Брат

Уже третий час я смотрю на звезды и все никак не могу наглядеться. Они напоминают мне о тех временах, когда я был еще мальчиком — глупым мечтательным мальчиком, который подолгу стоял у широкого окна своей комнаты, выискивал средь ночного неба любимые созвездия и не ложился в постель. Сейчас я бы отдал пять лет своей жизни, чтобы положить тяжелую, гудящую от напряжения голову на подушку. Но думать о сне и тем более засыпать мне нельзя. Я неслышно выдыхаю теплый воздух в январскую мглу и продолжаю смотреть на звезды. Яркие, они равнодушно подмигивают мне с высоких облаков, что медленной синей тучей расползаются над горизонтом. Холод такой, что я чувствую, как у меня подрагивают руки, но только крепче сжимаю винтовку окоченевшими пальцами и прикрываю глаза. Ничего ведь не случится, если я на минутку представлю себя там, дома? Услужливое воображение словно нарочно ехидно смеется, подкидывая картины летнего сада, яблок, горячих маминых пирожков на столе… Я вижу все это так отчетливо, что мне хочется протянуть руку и, наконец, дотронуться. Ощутить, как по горлу течет кипяток ромашкового чая, который всегда заваривала мама, увидеть ее спокойную улыбку и поцеловать пухлую нежную щеку. Я зажмуриваюсь. Мою мать немцы убили еще в сорок первом: один здоровый детина рассек ей голову прикладом ружья. Из убежища, где я прятался, можно было увидеть наш дом, потонувший в языках черного, взвившегося столбом пламени. — Надеюсь, сонный младший братец еще не погрузился окончательно в свои сладостные сновидения? — слышу насмешливый шепот прямо в ухо и слабо дергаю уголком губ. — Имей в виду, я не дотащу тебя до наших, если ты вырубишься прямо здесь. Это мой старший брат. У него хватает сил шутить и улыбаться даже в час ночи, лежа на покрытой снегом земле и неотрывно глядя в прицел винтовки. Некоторое время назад, правда, он, решив немного передохнуть, откинулся спиной на валун, из-за которого мы ведем наблюдение, сполз ниже и, стараясь двигаться бесшумно, умостился рядом со мной. Потом и вовсе задрал голову и сосредоточенно нахмурил брови, пытаясь выискать среди бесчисленных звездных скоплений Ориона — на моей памяти, он всегда искал почему-то именно его. Все же глупо было тогда отрицать, что потрепанная библиотечная книжка о ночном небе — весьма неплохое времяпровождение. Теперь, когда перед глазами находится обширная звездная карта, нам есть чем занять свои слипающиеся глаза. Я ничего не отвечаю. Нам крайне нежелательно разговаривать, чтобы не выдать себя немецкому снайперу Гервигу Хаусберну. Мы охотимся за ним вот уже двое суток, а до сих пор не знаем ни его местоположения, ни способов маскировки. Радует только, что и он, по-видимому, терзается такими же смутными сомнениями. Мы все еще живы. Однако брат настойчиво приподнимает мою голову, опустившуюся на грудь, за подбородок, и, похоже, впивается внимательным и чуть настороженным взглядом в мои плотно сжатые веки. — Ты прекрасно знаешь, что если уснешь — к утру склеишь ласты, — шепчет он, пытаясь сделать тон строгим. — А есть смысл жить? Мне холодно. Чай в термосах кончился еще прошлой ночью. У меня не осталось ни малейшего желания, ни сил открыть глаза и вновь бороться с невыносимым искушением закрыть их и не думать ни о чем. Я чувствую подступающую дремоту: обворожительная и сладкая, она туманит мозг и обволакивает тело странным цепенящим спокойствием. — Смысл жить есть. — Уверенный шепот брата с трудом доносится до меня. — Когда я убью эту сволочь, мы доберемся до блокпоста, разожжем огонь, пожарим свиную грудку, откроем бутылку рому и устроим пир. А потом ляжем спать. Мне действительно становится смешно. Последние три или четыре месяца мы питались только консервами, а ни о каком роме не могло быть и речи. — Если «эта сволочь» не убьет тебя раньше. — Ну, обеспечишь мне свою поддержку — не убьет, конечно. Я тихо фыркаю и все же поднимаю отяжелевшие веки, а брат, удовлетворенно усмехнувшись, хлопает меня по плечу и снова устраивается рядом. Некоторое время мы молчим, а затем, едва меня опять ловят на том, что я засыпаю, начинаем осторожно и слегка заговорщически перешептываться, словно дети, задумавшие шалость. — Как считаешь, этот Хаусберн сейчас очень близко? — Нет, — со снисходительной усмешкой отвечает брат. — Я бы ему уже лоб прострелил, если б был близко. Километров за сто от нас, по моим расчетам. — Знаток. — Я легонько пихаю его в плечо. Мои губы непроизвольно разъезжаются в улыбке. — Знаток и хвастун. — Старик. — Он, естественно, не остается в долгу и, чуть наклонившись ко мне, шепчет: — Только старики постоянно клюют носом, как ты. А я молодой, мне ни холодно, ни голодно, ни спать не хочется. Его слова пропитаны лишь искренней, стремящейся вызвать смех веселостью, но на самом деле я знаю, что ему, как и мне, до дрожи на кончиках пальцев холодно. Мы оба проголодались, его бодрый взгляд, направленный на мое лицо, то и дело затуманивается и расслабляется, а глаза мучительно держать открытыми. Они у него серые: два спокойных омута, в глубине которых навеки поселилась печаль. Он прибежал две минуты спустя после того, как наша мать упала на ступеньки крыльца с окровавленным затылком. Я ведь знаю, что даже сейчас, в сорок четвертом, выполняя очередное боевое спецзадание, он не перестает винить себя из-за ее смерти. Не спас. Не успел. Я судорожно вздыхаю, стараюсь отвлечься от навалившихся воспоминаний и, подражая ему, ухмыляюсь: — Какой же я тебе старик, мне всего двадцать. А ты в двадцать три, пожалуй, за него и сойдешь. Наверное, в моем голосе что-то дрогнуло, потому что брат оторопело поднимает взгляд и крепко сжимает мое плечо. В сущности, он был прав, даже если шутил: я не чувствую себя молодым. Слишком много всего случилось. Маму лишили жизни у меня на глазах, а наш дом, крепость уюта и надежности, сожрало беспощадное пламя; почти все мои школьные друзья, вместе с которыми мы списывали контрольные у отличниц, так или иначе погибли. Я помню похоронный стук лопаты об сырую землю, в которую должны были опустить самодельный, грубо сколоченный из четырех досок гроб с Пашей, моим соседом по парте. Будучи танкистом, он чудом выбрался из горящего танка во время боя, но при этом потерял обе руки и позже умер в госпитале от заражения. Закапывали его молчаливо и быстро: наше подразделение отступало и несло огромные потери, поэтому времени на скорбь не оставалось. Я помню вечно встрепанного весельчака Мишку, который получил целую автоматную очередь между лопаток, на мгновение обернувшись ко мне и ободряюще улыбнувшись. Улыбка застыла на его мертвых губах, глаза не успели покрыться пленкой страха и боли, только изумленно вытаращились на меня. Я отпихнул его труп и механически всадил патрон в грудь убийце. Я не чувствовал ничего, кроме бессильной злобы и желания мстить; потом и эти чувства притупились, уступив место пустой, слегка разбавленной горечью апатии. Не помню, плакал я или нет. Очнулся от встревоженного голоса брата: он повторял мое имя, внимательно глядя в мои бесцветные, поддернутые болью глаза. День смерти Мишки стал последним днем, когда мы сражались порознь. С той поры мы никогда не шли в бой друг без друга. Я помню, как узнал из газет, редких гостей на фронте, весть о гибели Сани, моем друге еще с детского сада. Всю жизнь он мечтал быть пилотом, и смерть настигла его в один из боевых вылетов, швырнув гранату в лобовое стекло кабины. Читая пафосные строки о том, что «он погиб геройски, защищая Родину», я вспоминал его подарки мне на день рождения — бумажные и сделанные из дерева модели самолетов, которые так здорово было запускать в полет из окна маминой комнаты… Когда я понял, что не разбираю буквы, ненавистная бумага полетела в огонь. В тот свободный вечер я долго сидел уткнувшись в плечо брата и испытывал то страшное ощущение, когда хочется рыдать от боли, но из глаз невозможно выдавить ни слезинки. Я действительно стал стариком, и ничего уже тут не попишешь. Война еще долго будет мерещиться мне в развалинах старых и новых домов повсюду, куда бы я ни шел, в остекленевших глазах многочисленных трупов, которых с каждым днем становится все больше и больше, в скорбно опущенных уголках губ седых матерей и отцов, чьи дети никогда не вернутся домой. Временами я даже рад, что мама погибла в самом начале войны, когда нас еще не отправили на фронт, в гущу грохота свирепых канонад. Ей не приходится в любой свободный час, как сотням тысяч матерей, выбегать на дорогу и спрашивать у почтальона, нет ли от нас каких-нибудь вестей. У нее не разорвется сердце пополам, если от нас останутся две небольшие, исписанные аккуратным почерком похоронки. Ей теперь нечего терять. — Эй… — Шепот на грани слышимости привлекает мое внимание. — Не вешай нос, братишка. Говорят же, что скоро война кончится, и тогда снайперы никому больше не понадобятся. Мы вернемся домой. — Поймав мой непроницаемый взгляд, он придвигается ближе, и в темноте я вижу такую огромную уверенность в его расширенных зрачках, что сердце надрывно вздрагивает. — Мы отстроим дом, посадим новый сад, забудем этого Гервига, как страшный сон, забудем немцев, забудем эту ночь, все забудем, слышишь? — Не забудем, — одними губами выговариваю я. — Мы ничего не забудем. — Не веришь? — Нет. — Я выдерживаю пристальный взгляд и только потом продолжаю: — Думаешь, если война кончится, исчезнут наши воспоминания? Нет. Для нас с тобой война бесконечна. В моих словах таится правда. Впрочем, время от времени глупый и невозможно упрямый старший брат не собирается столь скоро сдавать свои позиции: я чувствую железную хватку его цепких пальцев в перчатках на своем локте. Сейчас он подожмет сухие обветренные губы и начнет что-то властно шипеть, что-то, известное ему одному, немного растягивая слова, подобно змею-искусителю. Только слушать его никто не станет, ведь мне теперь совершенно все равно, прав я или же нет. Холод с новой силой вгрызается в грудь. — Эй, мелкий, не надо так говорить. — Кажется, он улыбается. — Я знаю, ты веришь своему старшему брату, который намного лучше тебя разбирается в таких вопросах, только не хочешь признаваться из вредности. Но я готов простить твои заблуждения. Ты должен понять, что у нас все будет хорошо. Все будет хорошо, — повторяет он твердо. Он говорит то, во что и сам уже не верит. Он делает это ради меня. Если он хотя бы на миг помрачнеет и согласится с моей безжалостной истиной, я разобьюсь вдребезги, словно хрустальная ваза, которую уже никто не соберет по кусочкам и не склеит. Как бы банально ни звучало, но в дни войны я впервые осознал, как важно не падать духом и не терять землю под ногами — зыбкую, норовящую покачнуться в сторону и упасть, но все-таки землю. В какой-то мере я был даже рад, что брат отрицал мои печальные правдивые утверждения о будущем спокойным взглядом серых глаз и словом «чепуха». Не знаю, где бы я был сейчас без его поддержки. Поэтому я принимаю правила этой наивной ребяческой игры и, спасаясь от реальности, криво усмехаюсь: — Все будет хорошо, если ты помолчишь хоть пять минут. Хаусберн может быть в двадцати метрах от нас, вон за тем бревном. Брат обиженно пихает меня в плечо и поправляет припорошенный снегом капюшон маскировочного костюма. — Тогда я вновь стану верным стражником нашей снежной крепости и пойду охранять мою трусливую принцессу. — Придурок, — фыркаю я, пытаясь сдержать смех. С видом оскорбленного гордеца брат задирает нос и, неслышно подтягивая винтовку к себе, снова фиксирует ее в одном положении на камне, переворачивается на живот, склоняет голову к прицелу и больше не двигается. Я знаю, что совсем не разозлил его и уж тем более не обидел. Просто он никогда не скажет вслух, как счастлив, что ему удалось вызвать улыбку на моих огрубевших от январского холода губах, тем самым отстрочив мгновение отчаяния, накрывающее мое сознание волной, еще на некоторое время. Постепенно моя спина деревенеет от снега, на котором я лежу, и мелькает вполне здравая мысль переместиться на живот, но сил нет даже на то, чтобы оторвать руки от приклада винтовки. Мне чудится, будто негнущиеся пальцы примерзли к ней и покрылись ледяной коркой. Я давно перестал чувствовать ноги: они больше похожи на две дубовые колоды, которые зачем-то прилепили к телу и увеличили его вес. Лениво, словно сквозь слой ваты думаю, что никогда больше не выйду на улицу при температуре пятнадцати градусов ниже нуля, если доживу до конца войны. Хотя в данный момент я уже не смог бы сказать наверняка, который час и сколько градусов. Я как будто и сам стал частью этого проклятого валуна. У меня давно не стучат зубы от холода, только недавно по какой-то причине начали слезиться глаза, и вместо отдельных звезд я вижу расплывчатую пелену белого колючего света. Вокруг тихо. Горячие слезы тоже тихо расписывают влажные дорожки по щекам и немедленно остывают; если бы они могли замерзать, как я сам, мои веки уже утратили бы способность защищать глазные яблоки. Мне трудно дышать. Легкие словно сдавили невидимым стальным обручем изнутри и теперь неторопливо выворачивают наизнанку, отчего мое сердце выделывает немыслимые кульбиты. Пожалуй, стук собственного сердца — единственное, что я слышу и чувствую. Каждое мгновение я спокойно жду, когда оно перестанет биться о грудную клетку и остановится. И дернул же нас с братом нечистый записаться в снайперы! Правда, в то время наши сердца были переполнены жаждой мести за мать и уютную старую жизнь, которая никогда не вернется; мы рвались на фронт, слабо представляя себе, что будем делать и как убивать врагов. Однако тогда это незаметно отошло на второй план. Мы были вне себя от радости, когда нас направили в снайперскую школу на обучение, мы старались как могли, мы стреляли в центр начертанных красным мишеней и видели вместо них злобные рожи ухмыляющихся фрицев. Нас учили терпению и навыкам маскировки в полевых и городских условиях, но никто не учил нас подолгу прозябать вдали от огня и света, под черным небесным куполом. Мы учились разбирать и чистить старенькие ружья, но мы не знали, как переступить моральный закон внутри себя и лишить жизни человека. Ведь что бы там ни писали журналисты и ни кричали с высоких трибун прославленные ораторы, немцы — тоже люди. Брат справился с этим страхом гораздо быстрее и менее болезненно. Я помню окоп, откуда открывался широкий вид на вражеские танки, помню черные фигурки с оружием в руках и пули, что со свистом пробивали мутную пелену воздуха. То и дело кто-либо из наших со стоном валился вперед или назад и больше не поднимался. Я держал на прицеле одного особенно рьяного фрица, — его слишком частые залпы пуль пролетали у меня над головой, — я целился в него и не мог выстрелить. Видя мою беспомощность, брат молча оттолкнул меня плечом и нажал на курок. Ни один мускул на его лице не дрогнул, только глаза потемнели и приняли какое-то новое выражение, странное и отчасти пугающее — видно, потому, что я не мог растолковать его. Секунду спустя меня вырвало попросту себе под ноги. Но самым страшным казалось мне то, что через пару дней я уже хладнокровно и жестоко выпускал патроны в немцев и с мрачным удовлетворением наблюдал, как колени у них подгибаются, а кровавые ошметки голов разлетаются в стороны. Устав бороться с собственной памятью и дремотой, я закрываю глаза и покоряюсь суровой январской ночи. Я больше ни о чем не думаю и ничего не слышу; мир вокруг тускнеет, а таинственное облако бессознательности обволакивает меня тупым равнодушием, будто одеялом. Становится холоднее, или мне это лишь кажется?.. Где-то на грани между сном и явью до меня доносится тихий голос брата. В следующий миг мою голову приподнимают, а в рот вливают противную жидкость. Судя по тому, как она выжигает мои внутренности, это спирт. — Тш-ш-ш, выпей это. — Горло горит огнем, но я изо всех сил давлю кашель. — Тебе обязательно полегчает, надо только выпить это, ладно? Уже скоро эта сволочь не выдержит и обнаружит себя, тогда я выстрелю разок, и мы пойдем к нашим. Я буду держать тебя, а если ты не сможешь идти, понесу на спине. Я сделаю все, обещаю. Хватая ртом спасительный холодный воздух, словно выброшенная на берег рыба, я чувствую, как брат осторожно отрывает мои пальцы от винтовки, берет в свои ладони и греет дыханием, хотя я знаю, что это бесполезно: он сам замерз настолько, что скоро обернется ледяным изваянием снайпера, тщетно выискивающем другое такое же изваяние долгие часы напролет. Тем не менее, мне действительно становится легче. Я даже приоткрываю воспаленные от бессонных суток глаза и вижу те самые глубокие серые омуты напротив. В них нежность. — Мы выберемся отсюда, братишка. — Я слабо киваю, замечая, как двигаются губы брата, но слов не слышу. — Осталось потерпеть совсем немного, ты же знаешь. Не закрывай глаза, слышишь? Меня начинает трясти. Брат еле успевает зажать мой рот рукой, прежде чем из него вырываются какие-то бессвязные всхлипы вперемешку с ругательствами и проклятиями. Я не запоминаю, что именно стараюсь поднять из глубин легких, сложить в слова и произнести онемевшими губами, однако когда замечаю, что понемногу прихожу в себя, брат наклоняет голову и раздельно выговаривает в мое ухо: — Я знаю. Я все знаю. Время тянется медленно. Я часто ловлю себя на том, что засыпаю, но после нескольких поражений перестаю вести войну со сном вовсе. В очередной раз очнувшись от тяжелой горячечной безучастности, я смотрю на бледные редкие точки вместо ослепительно-белых звезд и понимаю, что ночь кончилась. Морозный воздух заполняет легкие. С усилием приподнявшись на локтях, я оглядываюсь, и как только до меня доходит, что все вокруг окутано туманом, в животе что-то переворачивается. Теперь нам уже не убить Хаусберна и даже не найти его в ближайшее время. Придется ждать мучительные долгие часы, пока туман рассеется, чтобы появилась хотя бы малейшая возможность взять объект на прицел. А если Хаусберну вышлют подкрепление, нас неминуемо обнаружат и застрелят, как двух ничтожных щенков. Мелькает безумная мысль, что, возможно, немецкий снайпер оказался менее выносливым и просто не пережил эту ночь. Стараясь не сильно двигать глазами, раскалывающимися от боли, я нахожу брата и шепотом высказываю свое предположение — слишком ненормальное и невероятное, чтобы оказаться правдой. Он дергает уголком губ в намеке на усмешку и передергивает плечами. Из двух вариантов развития событий мы всегда должны выбирать худший. — Как ты думаешь, туман сойдет скоро? Я пугаюсь своего хриплого, больше похожего на карканье вороны голоса и растеряно моргаю. — Посмотрим, — отвечает брат и, крепче прижав приклад к плечу, снова каменеет. Его тон странный, но я не придаю этому значения. Осмотрительно передвигаясь и бесшумно подтягивая винтовку, я ложусь грудью на камень и застываю. В общем-то, наше положение не такое безысходное, как я думал вначале. Мы до сих пор живы, а это говорит о многом. Мы привыкли глядеть в завтрашний день с невозмутимой уверенностью, что кого-то из нас уже не будет в нем, поэтому факт, что мы вместе — это наша маленькая победа. Пусть мы не выиграем войну, но зато победим разлуку — неизменную ее спутницу. Не знаю, как много бестолковых минут проходит, но ко мне незаметно подкрадывается дрожь. Отчего-то меня начинает потряхивать, словно осенний лист на ветру, и я сильнее впиваюсь пальцами одной руки в каменный уступ, надеясь, что Хаусберн не заметит движение с моей стороны. Брат то и дело бросает на меня обеспокоенные взгляды. Впрочем, как только я чуть поворачиваю голову в его бок, он отводит глаза и сосредотачивается на своих бесплодных поисках. Его светлые брови хмурятся, а резкая линия скул становится видна отчетливее. Я понимаю, что его тревога за меня растет, однако он ни словом, ни делом не может помочь мне. С наступлением утра светлеет; нам кажется, что мягкий, похожий на пену туман задерживает все звуки, и потому нам никак не удается выследить Хаусберна. — Тебя лихорадит. Наплевав на все предостережения руководителей снайперской школы, брат подползает ближе и трогает мой неумолимо нагревающийся лоб. Хрипло дыша, я обессиленно отталкиваю его руку, но он уже все замечает. В детстве, когда я простужался и проводил целые дни в кровати, он сидел рядом со мной и читал книгу сказок с разноцветными картинками, а иногда согревал чай и поил меня маленькими глотками. Сейчас на его лице буквально написано, как хочет он отвести меня в безопасное место, уложить в постель и накрыть одеялом. Пытаюсь усмехнуться. Как глупо сожалеть о том, что никогда больше не вернется. — Мне следовало быть тверже, уговаривая тебя не становиться моим напарником. — Я бы в любом случае не поддался на твои уговоры, — отвечаю резче, чем должно. — Не будь идиотом. Не твоя вина в том, что я умру от переохлаждения через пару-тройку часов. Если бы ты мог, ты бы увел нас отсюда, но ты прекрасно знаешь, что один шаг влево или вправо может стоить нам жизни. Он молчит. Его молчание нехорошим предчувствием повисает у меня в груди. Наконец, когда я начинаю дышать через рот, а в глазах все мутнеет, он аккуратно берет меня за плечи, заставляя обратить на себя внимание, и медленно произносит, будто чеканит: — Я выйду из нашего укрытия и пойду на разведку. Если он выстрелит — бей в ту сторону, откуда раздастся звук или прилетит патрон, понял? Как только мне удается разобрать хотя бы малую часть из того, что он говорит, я распахиваю глаза, судорожно сглатываю ставшую вязкой слюну и мотаю головой из стороны в сторону, не в силах выдавить и слова. Становится страшно. Ужас ядовитым плющом разрастается где-то в середине живота и оплетает внутренности. — Это же… это… это же очень опасно, — бормочу растеряно. Он кивает и уже хочет подняться, но я словно прозреваю. Хватаюсь за его предплечья и приоткрываю рот. Он же мой брат, черт побери! Я не желаю, чтобы он отхватил себе патрон в переносицу! Кажется, что туман подступает ближе. Вот он уже слизистыми, омерзительными когтями берет меня за горло и нещадно сдавливает, перекрывая доступ воздуха; на меня вдруг всем своим весом наваливается ощущение свинцового отчаяния. Впервые за время войны я смотрю на брата и не понимаю, что с ним происходит. Он меняется. Спокойное лицо становится жестким, в ласковых серых глазах плещется боль, смешанная с холодной решимостью. Я все еще держу его за предплечья. Начинаю трясти. Черт возьми, неужели у нас нет другого выхода?! Я издаю какой-то непонятный булькающий звук и, собрав последние силы, шепчу: — Я не могу потерять тебя, как Мишку… как… как Саню… как маму. — Я чувствую, как по телу пробегает озноб, но лишь нетерпеливо повожу плечами. — Ты… ты не можешь вот так просто… Где-то на периферии сознания крадется страшная догадка, что его геройство — это лишь попытка защитить меня. Однако он не учитывает того, что я сам могу за себя постоять. Когда силюсь облечь эту мысль в слова, брат лишь грустно усмехается и вновь качает головой. Потрясенный, я чувствую, что сейчас его образ исчезнет перед моими лихорадочно блестящими глазами, и тогда он сам навеки скроется в туманном дыме. Стремясь отговорить брата от паршивой, откровенно говоря, затеи, шепотом тараторю все, что вертится на языке. Ничего ведь, что я никогда не говорил, как сильно нуждаюсь в нем? Если попытаться сказать это в данный миг, может, он не оставит меня одного! — Мелкий… — прерывает он меня и, на мгновение уткнувшись лбом в мой висок, улыбается: — Заткнись. Ни минуты больше не медля, он поднимается на ноги. Осматривается, прежде чем выйти из укрытия окончательно, перекидывает оружие через плечо удобнее и, покачиваясь, делает первый шаг вперед. После двух или трех пройденных метров оглядывается на меня, и я салютую ему винтовкой. Я знаю, что моему старшему брату тоже бывает страшно. Это мучительно — растягивать потрескавшиеся от холода губы в улыбке, но только так я смогу подбодрить брата. Пока на лице застыла эта лживая маска напускной веселости, глаза торопливо ищут очертания человеческой фигуры в тумане. Где этот Гервиг Хаусберн? Почему он не стреляет? Быть может, моя догадка получила подтверждение, и он мертв? Никогда еще я не был так напряжен, как в эти страшные минуты, готовясь в любой момент нажать на курок и покончить с нашим двухсуточным ожиданием неизвестного. Я слышу собственное дыхание и замечаю, что оно оставляет дымки пара в стеклянном воздухе. Брат оборачивается снова, когда я уже едва могу различать его смутный силуэт. В данную минуту он кажется сказочным странником из книг, которые так часто читал мне в детстве сам. Если бы не хорошо замаскированная, но все же винтовка и тяжелая поступь солдата, повидавшего много боев, создалось бы впечатление, что он и есть тот самый странник, несущий лишь добро и мир, а не смерть в свинцовых патронах. Я прикусываю губу. Боль отрезвляет, напоминает мне о моем задании и о том, что я не имею права расклеиваться сейчас. Нельзя дать брату погибнуть. Он останавливается, поднимает левую руку, и я поспешно подхватываю оружие, попутно подмечая, как сильно трясутся руки. Остается надеяться, что я все же не промахнусь при встрече с Хаусберном, если он еще жив. Но стрелять никто не спешит: брат отчего-то медлит, стоя неподвижно, будто памятник. Чертыхаясь сквозь зубы, я пытаюсь подняться и догнать его, однако не выходит: как только встаю на ноги, дрожь во всем теле усиливается. Чудится, будто еще минута — и я повалюсь на землю носом вперед, до того мне болезненно делать даже крошечные шаги. Сейчас я ненавижу себя за слабость. Если бы были лишние силы, я бы раздобыл какую-нибудь корягу, чтобы опираться на нее, но лихорадка, кажется, постепенно берет свое. А вдруг я больше никогда не буду ходить? Заталкиваю подступающую к горлу панику куда подальше и, закинув винтовку за плечо, начинаю ползти по-пластунски. Острые камни впиваются в живот, а в глазах чернеет ноющая безысходность, но я не сдаюсь, только выдыхаю пар и втягиваю носом кристальный воздух. Когда глубины подсознания являют перед глазами воспоминание из снайперской школы, я усмехаюсь и думаю, что наставник вряд ли был бы горд, очутись он рядом. Ползу медленно, зарываясь локтями в снег и ощущая, как они немеют; к слову, на учениях я демонстрировал не самые плохие результаты. Жаль, что на войне все оказалось иным, чем при подготовке к ней. Когда я задираю ставшую совершенно неподъемной голову, брат уже быстрым шагом направляется ко мне. Мое сердце перестает стучать столь бешено, а облегчение светлым пятном расползается в груди. Мы до сих пор живы, мы вместе, мы, безусловно, сильнее любого Гервига Хаусберна. — Зачем звал? — спрашиваю шепотом из опасения, что смерть прячется где-то поблизости. — Там не может никого быть, — заявляет брат без предисловий. Из его слов сочится прямо-таки мальчишеская уверенность. — Я бы был уже весь украшенный дырами, будто новогодняя елка игрушками, если бы эта сволочь надумала прикончить меня. Кругом только тихий, застывший во времени туман; он вселяет в душу тревогу, и я украдкой осматриваюсь, озабоченно дергая плечом. — Ты должен убедиться наверняка. — Я поднимаю глаза на брата. — Или успел уже позабыть нескончаемые нотации тех толстых бородачей-командиров в снайперской школе? В спокойных серых глазах загорается искра смеха. — Ну, тогда не скучай, мелкий, — залихватски подмигивает мне он и, насмешливо сощурившись напоследок, выставляет оружие вперед. Чуть согнув ноги в коленях, осторожно делает несколько шагов. Сам не зная почему, я слежу за его передвижением затаив дыхание, однако ничего не происходит; как говорится, небо не собирается падать на землю. Заметно расслабившись, брат уже поворачивается кругом, но так и застывает вполоборота. Я слышу выстрел. Мое тело реагирует быстрее, чем мозг. Приклад винтовки крепко упирается в плечо, палец автоматическим, страшно привычным движением давит на курок. Раз, два, три, четыре, пять. Это как детская считалочка, только вместо яблок или конфет здесь патроны, которые, продираясь сквозь туман, со свистом летят к источнику звука. Я слышу один-единственный надорванный крик и представляю, как Гервиг Хаусберн в предсмертной агонии мечется по заляпанном горячей кровью снегу, как конвульсивно дергается его рука, поддерживающая винтовку. Не помню, как перезаряжаю свою СВТ-40 и перезаряжаю ли ее вообще. Я слышу только грохот вылетающих патронов и чувствую мощную отдачу в плечо. Когда воцаряется прерванная выстрелами тишина, я рывком становлюсь на негнущиеся ноги и, нелепо балансируя, заставляю себя идти к убитому Хаусберну. У меня нет ни малейшего сомнения, что сейчас я увижу продырявленное патронами тело в фашистской форме, но на всякий случай приподнимаю винтовку, готовясь защищаться с полупустым магазином. Туман, словно хмель, внезапно ударяет в голову, и меня, честно говоря, сильно заносит вправо. Выпрямляюсь и продолжаю старательно переставлять ноги. Даже после смерти врага, убившего моего брата, я не предстану пред ним с опущенным подбородком и сломленной гордостью. Хаусберн распростерт на багровом от собственной крови снегу. Его левая рука, судорожно прижатая к груди, нисколько не закрывает рану, и меня передергивает от омерзения. Шаря глазами по его бледному лицу с четко очерченной линией окровавленного рта, я медленно пытаюсь осмыслить все, что произошло за последние несколько минут, но в мозгу полный и беспросветный диссонанс. Не желаю ни о чем думать, да ни о чем и не могу, кроме смерти бра… Впиваюсь диким, яростным взглядом в труп и чувствую, как внутри поднимается волна злобы. Впрочем, чаша мести уже выпита до дна. Хаусберн мертв, и потому, глубоко вздохнув, я почти бесстрастно осматриваю его карманы и забираю запятнанные кровью документы и оружие. Задание выполнено: один из самых опасных немецких снайперов уничтожен. На душе тяжело; застывшее равнодушное небо придавливает меня к земле, в висках стучит кровь. Переждав минутную слабость, я упрямо пробираюсь сквозь туман, хотя, признаться, всеми возможными силами оттягиваю миг, когда мне придется приблизиться к мертвому телу брата. Мне до сумасшедшего биения сердца страшно, страшно так, что скручивает живот и холод выжигает клеймо на внутренностях. Страшно заглянуть в неживые серые глаза и наконец признать, что Хаусберна убил я, а не мой брат. Страшно углубиться в неспокойные мысли и до конца осознать, чем пожертвовал родной человек ради моего спасения. Страшно сказать вслух, что больше у меня никого нет. Остается два метра. Я рывком преодолеваю расстояние, отделяющее меня от брата, падаю возле него на колени и закусываю дрожащие губы, лишь бы не разрыдаться. Я знаю, что если пелена перед глазами лопнет ручьями слез, меня накроет по полной. Приказываю себе не поддаваться скорби и, на миг зажмурившись, вроде бы выполняю собственный приказ, но потом бросаю взгляд на брата и снова забываю, как дышать. Его сердце быстро и безболезненно пробил патрон; в глазах застыло то самое выражение, которое я однажды видел у ребенка, упавшего замертво от пули фрица: смесь удивления, обиды и непонимания, как могло так случиться, что его убили. Черт… как же я ненавижу войну! Осторожно закрываю брату глаза и сглатываю горький комок в горле. Почему-то вспоминается май сорок третьего: взрывной волной меня отбросило от позиции и больно впечатало затылком в стену… Он просидел в палате все свое свободное время, пока я не пришел в сознание, как я узнал позже из разговоров с товарищами, которые тоже навещали меня в госпитале. Грустно усмехаюсь. Я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы оказалось, что мой старший брат всего лишь тяжело ранен, а не убит. Я бы сидел у его койки днями и ночами, кормил его противными жидкими бульонами, менял повязки, тараторил бы всякую чушь, только чтоб вызвать у него улыбку. А теперь он уже никогда мне не улыбнется. Ни ласково, ни насмешливо, ни успокаивающе, ни с иронией, ни радостно, ни печально. Вообще никак. — Я ненавижу эту проклятую войну! Тоскливое эхо моей боли теряется в мутной пелене тумана. Заставляю себя утихомириться, поджимаю губы и хмурюсь. От моих стенаний и ненависти ничего не изменится. Остальное человечество не прекратит вести войны по прихоти кучки людей, не лишенных, впрочем, здравого смысла. Такие люди всегда и везде находятся, но почему-то от их стремления сохранить мир мало что зависит. Вместо скорбного короткого стона из груди вырывается лишь хрип, когда я подбираю винтовку брата и взваливаю его самого к себе на спину. Тяжелый… Но я не могу оставить его здесь, нет, ни в коем случае! Я же люблю его, черт возьми! Никогда бы не простил себе, если бы бросил его тело на произвол судьбы. Я не предатель. Я повидал слишком многое, чтобы заново научиться ценить в людях надежность. «… а если ты не сможешь идти, понесу на спине, обещаю…» У виска выступает капля пота и скатывается вниз. Боль захлестывает волнами. Плечи напряжены до предела, а ноги подкашиваются, однако я все же перехватываю брата удобнее и делаю первый шаг.