лучше сказать «эпично». — Нет, лучше сказать, что это будет исторически. — Исторически более действенно поджечь какой-нибудь храм, чтобы потом твоё имя выкрикивали каждую ночь. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы вспомнить одну из моих любимых историй. — Это про Герострата и храм Дианы Эфесской? — Ага, — и я вернулась от всемирной истории к истории, которую писали мы, — так что, призраки пустят ростки на этих страницах или нет? — Если мы так просто всех победим, то получится неправдоподобно. — Да, в такое ни за что не поверится. Нужно держать напряжение. Внушить, что зло в любой момент может вернуться. — И тогда появится потребность в нас. Пока заходящее за кроны деревьев солнце освещало домик, мы писали, время от времени передавая друг другу ручку с тетрадью, а когда оранжевое апельсиновое солнце ударилось боком о твёрдую землю, мы дошли до последней строчки. — Кто её напишет? — как всегда я озвучила то, что мой друг произносить не решался. — Мы оба этого одинаково хотим. —Тогда… камень-ножницы-бумага? — Нет, — Даня покачал головой, и на его высокий лоб упал косой луч солнца. — Это будет нечестно, нельзя полагаться на удачу. Давай лучше напишем последнюю фразу вместе. — Это будет сложно. Ты же помнишь, что было, когда мы начинали писать вместе? — О да! — его глаза радостно заблестели, но тут же померкли. — Прости меня ещё раз за то, что я врезал тогда тебе. Правда, просто не подрасчитал свои силы. — Да хватит уже извиняться, дурак, я же чуть не сбросила тебя на землю отсюда. Мы посмеялись. Вспомнили, как дрались из-за того, что расходились во мнениях. Нам понадобилось поставить друг другу несколько синяков, прежде чем мы догадались писать по очереди. — Ладно, знаешь, как мы сделаем? — решила я озвучить одну свою мысль. — Как? — Один из нас напишет начало предложения, а другой его закончит. — Но ведь историю закончит тот, кто поставит точку. Это всё равно нечестно. — Да, но идею заложит тот, кто напишет первые строки предложения. Добротворский сжал губы и улыбнулся. — Ну что? — протянула я, начиная чувствовать лёгкое раздражение. — Мы ведь оба хотим писать последними, чтобы всё-таки поставить эту точку. — Блин! — Ладно, давай на «камень-ножницы-бумага» решим, кто будет первым. И мы как оружие выставили перед собой руки со сжатыми кулаками, смерили друг друга взглядами настоящих воинов и хором почти прокричали: — Раз-два-три! У него ножницы, у меня — бумага. — Нет! Ну почему я всегда тебе проигрываю?! Почему бы тебе не начать мне поддаваться и не выкидывать всегда одни только ножницы?! И он растерянно заморгал глазами. — Я ведь всегда их и выкидываю. — Серьёзно? — Да, а ты всегда что-то разное. Меня буквально обволок азарт. — Подожди! Подожди! Давай переиграем! — Нет, — рассмеялся друг, — ты задаёшь идею. Давай, с чего начать последнее предложение? — Ну давай переиграем! Пожалуйста! — Нет, — и по тону, которым он это сказал, стало понятно, что нет смысла его упрашивать. — Хорошо, тогда записывай, — я уже придумала, какой будет месть. — Да, записываю. — Первые слова будут такими — преференциальный утилитаризм. Даник даже уточнять у меня не стал, он просто в очередной раз покачал головой. Наверное, парнишка просидел над тетрадкой целую вечность, пока не решился спросить. — Как это пишется? И что это вообще такое? — Пре-фе-рен-ци-аль-ный, — произнесла я ему по слогам, — у-ти-ли-та-ризм. — Записал. — Отлично, теперь заканчивай фразу и ставь точку! — Было бы намного проще, если бы ты всё-таки сказала мне, что это значит. Такое чувство, что ты просто выдумала это на ходу. — Нет, я это не выдумала, — с видом знатока сказала я. —Это значит то, что под понятиями добра и зла, да и вообще под всеми понятиями, может скрываться всё, что угодно. Мы считаем хорошим то, что остальное общество считает хорошим, а ведь оно может ошибаться. — Блин, — вздохнул он, — ты серьёзно? Это же всё испортит! — Хорошие вещи могут быть как сложными, так и простыми. — Неплохо было бы, если бы ты выбирала простые. — Да, но неплохо для кого? Видишь? Это и есть преференциальный утилитаризм. — Хорошо, дай мне минуточку подумать, и я закончу. Даня сгорбился над тетрадью и чесал ручкой затылок (будто это ему поможет, дурачок), а я снова стала плевать в бутылку. Горлышко было уже едва различимо из-за наступивших сумерек, но в какой-то момент я поняла: попала. Я попала! —Получилось! — крикнула я радостно и обернулась. Даник стоял у меня за спиной с тетрадкой в руках. — И у меня получилось, — он постучал пальцами по синей обложке. — Не может этого быть! — Вот и я про тебя и бутылку так думаю. — Дай прочитать! — проигнорировав его слова, я и потянулась к тетрадке. —Ну же, покажи! — Нет! — Как нет? Мы же вместе всё это писали, я заслуживаю увидеть концовку! — Увидишь, когда придёт время, а сейчас пойдём, — он стал спускаться по верёвочной лестнице вниз, — стемнело, а нам ещё нужно успеть её закопать. Мы аккуратно слезли вниз, где-то за полметра до земли спрыгнули и пошли по тропинке, ведущей из леса. За ним было поле, которое нужно было пересечь, чтобы добраться до маленького озера, с ещё более маленьким островом, к которому можно было подобраться вброд. Там, в кустах на берегу островка, уже лежала принесённая утром лопата. Оставалось только выкопать яму и сделать какую-нибудь пометку на месте, где мы хотели бы закопать тетрадь. Мы шли через поле. Трава с головой скрывала меня за собой, окружала со всех сторон и душила своим пряным запахом, а небо было такого красивого розового цвета, что мне даже показалось, будто оно никогда голубым и не было. Между нами повисло молчание. Всё, что можно сказать друг другу, уже было сказано на протяжении всей нашей жизни. Мы ведь всегда были вместе. Тем вечером я смотрела не на Даника, идущего передо мной, а по сторонам: на фиолетовые облака и на чёрные силуэты телефонных столбов и проводов. Пожалуй, тёмные линии телефонных проводов с сидящими на них птицами на фоне пылающего заката сильно романтизированы, но это правильно. Эти чёрные полосы — это ведь и есть те нити, что соединяют сердца влюблённых, друзей и родственников, это ведь те вены, по которым текут слова любви, приглашения в гости и заботливые расспросы о здоровье и жизни в целом. Закат в тот день действительно был удивительным, из-за ярко-розового освещения всё казалось таким нереальным и ненастоящим. Боже, я бы, наверное, всё отдала, чтобы тот вечер не был настоящим.Ведь самый дорогой и близкий мне человек прощался со мной на долгое время.
И я изо всех сил гнала от себя мысли о том, что прощание неизбежно.
— Красивый закат, — Даня обернулся с улыбкой и придержал стебель какого-то высокого и гибкого растения, которое могло ударить меня по лицу. — Да, думаю, в конце лета закат будет именно таким, — и я, подняв подбородок, продекламировала, — лето сгорит в пылающем закате последнего тёплого дня. — Как всегда красиво, — он отпустил ветку, пропустил меня вперёд и теперь шёл сзади. Голос показался мне грустным, но я не стала оборачиваться, чтобы заглянуть в глаза другу. Конечно, ему тоже грустно. Он тоже будет скучать. — Осень утонет в последнем ливне ноября, зима растет последней февральской снежинкой, — я всячески пыталась отвлечься. —А весна опадёт лепестками последнего майского цветения. — А про сегодняшний вечер ты можешь сказать что-нибудь? Я даже не помню, видел ли когда-нибудь что-то настолько красивое. Я обернулась через плечо, и у меня буквально перехватило дыхание. Думаю, в красоте есть нечто зловещее: она лишает нас дара речи и стальными тисками сжимает наши сердца. В абсолютной красоте я вижу зло. И в тот момент я встретилась лицом к лицу со злом. Злом было небо ярко-красное у горизонта, розовое над нами и фиолетовое за нашими спинами, злом были одиноко стоящие в поле столбы с натянутыми между ними тонкими проводами, злом была трава, пропитавшая нас запахом беззаботности, юности и сладкой печали.Но главным злом был он, его неизменная полуулыбка, его искренние серые глаза, его русые волосы. Только злодей мог бы покинуть своего друга и счастливо умотать в другую страну.
— Нет, — мне показалось, что из лёгких пропал весь воздух. —Нет? Но сейчас так красиво, я был уверен, что ты что-нибудь скажешь. И я посмотрела на друга почти умоляюще. «Пожалуйста, скажи мне то, что уже говорил», — думала я про себя и не сводила с его лица глаз. «Пожалуйста, скажи мне, что я знаю цену словам. Скажи мне, что веришь в меня. Скажи, чтобы я завела новую тетрадь для своих сонетов. Скажи, чтобы я не замолкала из-за того, что тебя больше не будет рядом». Но он ничего не сказал. Просто пошёл вперёд, сбросил у озера сланцы и погрузил ноги в воду. А я нерешительно стояла на берегу и смотрела, как мой друг идёт к островку. Смотрела, как он сжимает в левой руке тетрадь, свёрнутую трубочкой. Это ведь была моя идея, большинство страниц исписаны мной. Но, видимо, нет смысла ждать, когда над твоей головой вспыхнет путеводная звезда или появится тот, кто укажет тебе путь, — иногда надо действовать самому. Вряд ли кто-то сказал звёздам о том, что их цель — освещать нам жизненные дороги. Но всё-таки хотелось, чтобы перед тем, как уехать, приятель сказал мне, что я должна делать. Это странно. Это необъяснимо. Это непередаваемо. С моими-то познаниями в языке! Даже если я прочту все словари в мире, наверное, не найду нужного слова. Слова, которое объяснило бы, почему я жду от Дани слов о том, кем мне надо быть и чем мне стоит заниматься. Думаю, мне нужно слово, которым можно было бы назвать любимого человека. Лучший друг — это слишком слабо. Возлюбленный — это совсем не то. Любимый человек — слишком расплывчато. Завтра утром Даня уедет, поэтому сегодня хочется сказать, кто он для меня. Хочется сказать, что в его присутствии всё кажется правильным. Хочется сказать, что его внешность идеальна. Хочется сказать, что его душа идеальна. Хочется сказать, что я им восхищаюсь, уважаю и люблю. При всём этом совершенно не хочу, чтобы друг решил, что, мол, подруга спятила и обожествляет его. Я не чувствовала себя несчастной. До того дня, как Даник сказал об отъезде, я себя чувствовала только счастливой, но сейчас что-то грызёт мою душу. Это похоже на то, когда ты выходишь из метро в большом городе. Да, это то самое чувство… Словно выходишь из метро в толпе людей, но идти быстро не получается, и ты отстаёшь. Остаётся только смотреть на их удаляющиеся спины и одиноко стоять в тёмном пустом переходе. — Ты идёшь? — крикнул мне Даня, стоя уже на берегу островка. — Да! — пришлось выйти из задумчивости, сбросить кеды и опустить пятки в тёплую воду. — Иду! Можешь начинать копать! Даня аккуратно положил тетрадь на пакет, который мы оставили в кустах рядом с лопатой. Я могла бы воспользоваться моментом и прочесть, что он написал в качестве последних строк, но… Мне не хотелось этого делать. Такого со мной никогда не было. Раньше любопытство двигало меня вперёд и делало бесстрашной, но сейчас что-то иначе. Как будто я изменилась. Как будто произошло что-то важное и значимое, хотя весь день занималась тем, чем и всегда: бесцельно бродила с Даней по городу, сидела в домике на дереве и бросалась высокими и красивыми словами. — Готово, — Даник опёрся на лопату, воткнутую в мягкую глиняную землю. — Тогда закапываем, — и я положила тетрадь в пакет. — Ты, — он запнулся, — ты прочла? — Нет, — я ответила коротко и сдержанно, хотя раньше никогда так не говорила. — Почему? — друг выглядел растерянным. Я лишь пожала плечами и сделала лицо, мол, не знаю, а вот ты должен знать. — Что не так? — Всё в порядке, — после этих слов безразлично бросила тетрадь в яму. — Нет, что-то не в порядке. Я подняла на него глаза и почувствовала, что если моргну, то заплачу. А взгляд Дани был таким, каким он всегда становился, стоило мне загрустить или заплакать при нём, — такого почти не случалось, но иногда бывало. — Конечно же, что-то не в порядке, — выхватила лопату из рук друга, отвернулась и начала закапывать тетрадь. — Например, то, что ты уезжаешь. Это, знаешь ли, очень далеко от порядка. Он ничего не сказал, лишь молча стоял за моей спиной. Я чувствовала его взгляд своим затылком. Видите?! Это — лучший человек в мире! Другой бы уже начал нести всякую чушь, а этот чувствовал момент и потому молчал, а у меня всё ещё не было слов, чтобы рассказать о том, как мне важна связь с ним. — Знаешь что? Это очень жестоко с твоей стороны. Ты жестокий, — тем человеком, который портил момент и нёс всякую чушь, был точно не Даня. — Обычно я так счастлива, когда мы делаем вместе что-нибудь странное, а сейчас я не знаю, что чувствую, но это далеко от радости. Ты не должен никуда лететь, я не должна чувствовать эту грусть. Это всё кажется таким неправильным. Друг всё ещё просто молчал, и это молчание сводило меня с ума. Почему он такой замечательный? Почему это делает мне больно? — Я думала, что будет что-то особенное сегодня, — я ногой притоптывала землю, под которой лежала наша тетрадь. — Что ты дашь мне какой-нибудь важный совет или напутствие. Мы не увидимся, наверное, ещё очень долго, а ты… —Замолчала. Совсем не хотелось плакать. Теперь, когда я выговорилась, мне хотелось, чтобы заговорил он. И я бы им не восхищалась, если бы Даня без слов это не понял и не сказал: — Я понятия не имею, чего ты от меня хочешь, — он достал из земли воткнутую туда лопату и кивнул в сторону берега, чтобы я шла за ним. —Вчера мой папа сказал что-то умное, и, если хочешь напутствие или что-то вроде того, то я повторю его слова. — Я хмурилась, но Даня не обращал на это внимание. Мне хотелось услышать его слова, а не слова его отца. —Только люди, которые не знают, где хотят быть, могут говорить, что находятся сейчас там, где должны. Остальные всегда будут не на своём месте. Мы пересекли брод, и я стала натягивать свои чёрные кеды, а Даня стоял рядом и смотрел на всё ещё красную линию горизонта, где солнца уже не было видно. До наших домов, стоящих по соседству, было рукой подать, поэтому мы шли туда очень и очень медленно, чтобы растянуть последние минуты, проведённые вместе. Весь путь назад я усердно пыталась найти слово, которым можно было описать Даню. Он должен понять, как много значит для меня. Это не заставит его остаться, но зато друг понял бы, насколько он мне дорог. Почему-то очень хотелось донести до него все мои чувства. Может быть, больше такой возможности не будет, ведь завтра в полдень мы уже не встретимся, чтобы гулять до заката и тратить время на всякие весёлые и, скорее всего, бессмысленные вещи. Вот мы и дошли до моего дома. Во дворе кто-то выгуливал маленькую белую собачку, дети ещё не разошлись и играли, собравшись в кружок. Мы, наверное, вечность простояли у моего подъезда. Ребятня уже исчезла, как и владелец той собаки, а на небе появились первые звёзды. — Ты — мой лучший друг, — с грустью сказала я, когда пришло время по-настоящему прощаться. Хотелось сказать, что я всегда буду на его стороне, что уверена в нём и готова умереть ради него, если понадобится. Хотелось сказать, что он — лучший человек из всех, кого я знаю. Даня не похож на остальных, он удивительный. — Да, ты тоже мой лучший друг, — ответил приятель, улыбаясь как-то растерянно. Но мне было больно от того, какое разное значение мы вкладываем в такое простое понятие «лучший друг». — Я знаю, ты не любишь обниматься, но, кажется, сегодня самое время. — Это точно, — он первым сделал шаг навстречу и обнял меня. Раньше такого никогда не было. И мне кажется, что больше никогда не будет. — Хорошей дороги! Я буду скучать! — сказала на одном дыхании, заходя в свой подъезд и маша другу рукой. Дверь медленно закрылась, его лицо исчезло, а я очутилась в пугающей темноте. Потом я открывала эту дверь сотни раз, но та темнота словно впиталась в меня.***
Даня уехал, а я осталась одна, лишённая единственного и лучшего друга. И это сказалось на мне: больше я не писала глупых стихов, которые для важности раньше называла сонетами, больше в моей голове не было такого: «Его голос — резкий скрип колёс по асфальту, взгляд — вспышки молний в летней ночи. От него пахнет бензином и химикатами, и в его мыслях одна только ты». С тех пор, как Даня уехал, дни проходили в одном и том же пугающем чувстве грусти. Я была учтивой с родителями, даже заботливой, но я страдала. Отчаянно не хотелось в это верить, но буду честна перед собой: мне было плохо. И это здорово пугало. Я не верю, что люди, познавшие печаль, способны снова стать счастливыми и беззаботными, но верю, что из таких получаются лучшие в мире ангелы-хранители. Вкусив горя, они будут всю жизнь пытаться уберечь от него других, потому что не смогли уберечь самих себя.Это всего лишь взросление. Это у меня такой возраст, что всё кажется грустным и неправильным. Вот, что я слышала каждый день. И, наверное, это было правдой.
Я возненавидела Даню. С тех пор, как он уехал, сделала всё возможное, чтобы уже бывший друг не смог связаться со мной. Раньше я его обожествляла, а теперь чувствовала только злость. Злость и обиду. Иногда, когда я вспоминала всё, что мы пережили вместе, я возвращалась от ненависти к любви, ходила откапывать тетрадь, труп нашей дружбы, чтобы прочесть последние строки. Листы слиплись из-за влажности, поэтому я ничего не могла разобрать. Я снова почувствовала ненависть к Дане, ведь это была его идея — закопать тетрадь, а не оставить её храниться у кого-то из нас. Каждый день начинался с чувства ненависти к тому, что приходилось просыпаться. Это было очень похоже на грусть, но чувствовалось чем-то большим, и я снова не могла найти подходящего слова. Ходила, как приведение, по дому и улице, проводила время в одиночестве и тоске. Мир перевернулся для меня с ног на голову. То, что я раньше видела белым, стало чёрным. Я металась от ненависти к любви, обливала всё вокруг белой краской, а потом доставала чёрный перманентный маркер. Грусть, которую я чувствовала, была очень странной и напоминала тоску по тому, что у меня всё ещё было, по тому, что никуда не исчезло. Например, я очень скучала по себе восьмилетней. Скучала по беззаботности и вере в лучшее.Скучала по детству.
Слова, которыми я раньше могла описать всё на свете, постепенно стёрлись из памяти. У меня появлялись свежие мысли и новые идеи, но не хватало слов, чтобы придать им форму. Однажды, когда я легла спать к маме в кровать, я задумалась о том, что люди похожи на мозаику из молекул, соединённых некой удивительной и волшебной силой, для которой у нас нет подходящего слова. И я заплакала. Заплакала, потому что потерять все слова — это последняя капля. Мама, которая лежала рядом, проснулась. Поначалу мне казалось, что уснуть с ней, как в детстве, — это хорошая идея. Но кто же знал, что я разревусь? — Ты плачешь? — Да, — мне понадобилось какое-то время, чтобы горло отпустили спазмы. —Я не смогла найти подходящие слово для одного понятия и вот… — Глупенькая, иди сюда, — мать обняла меня и поцеловала в макушку. —Спи, не плачь из-за таких вещей. — Но мне… — Что? — Мне ещё просто очень грустно. — Из-за того, что Даня уехал? — Наверное. — Он тебе нравился? — Конечно, поэтому мы и дружили. — Но ты его любила? — Да, любила, ведь он мне нравился. Я упорно не хотела, чтобы мама думала про нас в таком плане, но с другой стороны иногда сама задумывалась о том, что могла любить Даню и просто не догадываться об этом. Я ведь раньше никого не любила, и если это действительно так, то я больше никого не смогу полюбить. Эталоном любви я считаю людей, которые продолжают любить свою пару даже после её смерти, мучаясь от бессонницы и каждый день чувствуя боль в груди. Это грустно, но настоящая влюбленность не может быть чем-то весёлым. Как и дружба. — Мам, — позвала я, — скоро в школу, но я так не хочу никуда идти. — Спи, — потрепала она меня по плечу. — Утром тебе уже не будет грустно, а до начала осени ещё целая неделя. «Жаль, но меня не столь легко убедить в том, что всё наладится», — думалось мне. Хотелось лишь умереть. Думаю, когда состарюсь, и смерть придёт за мной, надо будет спросить у неё: «Почему так долго? Я ждала нашей встречи с тринадцати лет». Утром, когда я проснулась и пришла на кухню, у меня снова появились это чувство близости и желание поделиться тем, что тянет душу к земле. — Ну, как ты, милая? — спросила мама и поставила передо мной тарелку блинчиков, политых сгущёнкой. — Всё так же. Мне, правда, грустно, и я совсем не хочу возвращаться в школу, потому что всё станет ещё хуже. Но я не знаю, куда ещё хуже. — Тебе всего тринадцать, что может быть сложного в этом возрасте? — То же, что и в любой другом, — буркнула я и принялась за завтрак. Мать крутилась у плиты, а я молча ела. Не прошло и двух минут, как она снова заговорила: — Даже если Землю заселяли бы одни лишь кроты, Солнце не перестало бы светить. Кажется, я начинаю понимать, откуда у меня эта любовь к высокопарным речам — это у меня в крови, это заложено в моей ДНК, это то, из чего я сделана. — Но мам, — страдальчески протянула я, — ты не понимаешь, я так от всего устала. Я не знаю, может быть, я первую учебную неделю посижу дома? На первой неделе всё равно ничего важного не происходит. Это был бы такой подарок для меня. Ну пожалуйста, — и я посмотрела на неё вопросительно, потому что делать щенячьи глазки и стараться упрашивать по-настоящему хорошо всегда было слишком низко для меня. — Нет, я не могу тебе разрешить прогуливать школу, — я поникла, а она как-то некстати улыбнулась. —Но я могу отправить тебя в лагерь! Посмотри на холодильнике! — Что?! —И я метнулась к холодильнику, на котором, взаправду, лежала брошюрка детского лагеря-сантория. — Но мам! Ты должна была спросить сразу меня! Я не хочу никуда ехать! — Но в школу ты тоже не хочешь, — лавировала она. — Но только не лагерь! Это ведь ужасно! Я ненавижу такое, я буду там одна и не с кем не полажу, уж лучше в школе с одноклассниками, которых я знаю всю жизнь! — Не нервничай, всё будет хорошо… — Нет, не будет! — Будет, — уверено сказала она, ловко переворачивая блинчик, — никто тебя там не знает, так что ты можешь притвориться кем угодно. — Я не смогу, я не умею притворяться. — Просто будь дружелюбной, и всё будет хорошо. — Я и так дружелюбная, просто я дружелюбная на расстоянии. — Придётся уменьшить дистанцию. — Но мам, — я снова уселась перед тарелкой, но желание завтракать куда-то пропало, — я просто умру. Я не смогу… — Ты сможешь всё, детка. Подумай, пока ешь, о том, что человек, который покорил Эверест, когда-то не умел ходить и лишь ползал. Так что ты наверняка найдёшь, чем заняться недельку в лагере. Всё будет хорошо, и ты это знаешь. Не усложняй. — Да-да, я всегда всё усложняю, — мне осталось только признать это и приняться за недоеденный блинчик. Почему-то то, что кто-то там покорил Эверест, меня совсем не вдохновило. Почему-то меня это только разозлило, и вместо грусти пришла ярость. Я снова не в состоянии подобрать подходящее слово, ведь то, что я чувствовала, не было яростью, и злостью это не было. Это было чем-то болезненным и разрушающим.***
Это было в августе. Последняя летняя неделя выдалась жаркой, и воздух, казалось, застыл, словно желе. Я каждый день оставалась дома одна и делала всё то, о чём раньше позволяла себе только думать. Я купила сигареты и курила их по две штуки в день, захлёбываясь в сухом кашле. Я пила пиво, купленное мне знакомым, которого я встретила на автобусной остановке. Я грешила, и мне хотелось, чтобы Бог, если он есть, видел это. Я хотела, чтобы ему стало за меня стыдно, потому что мне было стыдно за него, за то, какие вещи он допускает на Земле. В то время мне было больно за каждого страдающего человека, и я всё никак не могла оправиться от того, что мой лучший друг покинул меня. Оказывается, вся моя храбрость ничего не стоит, потому что я всё-таки боюсь чего-то так сильно, как маленькие дети боятся темноты. С самого рождения я боялась быть покинутой. Оставить меня одну, стереть всё, что между нами было, забыть о моём существовании — это то, что могло меня убить, но я умру от своих рук, от сигарет и выпивки. Если сравнивать жизнь с коридором, полным дверей, то я — ребёнок, забывший ключи от дома. Последнюю летнюю недельку, когда мои сверстники беззаботно колесили на велосипедах по округе и ходили друг к другу в гости, я провела за тетрадью, исписанной моей рукой, и попытками купить себе ещё алкоголя. Раз меня так легко можно уничтожить, всего лишь исчезнув из моей жизни, то есть ещё один вопрос, который следовало бы разобрать. Я боюсь быть покинутой. Я боюсь покинуть мир сама, мне страшно исчезнуть, и я писала, потому что боялась этого. Каждое вышедшее из-под моей руки слово было хлебной крошкой, которую я бросала, как это делала Гретель, но найдётся ли смельчак, который пойдёт по этому следу в чёрный непроходимый лес? В воскресение вечером мы с мамой и папой уселись в машину и выехали из города. По радио рассказывали про Ван Гога, и я, растянувшись на заднем сиденье, думала о нём даже тогда, когда диктор сменил тему на что-то менее интересное. Я думала: «Винсент Ван Гог не был художником, нет. Он был и остаётся покровителем тех, кто продолжает делать то, что любит, даже если никто в них не верит. Даже если они не верят в самих себя». Машина медленно ехала по пустой дороге, и город был так мал, что полностью умещался в зеркале заднего вида. Если города так малы, неужели я никогда не сумею уместить весь мир в своём сердце? Может быть, я ещё этому научусь. О, как бы мне хотелось этому научиться! Лагерь оказался, как и большинство лагерей для отдыха, расположенным в лесу, недалеко от реки, над которой высоко-высоко в небе парили чайки. Это было единственным, что мне там понравилось. Я люблю чаек, потому что их крик одновременно напоминает и смех, и плач. И это очень похоже на мои эмоции, с которыми я никак не могу разобраться. Папа остался в машине, мы обнялись на прощание, и я вышла вместе с мамой, которой очень хотелось изнутри посмотреть на здание, где я буду жить. В моей комнате уже были три девочки, я с ними быстро познакомилась, оставила свои вещи на свободной кровати и вышла за мамой, чтобы провести её до машины. Мне совсем не хотелось оставаться в этом чёртовом месте, но выбора у меня особо и не было. Пока ты ребёнок, у тебя нет выбора и приходится делать то, что приходится. Машина уехала, я ещё какое-то время постояла, глядя на поворот и повторяя про себя, как заклинание: «Сейчас они вернутся, они поймут, что наделали и вернутся, чтобы забрать меня домой». Но никто так и не вернулся. Дверь в мою комнату была приоткрыта, и я остановилась у неё, услышав голоса внутри: — Это точно девочка? Вы видели её волосы, такие короткие! Я бы решила, что это парень! — И она так ужасно одета! — Вы видели эти фенечки на её руке? Кто в наше время вообще носит фенечки! И они рассмеялись, а я круто развернулась и пошла прочь. О нет, я ни с кем тут не полажу! Я уродливая, глупая и скучная, и у меня никогда не будет друзей! Я не собираюсь им улыбаться после того, что они сказали. Но почему? Ведь они же сказали правду. И тогда я поняла, что мне некуда идти. Да, я спустилась со второго этажа, но что делать дальше? Я ведь даже убежать не могу, потому что мои вещи остались там, на кровати… Но в комнату я не стану возвращаться, это уж точно! Под лестницей было пустое пространство, так что первая мысль, пришедшая ко мне в голову, оказалась тем, что было бы здорово там спрятаться. В детстве я всегда пряталась от всего в разные тёмные и пыльные углы. Наверное, поэтому я и стала такой тёмной и пыльной. Однако, стоило мне только зайти под лестницу, как я поняла, что там сидит незнакомый мальчишка и, положив телефон экраном вниз себе на колени, смотрит на меня удивлённо и немного растерянно. Волосы у него были зачёсаны наверх, а глаза блестели скучным светло-карим светом. И этот светло-карий горел мне красным светом светофора, ведь я верю, что глаза отражают душу, и поэтому я ищу того, чьи глаза меня заставят поверить в существования Бога или Дьявола, а до того момента никакие мальчишки меня не волнуют. — Место найдётся? — спросила я, кивнув на свободное место рядом с ним. — Забирайся, — он даже пододвинулся ближе к стене, чтобы освободить мне ещё больше места. —Тоже только приехала? Я кивнула и уселась рядом, обняв руками колени. — И, дай отгадаю, ты тоже от этого места не в диком восторге? — Я уже хочу домой. — Я тоже. И он начал говорить со мной, а я в основном только молчала и слушала. Но, пускай я почти ничего и не произнесла, я была очень рада, что он со мной говорит. — Ты всегда такая молчаливая? — спросил он, когда вдоволь посмеялся над собственной шуткой. — Мне кажется, — робко начала я, — что люди говорят много и подолгу только о том, чего никогда не чувствовали и не понимали. Потому что-то, что ты прочувствовал всем сердцем и то, чем прониклась твоя душа, невозможно выразить несовершенным человеческим языком. — То есть, ты хочешь сказать, что я не понимаю, о чём говорю? — Да, — и только, когда я сказала это вслух, я поняла, что это способно оттолкнуть моего потенциального нового друга. —Но ты пытаешься! И это важно! Исправиться у меня вряд ли получилось, потому что он как-то безразлично сказал: — А я думал, что ты просто спокойная, а не занудная. — Это называют интеллектом, если что, — и я, ничего больше не говоря, вышла из-под лестницы и уверенно зашагала наверх. Раздражает! Если мальчикам нравятся глупые девочки, то, наверное, только потому, что они хотят кого-то своего уровня. И вообще, если человек стремится думать и излагать свои мысли красиво, это не значит, что он занудный! Может быть, он всего лишь хочет изменить этот мир, ведь не политики должны его менять, а писатели, художники и музыканты. И я уверена, что эти люди говорят так, как это делаю я. Я как раз вовремя бросила мальчишку под лестницей, потому что на втором этаже все собрались в круг и знакомились под руководством вожатой со словно приклеенной на лицо улыбкой. — Дарья Зорина! — позвала она, как только я встала за спинами других детей. Я молча подняла руку и помахала ей, а она растерянно помахала мне в ответ (кое-кто из детей почему-то тихонько засмеялся) и продолжила читать свой список. В самом конце переклички она сказала: — Евгений Тюркин! —Руку поднял мальчишка, которого я оставила под лестницей, и я внимательно его рассмотрела. Красивый. Очень красивый, таким был Даня, только Даня был ещё и умным, и благородным, и вообще самым лучшим, но сейчас я всё равно ненавижу их обоих почти одинаково. И всё-таки этот парнишка очень красивый, наверное, все девочки в лагере будут сходить по нему с ума. Мама всегда учила меня тому, что всякий, кто видит красоту вокруг себя, красив сам, потому что красота не снаружи, а внутри, прямо в разуме смотрящего. Тот, у кого там колючая и чёрная мгла, никогда не заметит золотого блеска на мокрых осенних листьях, сияющей улыбки незнакомца и идеально круглого пятна, оставленного кружкой с кофе. И раньше я искренне в это верила. Я ведь думала, что я так же красива, как и все эти люди вокруг, но я ошибалась. В первую же ночь в лагере меня заставили передумать. Когда все легли и свет погас, девочки начали болтать, лёжа на кроватях, а я лежала под одеялом и слушала музыку в наушниках. И когда я поняла, что вот-вот усну, когда я стянула наушники, я услышала, как они обсуждают меня. Мне стало так противно, так мерзко, что я резко встала с кровати, все замолчали, а одна девочка даже вскрикнула. — Это так низко и грязно, — сквозь зубы процедила я. —В следующий раз говорите мне всё в лицо, договорились? — И я вышла из комнаты, хлопнув дверью изо всех сил. Я могла бы пойти поплакать в туалет, но для меня это было так унизительно, что я предпочла стоять у стены, прижавшись к ней спиной и распростёртыми руками. На хлопок двери вышла вожатая, и я, тяжело дышащая, утирающая слёзы, сразу же привлекла её внимание. Пусть я так ничего ей и не сказала, на следующий день за завтраком все шептались о том, какая я ябеда и шестёрка. В мою сторону даже полетела смятая салфетка, брошенная каким-то мальчишкой с лицом неандертальца. Случилось самое страшное, что только может произойти с человеком в детском лагере — меня выбрали козлом отпущения. Я снимала со своей спины записки, я входила в комнату, и все сразу же замолкали, потому что до этого говорили обо мне. Никто не становился для глупых игр со мной в пару, и меня никогда не звали, если собирались заняться чем-то интересным.Учёные говорят, что уровень моря за последнее время сильно вырос. Я думаю, что это всё моя вина. Я стала слишком много плакать. Я утратила всякую возможность контролировать свои поступки и эмоции. Я потеряла себя.
Когда две старшие девчонки поймали меня во время игры в «казаков-разбойников» и стали выпрашивать у меня кодовое слово, одна из них, столкнувшись с полным сопротивлением, взяла откуда-то баночку жидкого клея и занесла над моей головой. Вот тогда я вспомнила всё, чему научилась у Дани Добротворского. Я врезала локтем под дых той, что держала меня, а вторую ударила в нос и почувствовала, как хрустнула её хрупкая кость и как кровь брызнула мне на предплечье. Испуганная и неожиданно счастливая, я побежала к забору; туда, где накануне нашла лазейку. Я выбежала в лес. Я бежала, пока меня не покинули силы, после чего я упала на траву. Я была так счастлива. С тех пор, как Даня уехал, я совсем не чувствовала себя счастливой. Чёрный мир снова сменился белым. Я собиралась найти дорогу и попросить подкинуть меня куда-нибудь до моего города. В конце концов, я могла бы дойти сама, надо только выбраться из леса на проезжую часть. После часа, пройденного в прямом направлении, я стала замечать, что что-то не так, и, как раньше хлебными крошками я считала слова, написанные моей рукой, теперь я стала оставлять за собой след из повешенных на ветки деревьев ярких фенечек. Не прошло и получаса, как я увидела впереди яркое пятно, — фенечку, подвешенную на куст. Тогда я свернула и побежала в другом направлении, но… я прибежала к тому же кусту и той же фенечке. Это не то место, в котором я родилась. Вот то, что я чувствовала. Не было ни шелеста листьев, ни крика птиц, ни стрекота и жужжания насекомых. Я была абсолютно одна, словно мой главный страх стал реальностью, и это была невообразимо жуткая реальность, которую до этого я не могла себе даже представить. Ничего хуже для меня нельзя было придумать, даже если сильно постараться. Так мне казалось, пока ночью в месте, где, как я думала, я находилась совсем одна, не раздался треск ветки, а за ним и шорох буквально за моей спиной.