Бессонница

Было невыносимо жарко. Юра чувствовал, как в ногах сбились одеяло и простыня; как со лба, через щеку на шею, стекала, щекоча кожу, капля пота; как подрагивала пышущая жаром словно печка рука спящего Отабека, прижатая к его животу через футболку. Как на него пристально смотрел кто-то, неотрывно, внимательно, не моргая — так, как не может смотреть человек. Или, во всяком случае, живой человек. Он старательно делал вид, что не замечает; что проснулся среди ночи от жары, от дыхания Отабека, уткнувшегося носом ему в шею, в принципе от всего Отабека, которому было нормально прижимать к себе еще одно теплокровное существо и при этом спокойно спать; что просто перенервничал из-за перелета, насыщенного дня и еще черт знает чего. От чего угодно, только не от чужого взгляда. Но, как бы Юра ни притворялся, кто-то смотреть не переставал. Ему было пять, когда он впервые осознал, что не все могут ощущать то, что ощущает он. Во всяком случае, Юрка не помнил ничего раньше этого, но, вероятнее всего, странные вещи происходили и раньше, а он просто не понимал в силу своего малого возраста, что эти странные вещи — не то, что должно его окружать. Правда, не то чтобы и в пять Юрка сам дошел до всего сам. На даче у деда было всегда так — ему разрешали носиться по двору весь день, качаться на качелях (доске, прилаженной к веревке, привязанной к мощной ветке векового дуба), кормили свежими блинами, а к вечеру он сам вырубался, стоило устроиться на мягкой постели на веранде. Деда говорил, что он уже взрослый и может спать один — и уходил в соседнюю комнату. Юрка безумно собой гордился и совсем-совсем не боялся — не боялся даже когда засыпал при свете настольной лампы, а просыпался среди ночи в полной темноте, не решаясь ни пошевелиться, ни сказать и слова. Именно в такие моменты начинало происходить что-то странное: кровать у ног прогибалась, словно туда кто-то аккуратно садился, а потом слышалось тихое пение. Юрка был достаточно взрослым, чтобы понимать, что так быть не должно, но почему — не смог бы объяснить даже самому себе. Его пугала темнота, но не девичий голос — тихий и нежный, переливчатый и звонкий, напевающий колыбельную (а зачем еще нужно петь маленькому мальчишке среди ночи, пытаясь успокоить?) на чужом и совершенно непонятном языке. Lili lili laj, — слова растворялись в темноте, но Юрке начинало казаться, что вокруг становилось светлее. Будто из ниоткуда появлялись светлячки, разгоняющие ночь — или сквозь потолок просвечивали яркие летние звезды. Lili lili laj, — слова звенели в тишине, как колокольчики, и разгоняли вязкие ночные кошмары. Юра засыпал спокойно, а потом утром никак не мог перестать напевать себе под нос, коверкая слова. Деда хмурился грустно, а потом как-то спросил, где он услышал эту песню. Юрка тогда ответил честно — и дед впервые всерьез на него наругался, а после попросил больше не выдумывать ерунды. Обидно было до слез: он ведь не выдумывал, это взаправду было, и ни один раз! Но его и слушать не хотели. Юрка вернулся следующим летом, спал на той же кровати на той же веранде, но больше среди ночи ничего странного не слышал — потому что перестал просыпаться, дрожа от страха, и да и в принципе бояться темноты. Иногда еще слышалось перед сном переливчатое Lili lili laj, но никто в изножье кровати не садился. Несколько лет спустя, свято уверенный в своей правоте, он нашел в потрепанном альбоме старую фотографию: дед на ней походил на пятилетнего Юрку, только плотнее и щекастее, а за руку его держала, улыбаясь, настолько худая, что почти что прозрачная, девчонка-подросток. На обороте острым почерком были выведены слова старой колыбельной, а внизу пожелание — «Маленькому Кольке на память от Людмиты Люды». Юра глубоко вздохнул, потерся виском о подушку, пытаясь одновременно и почесаться, и вытереть пот — безуспешно, за спиной разве что недовольно завозился Отабек, — и открыл глаза. В дверном проеме стояла девушка, даже уже женщина по его меркам, в свободном сарафане, с двумя тугими косами и таким убийственным выражением лица, что ему стало еще больше не по себе. В глубине души он надеялся, что в этот раз разыгралось воображение — такое случалось время от времени, — поэтому, открыв глаза, просто убедиться, что никого нет, и снова спокойно уснет. Но теперь, видимо, придется играть в гляделки до утра, лениво гадая, что эта женщина забыла у Отабека дома, и стараясь как можно меньше моргать. В прошлый — первый — раз Юра приезжал осенью, прицельно ко дню рождения на три дня, и настоял на том, что снимет на этот срок квартиру, чтобы не толкаться в чужом доме, и так полном родственников, так что не столкнулся лицом к лицу ни с чем подозрительным. Но сейчас на дворе стоял жаркий июль, родители Отабека уехали в запланированный еще зимой отпуск, и отвертеться от чужого гостеприимства не вышло. Не то чтобы Юра был против ночевать под одной крышей, или на одной кровати, или вообще где-то в компании Отабека, но… Во-первых, он тоже не останавливался у Юры, когда был в Питере, используя кучу левых отмазок (а в итоге в восьмидесяти процентах вырубался в его съемной однушке на диване). Во-вторых, среди ночи, если Юра отрубался рядом, то потом просыпался от того, что его использовали вместо подушки или плюшевого медведя — но наутро этот вопиющий факт будто забывался. Второе обстоятельно бесило даже больше, чем первое, чуть ли не до белых пятен перед глазами, — он же был не против, он был даже "за", но все желание биться в стену игнорирования отпадало, стоило посмотреть на непроницаемое лицо Отабека, который, казалось, начнет убивать, стоит сказать что-нибудь лишнее вопросительно-уточняющее про их ночевки. Юра моргнул и фыркнул себе под нос — семейное сходство просто на лицо. И нежелание разговаривать, только смотреть — тоже. Уснуть получилось только с рассветом: именно тогда женщина резко развернулась (косы взметнулись и бесшумно ударились о стены) и скрылась во все еще темном коридоре. Где-то в восемь утра встал Отабек — аккуратно вытянул руку, медленно перекатился, не скрипнув и пружиной на допотопном диване, и ушел на кухню, но все равно умудрился разбудить. Юра развалился звездой, вытянув затекшие за ночь ноги и руки, но более прохладно от этого не стало: солнце жарило сквозь тонкий тюль, а сквозняк приносил только затхлый, не успевший остыть за ночь воздух с улицы. Он встал, с удовольствием потянулся, разглядывая стереотипные советские серванты. За стеклом первого пряталась целая выставка посуды: резные фужеры и тарелки, подсвечники, наборы для чаепитий, включавшие в себя и заварочные чайнички, разнообразные статуэтки, — второй был до отказа забит книгами и, видимо, именно поэтому стоял в самом темном и неприметном углу. В третьем хранились фотографии, медали и кубки. Юра всмотрелся в лица на снимках — все казались ему одинаковыми, темноволосыми, загорелыми, похожими между собой. Отабек среди оравы своих родственников не очень-то выделялся, и на старых фотках искать его оказалось неожиданно сложно. Зато нашлась ночная гостья — но он, к собственному стыду, узнал ее по сарафану и косами в первую, а не по чему-то еще, потому что в кадре она улыбалась и была какой-то другой. Живой, наверное, и человечной. Видимо, чья-то слишком рано ушедшая из жизни сестра, молодая жена или тетка. До кухни Юра добрался, когда Отабек без аппетита поглощал омлет с помидорами прямо из сковороды, запивая это чаем, одновременно с этим умудряясь листать новости на телефоне и мычать себе что-то под нос — не напевать, а так, больше отвлекать себя шумом. Но получалось даже мелодично, на удивление, и узнаваемо — во всяком случае, Юра узнал. — Че поешь? — спросил он, с шумом отодвинув стул, усевшись напротив и тут же утащив кусок омлета пальцами в рот. — Песня знакомая какая-то. Отабек протянул ему вилку, нахмурился. — Не знаю. Приснилась сегодня, наверное, слышал недавно. «Ага, конечно», — подумал Юра, а потом негромко, наверняка исковеркав слова и, частично, мотив, напел: — Lili lili laj, mój śliczny rubinie. Отабек какое-то время смотрел на него, не моргая, вопросительно выгнув бровь, но так и ничего не спросил. Юра со скрытым разочарованием вздохнул. Ему бы он рассказал.