Аика-чан.

— Здесь весьма типичная ошибка, а вот здесь… Ох, такое чувство, что вы совсем ничему не научились, — голос этой старой суки наполнен нескрываемым ехидством и злобой. Я хочу тебя завалить, потому что ты меня бесишь, говорят её узкие, похожие на маленькие изюминки глаза, и Кёнсу едва сдерживается, чтобы не швырнуть в её самодовольное мерзкое лицо толстую пачку листов со своим курсовым проектом. Останавливает только то, что он уже вторую неделю переделывает эту чёртову работу, и сердце кровью обливается при мысли о том, что эта сволочь относится к его труду подобным образом, просто потому, что До ей не нравится. Не потому, что он тупой, не знает материал или сделал нечто такое, чтобы заслужить подобное отношение. Нет, всего лишь карты легли таким образом, что он бесит её до пелены перед глазами. И потому она и делает всё возможное для того, чтобы превратить его существование в ад. Кто-то скажет, что оценки и признание преподавателей — это полная ерунда. Что в жизни есть намного больше вещей, на которые стоит обращать внимание, а никакие зачёты в институте не стоят его пошатнувшегося здоровья. Кёнсу не спит уже третьи сутки, и всё перед глазами расплывается, стоит ему сделать хоть одно резкое движение, а нутро заполняется нарастающим чувством отчаяния и ненависти к себе. Он должен делать всё идеально. У него должны быть идеальные оценки и показатели просто потому, что это единственное, что ему всегда легко давалось. И теперь какая-то старая скотина отбирает у него его последний повод для счастья и гордости исключительно потому, что у неё есть власть и должное желание. — Ну, что же… — тянет она и сужает глаза. К горлу подкатывает тошнота, и До сжимает руки в кулаки, едва сдерживаясь, чтобы не наблевать прямо посреди комнаты. Она переводит на него взгляд, и Кёнсу сквозь пелену в голове понимает: будет валить. — Ответьте мне, пожалуйста… — она задаёт вопрос, и на секунду в сознании вспыхивает яркий огонёк радости. Он, чёрт возьми, знает ответ, потому что вызубрил учебник вдоль и поперёк, изучил тему настолько хорошо, что может дать фору самому лектору, он решал задачи и объяснял материал всем своим одногруппникам, которые уже благополучно получили зачёт и теперь барахтаются с сессией, пытаясь сдать основные предметы хотя бы на проходные баллы. Кёнсу открывает рот и замирает, она выжидающе смотрит на него, и от этого взгляда голова становится пустой и тяжёлой, как будто кто-то придавливает её сверху огромным булыжником. К горлу вновь подкатывает спазм, а сердце стучит слишком быстро из-за охватившей его паники. — Ну, значит, не в этот раз, — её глаза загораются торжествующим огнём, и она демонстративно разводит руками. — И хочу напомнить вам, господин До, что послезавтра у вас будет ещё одна, последняя, попытка, в противном случае, я не поставлю вам зачёт по своему предмету, — она ласково улыбается и отчаянно напоминает До оскалившуюся гюрзу. — Всего хорошего, и постарайтесь в следующий раз подготовиться нормально. Сука, чтобы ты наконец-то откинулась, прямо здесь, в этой сраной комнате, бьётся в голове До, и он вскакивает с места, хватая листы с курсовой работой и поспешно кланяясь. Он чувствует на себе внимательные взгляды одногрупнников: все, как один, жалеют и сочувствуют ему, даже те, кто никогда не замечает тихого ботаника Кёнсу и попросту игнорирует факт его существования, и от этой мысли ему в очередной раз становится особенно мерзко и тошно. Он прижимает к себе многочисленные бумаги и буквально вылетает прочь из аудитории. До хочется нажраться до полусмерти, хочется накуриться или исполосовать лезвием руки, чтобы хоть как-то избавиться от этого отвратительного чувства безысходности и отвращения к себе. Он понятия не имеет, куда бежит, и приходит в себя только тогда, когда оказывается возле небольшого университетского кафе, из которого доносится запах свежих булочек с корицей. Желудок сжимается из-за очередного приступа тошноты, но блевать нечем, потому что До не ел со вчерашнего утра, и Кёнсу опускается на аккуратно выкрашенную лавочку, прикрывая рот и надсадно кашляя. Сидящие на соседней лавочке девушки, хорошенькая рыжеволосая худышка и её подруга, брюнетка с короткой стрижкой, косятся на него с нескрываемым отвращением, которое спустя пару мгновений сменяется нарастающей жалостью. До вытирает влажные губы и делает глубокий вдох, выпрямляясь и прикрывая воспалённые глаза. Ты ни в чём не виноват, говорит глубоко внутри слабый голос разума. Ты всегда был лучшим, образцово-показательным студентом с безукоризненными работами и идеально выполненными итоговыми тестами. Тебя любили даже самые строгие и авторитарные преподаватели, с которыми ты легко находил общий язык и которые всегда выделяли тебя из общей серой массы ленивых идиотов. Тех, которых волновали лишь дорамы и даты выхода новых глав вебтунов про любовь. И тут появилась она. Та, кто всегда относится ко всем лояльно и хорошо, у которой всегда можно сдать зачёты и курсовые работы без каких-либо проблем. Милая старушка, известная тем, что обязательно выбирает себе одну-единственную жертву, над которой издевается в течение всего семестра, методично заваливая и доводя до нервного тика, и так до победного конца, когда студент проваливает последнюю попытку сдачи и попросту вылетает из университета. Та самая кукла для битья, которая служит для пожилой озлобленной неудачницы возможностью проявить себя небожителем, ведь именно от её благосклонности зависит судьба несчастного, подневольного ей человека. Такого просто не может быть со мной, говорит себе Кёнсу в начале семестра, широко улыбаясь сухонькой старушке в тщательно отглаженном платье. Такого просто не может быть со мной, твердит себе До, когда она называет его отчёт «мусором» и методично заваливает его на защите вопросами, отточенными за долгие годы практики, доводя его до нервной истерики своими приёмами и едкими подколками. До всегда повторял себе, что он сильный и ни за что не попадётся на подобные провокации просто потому, что его не на чем подловить, он же настоящий умница, который знает материал назубок и сможет с лёгкостью ответить на любую, даже самую сложную задачу. Кёнсу понимает, что всё очень херово, когда на паре у него начинают трястись руки и ноги, а сама мысль о том, что сегодня с утра ему надо идти на занятия к этой старой ублюдочной стерве, заставляет его броситься в туалет и выблевать туда только что съеденный завтрак, ненавидя себя за собственную слабость и ничтожность. Ты не виноват, повторяет ему внутренний голос и тут же сменяется подсознанием, которое вкрадчиво шепчет: нет, сука, виноват. Потому что надо было стараться лучше, готовиться тщательнее, так, чтобы она хоть на этот раз не нашла, на чём тебя подловить, а так, ты — ничтожество, которое пасует перед какой-то грымзой, прекрасно знающей, насколько сильно ты её боишься и ненавидишь. Это здорово, иметь ничем непоколебимую, абсолютную власть. Это херово, когда эта власть оборачивается против тебя. Надо срочно что-то выпить, вяло думает До и поднимается со скамейки. Он заходит в кафе и с лёгким отвращением осматривает местный интерьер, который наверняка был создан с расчётом на половозрелых любительниц красивых фоточек для социальных сетей. Свечки в резных ярких подставках, плакаты с концептуальными надписями на английском и всяческие безделушки-пылесборники, которыми заставлены стеллажи. Громко играет песня очередного популярного бойсбенда, и До думает, что лучше вскрыться, чем стать частью какого-нибудь такого коллектива, который поёт однотипные слезливые песни про вечную любовь и невообразимые страдания. Он садится за столик и заказывает себе огромную чашку капучино с ореховым сиропом. Кёнсу не большой любитель сладкого, а кофе вообще терпеть не может, но сейчас просто хочется влить в себя что-то горячее и согревающее. Симпатичная официантка приносит ему большую кружку и бросает на него встревоженный взгляд. До делает глоток, абсолютно не чувствуя вкуса, и ставит чашку на стол, обхватывая гудящую голову подрагивающими ладонями. Девушка выключает проигрыватель, где сладкоголосые мальчики продолжают распинаться о своей любви к незнакомой красавице, и берёт в руки пульт от телевизора. Большой плазменный экран, висящий прямо напротив, вспыхивает голубым светом, и Кёнсу с лёгким раздражением думает, что поющих педиков в визуальном формате он точно не выдержит. Он разворачивается было к официантке, дабы попросить её вырубить телевизор, но видит, что она занята разговором с симпатичным парнем, которого явно больше интересует сама девица, нежели выставленные на прилавке многочисленные пирожные. Что-то внутри болезненно ёкает, и До утыкается взглядом в кружку, чувствуя, как сквозь привычную пелену отчаяния пробиваются новые нотки удушливой зависти. У них есть те, к кому можно потянуться и кто не оттолкнёт. Те, с кем можно вот так беззаботно смеяться и флиртовать, а не крыться, будто ненормальный, потому что вся твоя чёртова жизнь завязана на учёбе и получении дополнительных баллов в личное дело. Настолько, что люди уже воспринимают тебя не как нормального человека, а как некое абстрактное явление, предмет мебели. Стоит в комнате — хорошо, не стоит — ну и хрен с ним. Мерзкий сладкий сироп разливается по нутру, и До отрешённо думает, что надо пойти в местный туалет и снова хорошенько проблеваться. А после — идти домой и вновь до изнеможения готовиться к встрече со старой сволочью и, возможно, по пути купить себе упаковку каких-нибудь успокоительных таблеток. Кёнсу не верит в подобные вещи, считая их простыми пастилками с эффектом плацебо, ведь человеческая психика — слишком сложная штука, чтобы пытаться исправить её с помощью лицензированных колёс, но До попросту устал постоянно блевать и чувствовать себя абсолютным ничтожеством. Хочется, чтобы было хоть что-то, что помогло бы справиться с внутренними демонами, голоса которых с каждым днём становятся всё громче и навязчивее. Попсовая песенка сменяется другой музыкой, более ритмичной и сильной, и До машинально принимается отстукивать темп чайной ложкой по краю чашки. Он поднимает голову и смотрит на экран: музыка совершенно «мужская», и он ожидает узреть клип какого-нибудь крутого рэпера или айдола, что косит под азиатского Эминема и Доктора Дрэ, но вместо этого видит худенькую, невысокую девушку. Она одета в рваные джинсы и простую белую футболку, на ногах красуются тяжёлые кирзовые сапоги, и в душе До загорается лёгкий огонёк интереса. Она выглядит настолько непохожей на типичных популярных певиц, что До продолжает следит за происходящим на экране, машинально вслушиваясь в текст песни. — Хватит раскисать, ты хочешь, чтобы твои враги смеялись? Время воскресать, ну же, герои никогда не сдавались! — кричит певица неожиданно сильным и низким голосом и принимается агрессивно двигаться на фоне полуразрушенных декораций. От неё исходит такая внутренняя сила и мощь, что на мгновение дыхание До сбивается, и он с горечью думает, что этой девчонке легко говорить. Она красивая, популярная и успешная, у неё наверняка нет и доли тех проблем, с которыми сейчас пытается справиться Кёнсу. Но парадоксальным образом ему становится легче, и он смотрит на певицу широко распахнутыми глазами, чувствуя, как душевный холод слегка ослабевает. — Знакомая девушка, — раздаётся со стороны витрины мужской голос. — Это же та популярная японка, которая недавно выпустила первый сольный сингл? Аика, так? — Странная вообще, — с готовностью отзывается официантка. — Вроде бы у себя уже достаточно известная, а зачем-то ещё и у нас дебютирует. Как будто не знает, какое тут отношение к иностранцам, и к японцам особенно. Но вот мне она нравится. Это же «Amasonian Girl»? О, я скачала её с Мелона, она стабильно входит в сотку! Ещё пара таких трэков, и она точно получит премию лучшей сольной исполнительницы в этом году! — Аика-чан, — мечтательно тянет парень, а Кёнсу, будто завороженный, смотрит на экран. Аика улыбается ему и вскидывает руки вверх, откидывая голову назад. — Ты не сдашься, ты — воитель! Подобно амазонке, срази наповал всех своих врагов! Победи их собственным оружием, обрати их слабости в свою силу! Вперёд, вперёд, вперёд! Это «вперёд» набатом бьётся в голове Кёнсу, и он машинально повторяет следом, ощущая, как уголки губ трогает улыбка. Аика кажется такой хрупкой и худенькой, сильной и смотрящей свысока на все устои и сложности, но в то же время До понимает, что в реальности ей наверняка сложнее, чем какой-либо иной исполнительнице. Она не поёт сладкие песенки о любви, она выглядит крутой и дикой, самой настоящей амазонкой. Той, что не обращает внимание на преграды, стоящие на её пути к успеху, и злословящих хейтеров, а попросту идёт напролом навстречу своей цели. Ты должен быть таким же, шепчет ему внутренний голос. Ты должен перестать жалеть себя и пытаться выставить себя виноватым во всех смертельных грехах, а вместо этого взять и бороться против этой суки, повторяет он, когда Кёнсу расплачивается за кофе и прощается с девушкой, машинально улыбаясь её спутнику. Тот провожает До изумлённым взглядом, а Кёнсу быстрым шагом идёт домой, ощущая, как внутри нарастает жаркое чувство нетерпения. Ворвавшись в квартиру, он, не разуваясь и не переодеваясь, бежит к себе в комнату, где забивает в поиск имя Аики. Она выпустила не так много песен, два японских мини-альбома и один корейский, и, несмотря на то, что До ни черта не понимает на её родном языке, он прослушивает все песни от начала до конца, потому что в них есть что-то мощное и цепляющее. Аика действительно крутая и уникальная, думает Кёнсу. Аика решительная и учит, что не надо сдаваться и нужно идти вперёд к своей цели, повторяет он себе, в очередной раз зарываясь в многочисленные конспекты и записи. Чувство страха уходит, остаётся лишь пульсирующее желание утереть госпоже Пак длинный уродливый нос и заставить её наконец-то от себя отвязаться. До никогда не верил в исцеляющую силу музыки и в то, что она может на что-то мотивировать, но держит «Амазонку» на повторе, несмотря на то, что он — парень и вряд ли смахивает на крутую древнегреческую воительницу. — Хватит себя жалеть, — серьёзно говорит Аика и разрушает кулаком декорацию в виде толстой стены из неровных камней. — Сожги свои страхи в пламени своей ярости и иди навстречу победе, неважно, сколько раз ты падал, всё равно ты рано или поздно поднимешься и будешь выше всего этого! Ты не должен вылететь только из-за того, что какая-то убогая тварь желает испортить тебе жизнь, слышит Кёнсу в её низком сильном голосе. Вставай и борись, До Кёнсу, потому что ты приложил слишком много усилий для того, чтобы стать тем, кем ты являешься сейчас. Аика действительно классная и очень красивая, думает До сквозь нарастающий сумбур в голове и будто одержимый кликает по многочисленным ссылкам. Официальная группа на Вейбо, фанкафе на Нэйвере, страничка в Википедии, фанбаза в Твиттере, где он узнаёт, что Аике двадцать три года, она — Скорпион и родом из Саппоро, что владеет корейским, японским и немного английским, обожает груши и Аюми Хамасаки, а её ролевая модель в Корее — это знаменитые Тохошинки. Тохошинки и впрямь не самый худший вариант для подражания, даже Кёнсу пару раз слушал их песни, а его старшая сестра так вообще была огромной фанаткой, заслушивая их ранние альбомы до посинения. В конце концов, в том, что он немного узнает про Аику, нет совершенно ничего страшного. Он не собирается становиться её огромным фанатом или кем-то вроде этого, она попросту нравится ему тем, что её песни заставляют его чувствовать намного менее дерьмово, чем он ощущал себя до этого. Красивая, яркая и нетипичная. Хаякава Аика, Японская Принцесса, настоящая амазонка, с лёгкостью надирающая задницы любым врагам и просто редкостным мудакам на своей звёздной дороге. На следующее утро он встаёт с твёрдой уверенностью в том, что всё будет по-другому. На заставке его телефона красуется Аика, задорно подмигивающая в камеру, в наушниках звучит «Power in you», которую До слушает в режиме нон-стоп, пока добирается на метро до университета. — Ты сильный, ты сильнее их всех, — поёт Аика, и Кёнсу повторяет эти слова как мантру, прислонившись спиной к двери в вагон и машинально разглядывая красочные рекламные плакаты. Волнение нарастает, становясь практически невыносимым, До крепко сжимает руки в кулаки, так, что ногти буквально врезаются в кожу, и глубоко вдыхает, борясь с дурнотой. До Кёнсу ни черта не сильный. Но он сглатывает, расправляет плечи и заходит в до тошноты знакомое серое здание, слушая громкий голос Аики в наушниках. — О, кто же тут пришёл! — старая сука замечает его уже в дверях и расплывается в довольной улыбке. — Неужели вы, господин До? Вы не поправили ошибки в своей работе? Я искренне надеюсь, что на этот раз вы не будете мямлить как… Она осекается и меняется в лице, когда замечает за спиной сухощавую фигуру в тёмном костюме. До почтительно кланяется и пропускает мужчину вперёд, а Пак моргает и ошарашенно бормочет: — Заместитель ректора Кан… Что вы… Кан известен тем, что сдать ему зачёт или экзамен на высший балл практически невозможно. Он строгий, чересчур пристрастный и обычно гоняет студентов по всему курсу, параллельно захватывая и смежные области. Он не любит вмешиваться в конфликты и приходить на защиты других преподавателей, и уговорить его на то, чтобы сделать нечто подобное, сложно. У него загруженный график и слишком много собственных лодырей, с которыми он разбирается безжалостно и быстро. — Здравствуйте, — сухо говорит мужчина и кланяется ей, садясь сбоку и взглядом показывая Кёнсу, чтобы он устраивался напротив. Пак стряхивает с себя наваждение и кланяется ему в ответ, переводя ошарашенный взгляд на До. Кровь приливает к голове, дыхание становится сбивчивым и неровным, но от одного лишь вида старой суки Кёнсу хочется смеяться в голос. — Я так рада вас видеть здесь, — бормочет Пак и выдавливает из себя любезную улыбку. — Но что вы здесь делаете? У нас тут должна пройти защита курсовой работы господина До. Он пока не радует меня особыми успехами, это его последняя попытка, и… — Это странно, потому что я лично принимал у господина До работу по своему предмету, и он показался мне весьма ответственным и рассудительным молодым человеком, — парирует Кан. — У меня действительно много дел, но он был весьма настойчив, когда просил меня прийти сюда и поучаствовать в его защите. Я был действительно удивлён, когда узнал, что он всё ещё является должником, если учесть, что его средний балл по остальным предметам — лучший на потоке этого года. Да, кроме того, — он хмыкает, — как правило, студенты боятся моего присутствия на экзаменах и зачётах, поэтому я попросту не могу удержаться, чтобы не поддаться на его уговоры. Вы же не против? — Я… — её глаза расширяются, и она молча кивает. Кан забирает из рук До работу, принимаясь скользить взглядом по символам, и Кёнсу понимает, что победил. Она не станет давить на него психологически и оскорблять в присутствии заместителя ректора, который известен своей безукоризненной вежливостью и учтивостью по отношению к студентам. Она может задавать ему какие угодно вопросы, но До отчётливо чувствует, что напряжение внутри достигает критической точки, после чего что-то внутри рвётся, и приходит странное чувство отрешённости. Ему больше не страшно. Ему попросту похуй, настолько, что становится легче дышать, и губы расплываются в слабой улыбке. — Ваша работа вполне достойна, — говорит Кан, перелистывая страницы. — Я бы даже сказал, она практически идеальна. Отличная аргументация, расчёты без ошибок и погрешностей. А что вы можете сказать о… Его голос слегка дрожит, Кёнсу запинается, и каждый ответ похож на прыжок с большой высоты в холодный бассейн. Он крепко сжимает кулаки, продолжая улыбаться, и смотрит на старую суку в упор, когда она задаёт ему очередной вопрос, глядя на него ненавидящим взглядом. Ты справишься, шепчет ему подсознание голосом Аики, и он делает глубокий вдох. Затем начинает отвечать, продолжая смотреть на неё не мигая, с каждым сказанным словом ощущая нарастающую эйфорию. — По-моему, это достойно высокого балла, — когда он заканчивает, Кан закрывает папку с его работой и переводит на Пак внимательный взгляд. — Господин До ответил верно на все заданные нами вопросы, даже на те, которые были связаны, скорее, с сопряжёнными дисциплинами. Или, быть может, вы хотите что-то ещё его спросить? Она выглядит униженной и раздавленной. Студент, который две недели кряду не мог сдать ей работу, тот, кто был предназначен для того, чтобы стать очередным жертвенным агнцем, обвёл её вокруг пальца, так, что она теперь выглядит полной идиоткой в глазах вышестоящего преподавателя. Та самая власть, которой она столько кичилась, в итоге сыграла против неё злую шутку. — Нет, — наконец-то говорит она и сдавленно улыбается. — Поздравляю со сдачей зачёта, господин До. — Вы сильно волновались, — Кан кивает Кёнсу и отдаёт ему папку с работой. — Наверное, это и послужило причиной ваших прошлых неудач. Но зато теперь можно смело расслабиться и отдохнуть, ведь так? Он расплывается в улыбке, и До улыбается в ответ, просто потому, что к этому обязывает его положение. Эйфория испаряется, словно вода на нагретом песке, и он не чувствует никакой радости и восторга, только усталость и больное, нездоровое удовлетворение от того, что старая сука выглядит так, будто кто-то запихнул ей бутылку в вагину. До безумия хочется спать и есть, хотя До прекрасно знает, что в очередной раз проблюётся, потому что справиться с накопившимся в нём дерьмом вряд ли получится легко и просто. Хочется плакать от того, что всё закончилось. Хочется швырнуть на пол папку с курсовым проектом и заорать, что всё это, сука, не стоило стольких мучений и нервов. И нутро буквально сворачивается в узел от огромного всепоглощающего чувства благодарности к Аике, которая мотивировала, поддерживала и заставила его хотя бы на полчаса наступить на горло собственным страхам и сделать тот нужный спасительный рывок, дабы вырваться из бездны отчаяния. Кёнсу хочет отплатить ей так, как только может. Сделать всё для того, чтобы его спасительница стала самой лучшей, успешной и популярной. Чтобы его Амазонка выиграла все возможные награды и заняла свой трон на вершине, который она заслуживает, несомненно, больше, чем любые сладкие фальшивые ублюдки и шлюхи. Кёнсу становится фанатом, окончательно и бесповоротно. И почему-то не видит в этом абсолютно ничего плохого.

***

— Блядь, ну грузись же! — постоянно виснущее окошко с голосованием заставляет Кёнсу громко выругаться и в сердцах стукнуть кулаком по столу. Проценты растут слишком медленно, и До нервно кусает губы, ощущая нарастающее напряжение. Он бы закурил, но врождённая брезгливость не позволяет ему совать себе в рот нечто, скрученное неизвестно кем непонятно как, и потому До засовывает себе в рот мятную пастилку. Он открывает папку с аккаунтами и принимается яростно вбивать никнейм в строку. Он сидит дома в свой выходной день и создаёт уже двухсотый аккаунт, дабы проголосовать за Аику как за претендента на музыкальном шоу. Кто-то скажет, что это полнейшая деградация и явное отсутствие социальной жизни, но До готов спорить на этот счёт, поскольку его существование никогда не было таким наполненным и интересным. Он был неуверенным в себе, зацикленным на учёбе и собственном статусе постпубертатом, не умеющим общаться с людьми и практически ни с кем не контактирующим. У Кёнсу в настоящем — твиттер-аккаунт на тысячи человек, гордое звание администратора в крупнейшем сообществе Аики на Вейбо и непререкаемый авторитет в глазах других Аинаторов. Так зовут фанатов девушки, и До был бы готов с уверенностью утверждать, что название дурацкое и шаблонное, но его придумала сама Хаякава, а значит, оно чудесное и замечательное. Я зову вас «Аинаторами» потому, что я борюсь за то, чтобы вы были счастливы, а вы — боретесь и сражаетесь за меня, говорит во время трансляции Аика и улыбается настолько ярко и светло, что Кёнсу буквально переполняет безумное, зашкаливающее обожание. Так хочется, чтобы она улыбалась как можно больше и чаще, и потому он должен стараться и заодно мотивировать других Аинаторов на то, чтобы голосовали усерднее и активнее. — «Босс, у меня заканчиваются аккаунты!!!», — Кёнсу кидает взгляд на экран компьютера и видит сообщение от Хёрин. Она — одна из самых хардкорных и активных фанаток Аики, но До не доверяет ей ни на йоту, потому как она, что называется, фэндомная шлюха. До того, как примазаться к их фанклубу, она долгое время обожала девичью группу «Milky Girls», а до этого с пеной у рта утверждала, что навсегда останется фанаткой Ким Мирё, о которой сейчас практически никогда ничего не пишет. Кёнсу бесят такие ветреные суки, которые перебегают от одного нового популярного артиста к другому, но он не может ничего с этим поделать, потому что Хёрин им нужна. Он кидает ей несколько паролей и никнеймов от своих незанятых аккаунтов и откидывается на спинку стула, устало прикрывая глаза. У него не доделан курсовой проект, ещё нужно сходить и наконец-то купить себе бритву, а то он смотрится как форменный клошар с отросшей щетиной. Но всё это позже, ночью, потому что сейчас важнее всего Аика и то, что фанаты ЛимТим, этой чёртовой переделанной суки вот-вот вырвутся вперёд. Аика идёт к успеху медленно, но верно. Она — одна из самых популярных молодых корейских исполнительниц, и сердце Кёнсу сжимается, когда он думает, насколько Аика-чан уникальна. Будучи артистом маленькой компании, иностранкой с нетипичным для большинства слушателей стилем, она ухитряется конкурировать с истинными монстрами рынка, раз за разом побеждая на различных премиях. Она выглядит настолько счастливой, принимая очередную статуэтку из рук ведущих, что Кёнсу в очередной раз не спит ночами, голосуя как одержимый и пытаясь выбить ей новый трофей. И он не одинок. У Аики множество таких же фанатов, обожающих её всеми фибрами души, старающихся ради неё изо всех сил, скупающих её альбомы и мерч во всех возможных версиях и вариациях. Просто потому, что Аика-чан, как называют её все, даже неяпонские фанаты, отличается от других исполнителей, жаждущих лишь денег и воспринимающих своих поклонников как ходячих банкоматов. Аика любит всех свои фанатов, невзирая на то, откуда они и какого они пола, и Кёнсу обожает её за это ещё больше. И всё-таки он уверен, что именно он достоин её любви больше всех. Потому что предан ей всей душой, не засматриваясь на других, даже очень популярных и классных исполнительниц, потому что выкладывается ради неё до изнеможения, да и тем, что, в отличие от остальных, клюнувших на неё только из-за нетипичного имиджа и привлекательной внешности, он стал Аинатором по другой, намного более серьёзной и внушительной причине. Она спасла его, научила быть сильным и не бояться сражаться ради своей цели. Она была рядом с ним в самое тяжёлое и сложное время его жизни, и потому Кёнсу — особенный. Они похожи больше, чем кто-либо ещё, и в глубине души До надеется, что при личной встрече она обязательно это поймёт. Он не мечтает, в отличие от многих фанбоев, о романтических отношениях с Аикой, нет, он не такой идиот. Но он до безумия хочет стать её другом, кем-то близким и важным, тем, кому она сможет довериться и чувствовать себя комфортно. Он больше не чувствует себя ненужным и одиноким, потому что у него появляется огромное количество друзей. Пусть даже и виртуальных, пусть он не знает их настоящих имён, но с ними До ощущает себя крутым и классным, настоящим вожаком, ведущим их к общей великой цели. Они смеются над его шутками, называют «Боссом» и с готовностью бросаются выполнять его указания, когда начинается очередное голосование или трэндинг в социальных сетях. И До чувствует себя настолько счастливым, что даже начинает общаться с одногруппниками, хотя те по-прежнему кажутся ему скучными и приземлёнными идиотами. Они так кичатся своими модными увлечениями, старательно изображая из себя продвинутых и классных, и Кёнсу становятся смешно, когда они наперебой хвалят Бибера или какого-то там Уикенда. Кёнсу любит Аику и только её. И именно это отличает его от серых масс, не блещущих оригинальностью и уникальностью. — Ну же, — бормочет Кёнсу, напряжённо вглядываясь в экран. Цифровые у Аики выше, чем у этой каннамской выскочки, продажи альбомов были хорошими, но стоит поднажать, осталось совсем немного, чуть-чуть… Он вытирает выступивший пот и бросается печатать на клавиатуре с бешеной скоростью, создавая очередной аккаунт. Пальцы дрожат и болят от бесконечной нагрузки, и Кёнсу лихорадит так, как не лихорадило даже на самых сложных экзаменах, одна минута, полминуты… Его захлёстывает состояние, близкое к истерическому, он из последних сил нажимает курсором на вкладку с именем Аики и буквально падает лицом на клавиатуру, тяжело дыша. Таймер останавливается, и сквозь пелену перед глазами До видит итоговую цифру: сорок три процента. Аика-чан обошла эту суку ЛимТим на целых двадцать процентов. Сердце сжимается от подступившего чувства бесконтрольной радости и эйфории, будто Кёнсу сам только что выиграл что-то бесценное. Он закусывает пальцы на руке, стараясь сдержать победные вопли, а в голове набатом бьётся лихорадочная мысль: мы её обошли. А это значит, Аика завтра получит свою первую долгожданную награду на музыкальном шоу. Его личные сообщения разрываются от радостных эмодзи, Кёнсу разлепляет глаза и печатает твит, полный ликования, который тут же ретвитят сотни его фолловеров. Меншены заполняются ответными счастливыми сообщениями, фанаты ЛимТим бомбят его хейтерскими язвительными комментариями, но До на это абсолютно наплевать. На следующий день Аика получает её, свою заветную статуэтку, побеждая с минимальным отрывом. ЛимТим стоит рядом и фальшиво улыбается, поздравляя её с первым успехом, и До показывает ей средний палец, представляя, как в душе эта сучка, которой повезло с большим и влиятельным агентством, бесится. Ещё бы, проиграть японке из крошечной компании, несмотря на то, что её собственный директор спускает столько денег на промоушен, пихая её в каждую дырку, — наверняка ей обидно до алой пелены перед глазами. Кёнсу приходится отпроситься в туалет, чтобы посмотреть трансляцию, и он не сдерживает слёз, когда Хаякава плачет прямо на сцене и машет зрителям в зале, бережно прижимая к себе трофей. — Я никогда не думала, что я… — начинает было она, но запинается, захлёбываясь слезами. До не удерживается и проводит кончиком пальца по её лицу, будто пытаясь стереть их с её очаровательной мордашки. — Это только начало, — шепчет он и счастливо улыбается. — Это только начало твоего пути на вершину. Аика-чан — будущая легенда, та, кто возьмёт все дэсаны и скоро начнёт собирать стадионы. До не сомневается в этом ни на йоту, и сердце сладко сжимается, когда он представляет её на сцене, счастливую и радостную, прямо посреди моря сияющих алых лайтстиков в виде сердец. Впереди её и Аинаторов ждёт исключительно дорога, усыпанная ароматными розовыми лепестками, и множество новых, не менее восхитительных побед. Ничто не может быть по-другому, да и как такое вообще возможно? Она успешна, талантлива и красива, фанатов становится всё больше, а компания продвигает её хорошо и активно. Ни за что и ни при каких обстоятельствах. Кёнсу откидывает голову назад и прикрывает глаза, ощущая себя по-настоящему нужным и счастливым.

***

Резкий звонок будильника врывается в сознание Кёнсу и заставляет поморщиться и беззвучно выругаться сквозь зубы. Меньше всего на свете хочется сейчас подниматься с кровати и тащиться на опостылевшую рутинную работу, но он прекрасно понимает, что придётся вставать и начинать один и тот же, повторяющийся изо дня в день ритуал. Потому что нельзя, как в детстве, когда окончательно обалдеваешь от бесконечных домашних заданий, сказаться больным и хотя бы один день провести в кровати, отсыпаясь и приходя в себя после зубрёжки. Взрослая жизнь сосёт, и с каждым днём Кёнсу убеждается в этом окончательно и бесповоротно. Он приподнимается на кровати и бросает взгляд вправо: Соджин лежит рядом, уткнувшись носом в подушку и мирно спит. До чувствует лёгкий укол зависти: у неё сегодня выходной, а значит, она может остаться дома и заняться делами. Кёнсу смотрит на безмятежное хорошенькое личико и, поколебавшись, целует её в щёку. Не потому, что ему хочется, а просто потому, что так нужно. Парни всегда целуют своих девушек и смотрят на них влюблёнными глазами перед тем, как встать с постели и заняться всякими крутыми мужественными делами. До не то чтобы видит смысл в подобных вещах, тем более, что Соджин даже не просыпается, продолжая видеть десятый сон. Он берёт в руки мобильный телефон и бросает взгляд на экран. С заставки ему улыбается Аика-чан, повзрослевшая, но всё такая же красивая, и сердце Кёнсу невольно сжимается от накатившего странного, но такого обыденного чувства. Он никак не может его охарактеризовать и назвать каким-то конкретным словом, потому что слишком сложно и на грани. Что-то от усталости, что-то от тоски и безнадёжности, что-то — от зашкаливающей, разрывающей лёгкие нежности и рабского чувства привязанности, как собака чувствует себя преданной и нужной своему любимому хозяину. Он наливает большую чашку кипятка и высыпает туда пару ложек мерзкого растворимого кофе. Кофе японский и на редкость гадкий, но его рекламирует Аика, и потому До заставляет себя давиться отвратительным напитком. Это же один из немногих рекламных контрактов, которые всё ещё у неё остались, и Кёнсу обязан делать всё для того, чтобы Аика-чан продавалась хорошо. Четыре года — не такой уж и огромный срок, но Кёнсу кажется, что прошла целая жизнь. За четыре года он успел закончить институт с отличием и устроиться на работу в крупную компанию, занимающуюся продажей алюминиевой посуды. Не то чтобы До нравилась посуда и всё, что с ней связано, но зато эта должность предполагает стабильную зарплату и возможность повышения в будущем, и потому Кёнсу старательно уверяет себя, что это именно то, что нужно. То, что он всегда искал и хотел, то, чем не стыдно похвастаться в компании друзей, рассказать родителям или записать в своё резюме. За четыре года он успел съехать от родителей и начать жить со своей девушкой. Он знакомится с Соджин на дне рождения своего институтского приятеля, одного из немногих сокурсников, с которыми его связывает некое подобие дружеских отношений. Она хорошенькая и милая, а самое главное, ей глубоко наплевать на то, что её парень тащится от Аики Хаякава и что на заставке мобильного телефона у него стоит её фотография, а не их совместное селфи. Она вообще удивительно понимающая и спокойная, и До хочется верить, что это потому, что она любит его всем сердцем. Хотя, скорее всего, всё намного проще и понятнее, а отношения, основанные на взаимном безразличии и поддержании социального статуса, бывают самыми крепкими и стабильными. Четыре года — ровно столько времени прошло с выхода дебютного альбома Аики-чан. Он остаётся её поклонником, преданным и верным Аинатором, который продолжает поддерживать, несмотря ни на что. Несмотря на то, что таких, как он, с каждым днём становится всё меньше и меньше. На то, что продажи синглов Аики падают, а она сама всё реже мелькает в трендах и статьях популярных новостных порталов. На то, что раньше всё это было настоящей отдушиной Кёнсу, его светлым и ярким разноцветным мирком, в котором он мог чувствовать себя счастливым и полноценным. Сейчас это больше смахивает на опостылевшую рутину, заставляющую его всё глубже погружаться в трясину отчаяния и ненависти. В том, что так происходит, можно обвинить многих. Компанию Аики, которая ввязывается в крупный финансовый скандал, после которого они практически становятся банкротами. Аика пытается уйти на другой лейбл, но это оказывается невозможным: хитро составленный контракт связывает её обязательствами по рукам и ногам, а общество моментально принимается полоскать её имя и поливать её грязью, потому что «эта сраная японка», как и ожидалось, «никогда не сможет оставаться лояльной и преданной». Расизм и национализм всегда были в этой стране любимой интегрирующей чертой, пусть даже большая часть корейцев с пеной у рта кричат о своей продвинутости и отсутствии социальных и моральных барьеров, и Кёнсу хочется орать и ругаться матом, когда он видит очередной обвинительный очерк об Аике в прессе. Он борется за её честь, как может: вместе с другими фанатами выводит хэштэги, бомбардирует компанию письмами и угрозами, пишет ей ободряющие сообщения в социальные сети, но всё это мелко и бесполезно. И Кёнсу разрывает на части от осознания того, насколько в реальности он оказывается бесполезным и слабым, настоящим насекомым перед лицом гигантских монстров-воротил шоу-бизнеса. Но, к счастью, проходит время, и вскоре публика оказывается поглощена другим скандалом: популярного айдола ловят на отношениях с иностранной моделью в разводе, и медиа орут от восторга, смакуя новые горячие подробности их романа. Все забывают про финансовые махинации, про компанию, а вместе с ним и про саму Аику. Оказывается, для того, чтобы из всеобщей любимицы ты превратилась в подёрнутый паутиной олдскул, нужно намного меньше времени, чем чтобы добиться хоть какого-то успеха. Кёнсу ненавидит их всей душой. Те, кто клялись ей в вечной верности, а в итоге, захлёбываясь от восторга, кричат о своей любви к новым хорошеньким исполнительницам. У них же всё хорошо, у них не было трудного, сложного периода, во время которого нет ни интересных шоу, ни постоянных релизов, только гнетущее чувство неизвестности и бесконечное ожидание. У них новые свежие концепты, а значит, можно нырнуть в пучину с головой, не заморачиваясь о позабытом кумире. До разрывает от желания написать им как можно больше гадостей и оскорблений, но он сдерживается, потому что шлюховатый мусор того не достоин. Они всё равно бросят своих нынешних любимчиков сразу же, когда появится очередная классная звёздочка. Он ненавидит то, что приходится постоянно пахать. Придумывать что-то новое для Твиттера и Вейбо, постить новости и свежие сплетни, хайпить любое, мало-мальски примечательное событие из её жизни, чтобы все не забыли про Хаякава окончательно. Народ требует хлеба и зрелищ, привыкнув к тому, что Кёнсу снабжает их информацией и веселит в режиме нон-стоп. Кто, если не ДиО, так зовут его в фэндоме, и так утверждает буквально каждый, и постепенно всё это превращается во вторую работу, утомительную и выматывающую. Они все кричат, как сильно любят его, и Кёнсу до безумия хочется в это верить. Он и верит поначалу, пока окончательно не убеждается в том, что всё это временно и скоротечно. Они забудут про него, когда вырастут, увлекутся чем-то другим, женятся или выйдут замуж и погрязнут в семейной жизни. Будут вспоминать иногда, может, хорошим словом, а может, с насмешкой, потому что Кёнсу — клоун, который пашет ради всеобщей потехи, и всё то, что он делает, в будущем окажется устаревшим и ненужным. До понимает это, но чувство ответственности и привязанности давит на него неподъёмным грузом, и потому он продолжает изощряться и тратить львиную долю свободного времени на то, чтобы Аику не забывали. Он боится, что однажды останется единственным, кто любит и ценит её талант, и это чувство разъедает его изнутри, как ржавчина старый кусок металла. Он ненавидит всех, кто успешнее Аики. Тех, кто этого не заслужил, потому что именно она была достойна успеха, который у неё буквально стащили из-под носа. Чёртовы пластиковые суки попросту воспользовались тем, что она сейчас отчаянно борется за существование в этом бизнесе, и До порой ловит себя на том, что было бы так здорово, если их вообще не существовало. Ни ЛимТим, ни этих ублюдочных «Starry Ladies», при виде которых Кёнсу начинает натурально трясти. Хочется выть и кричать в голос, насколько это всё несправедливо, но До старательно держит лицо, потому что так надо. И попросту блокирует бывшую соратницу Хёрин, когда та ставит в качестве фотографии профиля тизер лидера «Звёздных леди» и торжественно объявляет себя их фанаткой номер один. Не то чтобы это не было ожидаемым, но Кёнсу всё равно трясёт, когда он думает, как же это гадко и низко. Конечно, намного проще и приятнее стэнить победителей, чем тех, за чьи небольшие успехи приходится бороться до изнеможения. Потому что Кёнсу борется. И такое чувство, что, кроме него, этого не делает никто. Даже компания, которая ставит на Аике крест и сейчас пестует свою новую дебютантку Субин. Кан Субин — кореянка, хорошенькая и начисто лишённая хоть какого-то шарма, но зато она — своя, и ей можно вертеть, как хочется. До ненавидит её чуть меньше, потому что, по сути, она не виновата в том, что всё настолько херово. Виноваты обстоятельства, и с этим ничего нельзя сделать. До старательно убеждает себя, что это временно, что вскоре всё изменится, и тогда всё будет хорошо, как раньше. Всё же, в сущности, и хорошо, просто надо немного подождать и постараться, и тогда станет ещё лучше. Но время идёт, и это мерзкое чувство становится всё невыносимее. Радужный мирок, который был его спасением от рутины, теперь превращается в её самый горький и противный компонент. Он не может оставить Аику, как бы ни было сложно и тяжко. Он был с ней в самые тёмные и сложные времена, а она фактически спасла его в те дни, когда он больше всего нуждался в поддержке и опоре, и теперь очередь Кёнсу отплатить ей сторицей. Он всегда был особенным, с самого начала, и хоть это и должно остаться неизменным, несмотря на все обстоятельства и проблемы. Он не такой, как все эти ублюдки, оставившие её, бросив один на один со всем этим дерьмом. Он — Аинатор до самого конца, в него верят, в нём нуждаются, без него этот чёртов фэндом развалится к чертям, и никто ничего не будет делать. Кёнсу поправляет на себе галстук и смотрится в зеркало. Гладкая поверхность показывает усталую, измученную физиономию с чёрными кругами под глазами и землисто-серым цветом лица, и До отворачивается, засовывая в уши наушники и выходя в тесный коридор. Он тщательно вслушивается в слова новой песни Аики и старательно повторяет себе, что всё вполне себе неплохо. Клипы и тизеры Аики становятся всё бюджетнее. Рутина затягивает его с головой, эта вязкая чёрная вонючая жижа. У него огромное количество обязанностей и вещей, которые он должен сделать во что бы то ни стало. Ради других фанатов, которые живут своей жизнью и забудут его сразу же, когда перерастут фанатскую фазу. Ради Аики, у которой скоро камбэк, а значит, снова придётся кричать на всех углах, чтобы все поднимали свои ленивые задницы и голосовали за её новую песню. У До Кёнсу всё хорошо. Вот только с каждым днём он чувствует себя всё херовее и херовее.

***

— Сука! — Кёнсу бьёт кулаком по столу и делает глубокий вдох. Соджин, которая сидит на диване и спокойно читает журнал, вздрагивает и косится на него с лёгким испугом. Затем вздыхает и качает головой, вновь утыкаясь взглядом в статью. Она не лезет к До, понимая, что вряд ли сможет его понять и хоть как-нибудь помочь, и это по-своему хорошо, но в глубине души Кёнсу чувствует лёгкую досаду и обиду. Он роняет голову на сложенные руки и глубоко вдыхает, стараясь унять нарастающую внутри злобу. Она какая-то животная и зашкаливающая, как будто огромная хищная зверюга разрывает его внутренности и стремится вырваться на свободу, дабы сожрать к чертям всё, что его настолько бесит. Соджин, которая сидит и кладёт хуй на то, насколько ему сейчас херово, организаторов концерта, которые постоянно придумывают всё новые идиотские правила, не давая До возможности сделать всё так, как нужно, представителей другой фанбазы во главе с каким-то поехавшим отаку, сделавшим смыслом своей жизни какое-то убогое соперничество с Кёнсу, и даже Аику, ведь она спокойно сидит себе в своей квартире в Каннаме и совершенно ни о чём не парится. На мгновение До становится стыдно, и злоба слегка утихает: Аика-чан не виновата, что Кёнсу настолько всё задолбало. До концерта остаётся несколько дней, и он отчётливо понимает, что желание туда идти постепенно становится всё слабее. Ты можешь вести себя как полное дерьмо, шепчет ему надоедливое подсознание. Ты можешь пригрозить организаторам восстанием фанбазы, большая часть которой относится к тебе как к местному фельдмаршалу. Можешь выбросить свои козыри в рукаве и облить говном этого ублюдка Минхёка, который пытается мериться с тобой несуществующим хуем, ведь у тебя достаточно компромата, чтобы закопать его. Можешь попросту послать всё к чертям и заняться чем-нибудь ещё, тем, чем занимаются нормальные люди. Например, пойти отобрать журнал у своей подружки и наконец-то трахнуть её хорошенько. У вас ведь не было секса уже несколько недель, и это явно не способствует дальнейшему развитию ваших отношений. Сколько можно сидеть и страдать, ну же, у тебя есть столько возможностей, которыми ты не пользуешься, ведя себя как грёбаный джентльмен! До может, но в то же время не может. Потому что, если он поддастся и сделает всё вышеперечисленное, кроме, конечно, секса с Соджин, он окончательно станет таким же. Долбанутым на всю голову, поехавшим фанатом, который готов на всё, дабы иметь призрачную возможность коснуться своего кумира. Кёнсу понимает, что от этой грани его отделяет совсем немного, и отчаянно боится перейти ту самую запретную черту. Он помнит свой первый концерт Аики четыре года назад. Безумную эйфорию, драйв, зашкаливающие эмоции, которые заполняли его от кончиков пальцев до макушки, так, что Кёнсу чувствовал себя единым со всей этой огромной беснующейся толпой. Аика была на сцене, яркая и счастливо улыбающаяся, и До хотелось плакать от того, насколько это потрясающее и невероятное ощущение, когда ты так близко к ней, небожительнице и идеальной Королеве. Он не попал на фансайн и безумно переживал по этому поводу, потому что так хотел подарить Аике подарок, ожерелье, которое он сам сделал в мастерской, с её инициалами из жемчуга. Вещь не то чтобы дорогая, но Кёнсу вложил в неё всю свою любовь и нежность, и потому подобная неудача расстроила его до слёз. В этот раз всё по-другому. Помещение меньше, зрителей — меньше, а у До — членство фанклуба и потому особый статус, позволяющий ему оказаться у сцены намного раньше остальных. Билет на фансайн после концерта у него в кармане, красивая яркая бумажка с убористыми символами, Кёнсу сжимает её влажной ладонью и почему-то не чувствует ничего, кроме лёгкого раздражения и огромной усталости. Он будто бы смотрит на происходящее со стороны. Огромная очередь, состоящая из людей, одетых и раскрашенных самым парадоксальным и нелепым образом, дерущихся за право оказаться как можно ближе к сцене. Идиоты, Аика давным-давно встречается с богатым корейским бизнесменом, об этом знают практически все, кто мало-мальски погружён в жизнь фэндома, устало думает Кёнсу и одёргивает на себе футболку с портретом Хаякава. Вымотанные охранники, которые косятся на них, как на диких животных. Сцена, украшенная ярко-розовыми декорациями, которые вроде бы выглядят вполне неплохо, но на деле — лишь дешёвая копия того, что её компания создавала ранее. Но когда гаснет свет, и Аика появляется на сцене, всё это куда-то уходит, холод внутри исчезает, и сознание До заполняется знакомым жарким чувством. Она начинает петь, задорно улыбаясь залу, и Кёнсу кричит в голос, подпевая вместе с остальными фанатами. Аика-чан выглядит уставшей и вымотанной, долгие туры вряд ли идут ей на пользу, но она старается и выкладывается на полную катушку, и сердце Кёнсу вздрагивает от подступившей нежности, такой же сильной, как четыре года назад. Вот, ради чего он не уходит. Вот, ради кого он выбивается из сил и наступает на горло собственной песне, только, чтобы она была счастливой и успешной. До широко улыбается и машет лайтстиком, раскачиваясь в такт новой песни. Всё обязательно изменится в лучшую сторону. Теперь поверить в это чуточку проще. Когда концерт кончается, До с замиранием сердца ждёт начала фансайна. Основную массу зрителей выгоняют из зала, оставляя всего человек двадцать-тридцать, большую часть из которых Кёнсу знает по всяким фанатским сообществам. Он прижимает к себе диск, который ему буквально впихнул в руки хмурый парень из стаффа, и думает, что в этот раз он обязательно подарит ей цепочку. Вот она, лежит в кармане, в аккуратном хорошеньком пакетике с нарисованными зайчиками. Всё происходит стремительно и быстро. Каждому даётся буквально пара минут, за время которых люди едва успевают сказать ей пару слов или сделать фотографию. До стоит в числе последних, и он не успевает справиться с нервозностью, когда низенькая девушка из стаффа толкает его в спину, и он буквально подлетает к столику, за которым сидит Аика. — Подарки нельзя! — гавкает на него секьюрити, увидев, как До тянется к карману. Он невольно вздрагивает от громкого командного вопля и поспешно протягивает Аике альбом. Та дарит ему яркую улыбку и забирает диск, нашаривая на столе ручку. — Как тебя зовут? — спрашивает она, и До замечает, что она выглядит вымученной и какой-то отстранённой. Лицо покрыто толстым слоем сценического грима, сквозь который всё равно видны тщательно замазанные прыщи, волосы выжжены до корней от постоянных окрасок, а губы накрашены нелепым алым тинтом. — До Кёнсу, — запнувшись, отвечает он. — Я руковожу твоей крупной фанбазой, ты даже отвечала на мои сообщения в Твиттере и Инстаграме. Я твой фанат с самого дебюта, я безумно люблю тебя и твою музыку. Знаешь, она так помогла мне в трудное время и… — Две минуты! — орёт секьюрити, и Аика протягивает ему альбом обратно. — Спасибо тебе, Кёнсу, — проникновенно говорит она и вымученно улыбается. — Я знаю и очень это ценю, тебя и твою поддержку. В её тщательно накрашенных карих глазах видна неприкрытая усталость и желание оказаться как можно дальше от этого места с толпой орущих людей, и внезапно Кёнсу отчётливо понимает, что она его не знает. Не лично, это и так понятно, он для неё — некая безликая единица, которая платит огромные деньги, чтобы услышать от неё пару слов и получить подпись на диске. До смотрит на Аику и отчаянно хочет узреть крутую амазонку и воительницу, прекрасную и идеальную Хаякава Аику, которая знает и обожает каждого из своих фанатов, особенно тех, кто жертвует своим свободным временем ради того, чтобы она была успешной и чувствовала себя любимой и нужной. Но вместо неё видит лишь затраханную жизнью женщину под тридцать, которая забудет его имя сразу же, как только он исчезнет из поля зрения, и которую, как и его, всё попросту заебало. Это не амазонка. Это суровая, не прикрытая глянцем реальность.

***

«Нужно сейчас срочно перевести интервью до конца», — пишет Кёнсу и замирает, устало потирая воспалённые глаза. Голова идёт кругом из-за того, что ещё столько предстоит сделать и запостить, потому что вчера был камбек, а значит, и безумный всплеск фэндомной активности. Интервью, огромное количество всяких капсов и фотографий с шоукейса, скрины социальных сетей, на которых друзья и родственники поют дифирамбы новому альбому Аики. До роняет голову на руки и глубоко вдыхает, силясь справиться с накатившей усталостью. Для того, кто не завязан с этим слишком тесно, новый релиз любимой знаменитости — это настоящее счастье. Множество новостей, разных забавных мемов и теорий, поводов для обсуждения и жарких споров в комментариях, ведь многие только для этого и ждут возвращения селебритис, дабы хорошенько посраться. Для таких, как До, камбеки — это изматывающий труд и постоянная нервотрёпка. Что-то срочно нужно перевести, что-то — загрузить, и вот так каждый раз, в ускоренном режиме, поскольку, стоит хоть ненамного задержаться, как фанаты начинают подавать недовольные гудки. У Кёнсу в команде есть несколько человек, которые, как и он, должны делать всё вышеперечисленное, но вместо этого он вновь сидит перед экраном компьютера и ждёт ответа хоть от кого-то, но созерцает лишь пустоту. «У меня нет времени сейчас, я очень занята», — наконец-то приходит сообщение от Хёмин. Кёнсу смотрит на её хорошенькое личико на фотографии в профиле и едва сдерживает поднявшиеся из недр души тёмные яростные чувства. «Тогда, может, ты, Минха?» — спрашивает он, невольно царапая ногтями поверхность стола. Это переполняет его до предела, это мерзкое чувство усталости, злости и безнадёжности, вины и нервозности, поскольку он всё время кому-то что-то должен. «Я слишком устала, и у меня прямо какой-то моральный упадок, — спустя несколько минут пишет Минха и добавляет несколько смайликов. — Почему ты не можешь этого сделать, ДиО? Вы же простите меня за лень, я просто в последнее время вообще какая-то никакая». «Конечно!» — тут же отзывается Тэхён. Оказывается, всё это время он был онлайн, только почему-то не отвечал на сообщения До. Кёнсу закрывает глаза и медленно считает до десяти. Мерзкое чувство, похожее на злобное животное, громко воет внутри, разрывая его внутренности пожелтевшими острыми клыками. Ты всегда всем должен, До Кёнсу. А вот тебе никто никогда ничего не должен. Если ты попытаешься сказать что-то поперёк, тебя моментально обвинят в узурпаторстве. Если ты будешь молчать, то ничего не изменится. Если они все уйдут, тебя обвинят в том, что ты к этому причастен. Если уйдёшь ты, то все тут же скажут, что в этом виноват ты и твой сложный характер. Это как палка о двух концах, и битым всегда будешь ты. «ДиО, так что, ты сделаешь перевод?» — Кёнсу открывает глаза и некоторое время тупо смотрит на экран. Что-то жаркое поднимается вверх по пищеводу, и До с громким треском захлопывает крышку ноутбука и кричит в голос: — Сука! Блядь, хватит, хватит! Ненавижу вас всех, ненавижу! Кого он конкретно ненавидит, он не может не понять. Зверь внутри издаёт сдавленный вой и с силой вгрызается в его сердце, так, что не хватает воздуха в лёгких, и До прикусывает нижнюю губу до крови, захлёбываясь собственной обидой и зашкаливающими эмоциями. Нужно что-то сделать, нужно постараться ради Аики, кто же тогда сделает это интервью, кто же запостит фотографии и новые стиллы с какого-то шоу, на которое Хаякава позвали впервые за долгое время после скандала, отчаянно бьётся в его голове, и он глухо скулит, пряча лицо в ладонях и отчётливо понимая, что вышел за предел. Что-то, что держало его в сознании и хоть каком-то душевном порядке всё это время, ломается с оглушительным треском, и До сгибается пополам, чувствуя, как из горла рвётся полузадушенный крик. Соджин стоит на пороге комнаты и смотрит на него испуганными глазами. Она всегда относилась к его увлечениям равнодушно, предпочитая закрывать на них глаза как на некое неприятное дополнение к её так называемому парню. Она никогда не обращала внимание на все его приступы раздражения, голосования, во время которых До на протяжении долгих часов сидел за компьютером, стримя очередной релиз Аики-чан, считала все его проблемы глупыми и надуманными, ведь какой нормальный человек в реальности будет так переживать из-за какой-то японки в обтягивающем костюме и горстки людей из Сети, многих из которых Кёнсу не видел ни разу в своей жизни? Всё это действительно чушь и не по-настоящему, и странно, что Кёнсу воспринимает это настолько серьёзно. До завидует ей потому, что она нормальная в привычном понимании этого слова. Не зацикленная на жизни знаменитого человека, не живущая ради виртуальной популярности и чужих успехов, не переживающая из-за наград, номинаций и мест в рейтинге, а совершенно простая и не заморачивающаяся ни на чём, разве что, кроме социального статуса, девушка. Над такими, как она, часто смеются подобные Кёнсу, потому что она «не та». Не уникальная, а принадлежащая к «серым массам», не столько продвинутым и не обладающих столь ярким и необычным музыкальным вкусом и увлечениями. До считает, что Соджин, сука, безумно везёт. Потому что она не нуждается в суррогатах реальности для того, чтобы чувствовать себя счастливой. Ей глубоко насрать, какое место её любимая группа займёт в рейтинге и получит ли их новая песня заветную статуэтку на музыкальном шоу. Главное, чтобы хотя бы несколько песен из альбома оказались достаточно приличными, чтобы можно было добавить их в плэйлист. Она не любит его, а он не любит её, и они никогда не проявляют друг к другу нежность наедине, просто потому, что никто из них в этом не нуждается. Соджин обнимает его, когда нужно сделать фотографии для Инстаграма или же похвастаться подружкам, какой у неё милый и заботливый молодой человек. Кёнсу она нужна для того, чтобы окончательно не погрязнуть в недрах этого бесконечного одиночества в социальных сетях и чтобы на работе не задавали дурацкие вопросы о его личной жизни. Это, конечно, совсем не те самые отношения, основанные на взаимной нежности и доверии, которых подсознательно хочет даже убеждённый циник Кёнсу, а, скорее, деловое партнёрство, равноценное и взаимовыгодное. У До есть Аика, а у Соджин — популярный, недавно дебютировавший бойсбэнд, на лидера которого она тайком мастурбирует в душе по вечерам. Видимо, Кёнсу выглядит настолько херово, что она молча подходит к нему и привлекает к себе. От неё приятно пахнет духами с нотами розы и жасмина, До утыкается в её плечо и цепляется за растянутый домашний свитер, чувствуя, как болезненное чувство слегка притупляется. Она гладит его по спине и шепчет какую-то стандартную чушь про то, что ему не нужно так переживать и что всё будет хорошо. Она по-прежнему считает его метания чистой воды идиотизмом и сумасшествием, но искренне старается его утешить, и за это До благодарен ей всей душой. Он закрывает глаза и выдыхает. И внезапно ощущает, что напряжение уходит, остаётся лишь то самое, знакомое чувство полного равнодушия. Интервью так и лежит не переведённым в документе, Аика постит сразу несколько фотографий с подписями на японском, которые явно никто не запостит, и До тоже не собирается этого делать. И, что самое интересное, ничего не происходит. Мир не рушится, Земля не сходит со своей орбиты, а Аика-чан не бьётся в истерике от того, что её корейские фанаты не знают значения её сообщений в социальных сетях. Реальность остаётся неизменной. И только в Кёнсу что-то меняется, неуловимо и, кажется, навсегда.

***

Наверное, это смахивает на ломку, которую испытывают наркоманы, не получающие дозу в течение долгого времени. Кёнсу старается держаться, но его буквально скручивает в тугой узел, потому что до одури хочется снова во всё это втянуться. Зайти в Сеть, узнать последние новости, посмотреть какие-нибудь смешные твиты и хоть как-то быть в курсе того, что происходит в фанатском сообществе, но он держится. Он успокаивает себя мыслью о том, что, несмотря на то, что Аика больше не является топовым артистом, в новостях явно бы сказали, если с ней что-то случилось. Дикторы не упоминают её никоим образом, и потому До может чувствовать себя спокойным. Ему кажется, будто из него вырвали кусок плоти, оставив незаживающую болезненную рану. Жизнь течёт своим чередом: работа, дом, ужины с Соджин, которая, видимо, опасаясь за его состояние, старается проводить с ним больше времени, чем обычно. Торопливый секс по вечерам, какие-то книги, содержание которых практически сразу же забывается, и серость, непроглядная и сплошная, разливающаяся по венам и заполняющая всё его хиреющее тело. В этом мире Кёнсу — обычный и ничем не выделяющийся. Там есть ДиО, крутой и влиятельный парень, которого уважают, ценят и слушаются, и достаточно сделать пару кликов мышкой, и всё, он снова окажется в своей персональной Матрице, где всё так красочно и интересно. Хочется взять и сорваться, но До держится, потому что знает, что яркая оболочка — лишь приманка. А внутри — всё та же уродливая трясина из безнадёжности, злобы, зависти, каких-то убогих интриг и склок, которая снова затянет его целиком, и на этот раз шанса выбраться не предоставится. Соджин пытается хоть как-то его развеселить. Она тащит его в кино на новый фильм Бессона, где играет бывший одноклассник До, который нежданно-негаданно выбился в настоящие звёзды первой величины, ведёт в какое-то популярное кафе, где всё оформлено в стиле аниме про гейских фигуристов. Кёнсу пьёт приторный кофе и смотрит на красующуюся прямо напротив его места нарисованную промежность российского спортсмена, чувствуя себя не в своей тарелке и полностью отставшим от жизни. Наконец сегодня она натягивает на него парадный белый свитер и заставляет идти на день рождения своей близкой приятельницы из института. Соджин заканчивала инженерный факультет, Мина — медицинский, но они ухитрились познакомиться в библиотеке и с тех пор были не разлей вода. Кёнсу совершенно не хочется тащиться куда-то и общаться с людьми, изображая из себя образцово-показательного бойфренда, но он понимает, что надо, плюс, она явно делает это ещё и для того, чтобы он не торчал дома со скорбным видом. В небольшой квартирке Мины целая толпа народа, большую часть которой До знает шапочно или никак. Соджин суёт ему в руки стакан с пивом и с радостными воплями бежит к Мине, Юре и Хёри. Последняя вот-вот должна выйти замуж за своего друга детства, и Кёнсу с тоской во взгляде наблюдает за тем, как они разглядывают обручальное кольцо, которое подарил невесте счастливый жених. Наверное, им скоро тоже надо будет пожениться. Всё как-никак именно к этому и идёт, и До уверен практически на сто процентов, что никогда не сможет найти себе никого лучше Соджин. Наверное, именно из тех же побуждений она и сама продолжает с ним встречаться, ведь им обоим надо строить семейные отношения, пока не стало слишком поздно и не пришлось хвататься за кого попало. И снова «надо», «нужно» и «так положено». К горлу Кёнсу подкатывает тошнота, и До встаёт с дивана, направляясь к небольшому балкончику. В квартире пахнет вкусной едой, звучат оживлённые голоса и громкий смех, все выглядят счастливыми и искренне наслаждающимися вечеринкой, и только он в очередной раз выбивается из общей массы. Чёртов помешанный фрик в окружении нормальных незацикленных людей. На балконе он оказывается не один. На тесноватой площадке уже стоит незнакомый парень, который курит, небрежно облокотившись о парапет. Кёнсу окидывает его машинальным взглядом и чувствует лёгкий укол досады: вот уж кому точно не приходится мучиться муками выбора и пытаться разобраться с хаосом в своей жизни. Этот парень красив, как модель с обложки журнала для девочек. Смуглая кожа, правильные черты лица, пухлые губы, ладно скроенная фигура, очертания которой легко проглядываются сквозь хлопковый свитер и потёртые джинсы. Незнакомец затягивается и стряхивает пепел, поворачиваясь к До и скользя по нему внимательным взглядом. Затем кивает ему и серьёзно говорит: — Ты очень хуёво выглядишь. Это настолько в лоб и внезапно, что Кёнсу едва не роняет стакан с пивом на пол и некоторое время молча таращится на парня, не в силах выдавить из себя ни звука. — Так потому, что у меня и впрямь всё хуёво, — честно отзывается он, хотя по жизни не привык обнажать истинные чувства перед незнакомыми людьми. Да, что там, перед родными и близкими тоже, ведь намного проще держать всё в себе. Так тебя точно никто не осудит и не заставит почувствовать себя полным ничтожеством. — Ты не выглядишь больным. — Незнакомец подходит ближе и берёт его за подбородок, принимаясь внимательно разглядывать его лицо. — Я медик, поверь, я в этом шарю. Почему-то Кёнсу становится смешно. Он открывает было рот, чтобы ответить «медику» какой-нибудь остротой, но встречается с ним глазами и почему-то вновь замирает. — У тебя синяки под глазами, уставший вид и такое лицо, будто тебя всё заебало, — говорит парень и наклоняется ниже. — Скажи честно, ты геймер? Так обычно выглядят те, кто зациклен на всяких стрелялках и прочей поебени для подростков. Честное слово, парень, нахера тебе это нужно? У тебя симпатичная девушка, красивый свитер, чего тебе ещё надо для счастья? Да что ты вообще знаешь, чёртов смазливый уёбок, с внезапной горечью думает Кёнсу. Я не геймер, я не поехавший, я… Я намного хуже. — Я — фанат, — шепчет он одними губами. — Я не играю в стрелялки, я просто люблю Аику-чан. Очень сильно люблю, а она меня не любит. Меня никто не любит, все меня попросту используют, всем от меня что-то нужно, а я так больше не могу… От него пахнет сигаретами и каким-то дорогим и приятным парфюмом. Чужие ладони опускаются на его плечи, и незнакомец с лёгкой тревогой спрашивает: — Эй, с тобой всё в порядке? Слушай, если я переборщил, то прости, просто, когда я общаюсь со своими в отделении, обычно не миндальничаю, а сразу говорю всё, как есть. Сейчас, погоди… Он отпускает его и быстрым шагом уходит с балкона. Кёнсу ставит стакан на подоконник, опускается на корточки и обхватывает плечи трясущимися ладонями. Его бьёт мелкая дрожь, а нутро заполняется разрывающим чувством отвращения и стыда. Он, чёрт возьми, прекрасно знает, как выглядит со стороны. Как все они выглядят для большинства, эти хардкорные фанаты. Знает, но почему-то в тот момент, когда кто-то сказал ему об этом открыто и не таясь, он впервые отчётливо понял, насколько это жалко и херово. Раздаются шаги, и ему под нос пихают какую-то бутылку. — Выпей, — говорит ему незнакомец. — Кстати, меня зовут Ким Чонин. Я — медик, который живёт вот тут по соседству. Тупая фраза для представления, как будто из какого-то фанфика, хочет сказать Кёнсу, но вместо этого залпом выпивает стакан. К глазам подкатывают слёзы, и он судорожно всхлипывает, прикрывая ладонью лицо. — Эй, — он поднимает голову и смотрит на Чонина. Тот скрещивает руки на груди и внезапно говорит: — Аика хуёво поёт. Последний её альбом мне вообще не понравился. Кёнсу до одури хочется его стукнуть. Алкоголь ударяет в голову, и он принимается громко смеяться, давясь слезами и громко икая. До практически не пьёт и никогда не видел никакого кайфа в набухивании до потери сознания, поэтому его быстро уносит, и дальше всё воспринимается как череда случайных кадров. Он плачет на широком плече Чонина, затем что-то кричит и бьёт его кулаком по лицу. Испуганные Мина и Соджин и абсолютно спокойный Ким, который поддерживает его за плечи и что-то громко говорит его девушке. Дальше он оказывается в чужой машине, где по радио звучит песня Аики-чан, и Кёнсу принимается громко подпевать, затем судорожно плакать и орать, как же сильно он ненавидит всё, что связано с корейской поп-музыкой, её фанатов, своих соадминов и тех, кто хоть каким-то образом успешнее Аики. Его тошнит, и он блюёт прямо на коврик в машине, под громкий аккомпанемент последнего сингла ЛимТим и заливистого мата Чонина. Реальность плывёт перед глазами, и вот До уже лежит на кровати, пока кто-то стаскивает с него заблёванный свитер. — Кажется, тебя реально всё заебало. — Тёплые ладони ложатся на его плечи, он вдыхает знакомый запах табака и одеколона, и внезапно Кёнсу будто бы бьёт разрядом сильного электрического тока. Он смотрит в чужие карие глаза и одними губами повторяет: — Заебало. Чонина хочется послать, потому что он попросту вывернул его наизнанку, заставив будто заново пропустить через себя всё, что накопилось, но вместо этого До подаётся вперёд и утыкается лицом в широкую грудь, судорожно выдыхая. Последнее, что он чувствует прежде, чем вырубиться, как Ким берётся за его ремень и негромко чертыхается сквозь зубы, что-то бормоча себе под нос. Он наверняка думает, что Кёнсу ненормальный. До не сомневается в этом ни на йоту.

***

Огромный, мерзко смеющийся тролль стоит над гудящей головой и со всей дури бьёт его молотком по затылку. Кёнсу пытается сглотнуть и глухо стонет, ощущая, как ноет каждая клетка тела, а во рту поселился отвратительный кислый привкус. Он открывает глаза и моментально жмурится: солнечный свет заставляет его почувствовать резкий приступ тошноты. — Проснулся, алкофеечка местного разлива? — раздаётся сбоку насмешливый мужской голос. До одурело трясёт головой и приподнимается на локтях, пытаясь сфокусировать взгляд. Его вновь начинает мутить, и он хватается за заботливо подсунутый пластиковый тазик, отчаянно пытаясь восстановить в памяти события прошлой ночи. Соджин, Хёри, вечеринка, балкон, смазливый доктор Ким Чонин, а дальше — череда бессвязных, смазанных образов, от которых мигрень становится сильнее. Кенсу ставит тазик на пол и осоловело таращится на протянутый ему стакан. Он поднимает голову и встречается взглядом с Чонином, который кивает и спокойно говорит: — Выпей. Первое средство после похмелья. Он с невозмутимым лицом берёт в руки таз с его блевотиной и выходит прочь из комнаты. Кёнсу присасывается к стакану и громко выдыхает: мерзкая на вкус жидкость и впрямь действует на него как панацея. — Тебе не противно? — сипло спрашивает он вернувшегося Чонина. Ким садится рядом с ним на кровать и зачем-то щупает его лоб. До машинально окидывает его взглядом и чувствует лёгкий укол зависти: даже со взъерошенными волосами, в мятой майке и шортах он выглядит так, будто собирается на какую-нибудь крутую светскую вечеринку. — Я работаю врачом в больнице, — говорит он и забирает у До стакан. — Поверь, я видел вещи похуже блевотины. В комнате воцаряется неловкое молчание. Кёнсу открывает было рот, но Чонин его опережает: — Если ты хочешь спросить, что вчера было, то мы с тобой пересеклись на балконе, где ты признался мне в своих фанатских наклонностях, а я — повёл себя как мудила, потому что подсунул тебе крепкоалкогольную херню. Как оказалось, у тебя почти нулевая резистентность к спиртному, и этого хватило, чтобы ты окончательно слетел с катушек, и я почувствовал себя редкостным говнюком. Прости меня, пожалуйста, — он тяжело вздыхает. — Я просто давно не встречал людей, которые настолько улетают от небольшой дозы бухла. До оглядывается и понимает, что они находятся в незнакомой ему комнате. Это большая уютная спальня, стены которой оклеены светлыми обоями с бежевым узором. Большой стенной шкаф, кровать, на которой они сидят с Кимом, книжные полки, на которых примостилось великое множество толстых томиков и всяких безделушек, — здесь удивительно симпатично и чисто. — Ты привёз меня к себе? — утвердительно спрашивает он, и Ким кивает. — Твоя девушка выглядела растерянной, когда тебя начало крыть, да и я сам должен был за тобой присмотреть, раз довёл до такого состояния. Я наплёл ей, что я — твой старый приятель, что мы давно не виделись, и что я привезу тебя утром. Посадил тебя в машину, которую ты благополучно облевал, а потом — уложил спать, — он слегка усмехается. — Кстати, прикольные трусы. Я и не знал, что продаётся бельё с айдольской символикой. До Кёнсу доходит, что он сидит перед Чонином практически обнажённым, не считая боксеров с официальным логотипом Аинаторов. К лицу приливает краска, и он неловко бормочет: — Я… что-то говорил, да? — Да, — просто отвечает Чонин. — Ты говорил о многом. Об Аике, о том, как ты безумно устал, как на тебе ездят все, кому не лень, что ты больше не можешь так жить, а что делать — не знаешь. О том, как у неё всё херово, а потому и херово тебе, о каких-то девках и парнях, с которыми ты что-то там админишь и которые заебали тебя тем, что вешают на тебя все обязанности. — Ты, наверное, думаешь, что я ебанутый? — Кёнсу спрашивает чисто риторически, потому что и так знает ответ. И невольно задерживает дыхание, когда видит, что Ким отрицательно качает головой. — Я считаю, что ты должен что-то сделать со своей жизнью, иначе всё дойдёт до того, что ты окончательно слетишь с катушек и просто порежешь себе вены. — До невольно вздрагивает, а Ким смотрит на него не мигая и серьёзно говорит: — Я не утрирую. Я просто каждый день вижу у нас в отделении таких людей, как ты, которые настолько сильно увязли в депрессии и собственных противоречиях, что решились на подобные поступки. Он замолкает и скрещивает руки на груди. Затем внезапно добавляет: — Кстати, я тогда сказал, что Аика поёт хуёво — это я с другой девчонкой её перепутал. Я даже слушал пару её песен, но мне больше нравится американский хип-хоп. При упоминании её имени Кёнсу будто бьют под дых, и он цепляет ногтями одеяло, пытаясь справиться с очередным приступом отчаяния. — Спасибо тебе за всё, — бормочет он и пытается встать с кровати. Ноги подкашиваются, и он едва не падает, но Чонин ловко хватает его под локти. — Я пойду, — говорит Кёнсу и поднимает голову вверх, встречаясь с ним глазами. — Никуда ты не пойдёшь, — спокойно отвечает он и силой сажает его на кровать. — Ты же рухнешь по дороге. Как почувствуешь себя нормально, я отвезу тебя домой, к твоей девушке. Она наверняка сильно за тебя волнуется. Ты же говорил с ней о своих проблемах? До отрицательно качает головой. Ким Чонин в очередной раз попадает по больному месту, и Кёнсу подаётся назад, выскальзывая из его хватки. — Она считает, что всё это бред. Он не понимает, почему откровенничает с этим странным парнем. Он знает Чонина без малого сутки, он — его полная противоположность, а ещё он говорит всё, что ему приспичит, не думая о деликатности и морали, просто вываливает на До всё, что думает, и это больно. — Но для меня это не бред. Я увяз в этом так глубоко, понимаешь? Раньше это было просто увлечением, попыткой скрасить своё существование, а потом как-то незаметно подчинило себе всю мою жизнь, да и с каждым днём мне всё херовее. Я всегда кому-то что-то должен, все чего-то требуют и хотят, какой-то замкнутый круг, вырваться из которого нет возможности. — Если тебе это не нравится, то зачем ты себя мучишь? — спрашивает Чонин, и к горлу подкатывает горький комок. — Она меня спасла, Аика-чан, — сипло отзывается До, чувствуя, как его разрывает на части, потому что наконец-то он может выплеснуть наружу всё без остатка. — Ты не поймёшь, просто в тот момент, когда мне было плохо, когда я всё хотел бросить, она меня вытащила из этого состояния и заставила жить. Не она, её музыка, но я попросту не могу её оставить сейчас, когда от неё отвернулись практически все фанаты, это будет самым настоящим предательством. Для остальных она просто очередная девушка-айдол, а для меня… Горло стискивает свинцовый кулак, и Кёнсу осекается, давясь воздухом. — Ну, зачем тебе её бросать? — неожиданно подаёт голос Чонин. — Что тебе мешает просто любить её музыку? Ты никогда об этом не задумывался? Что можно поддерживать эту Аику и дальше, но попросту не вязнуть в этом так глубоко? Ты понимаешь, что вчера буквально рыдал на моих руках? Плакал, говоря о том, что ты живёшь чужой жизнью? Почему ты сам бежишь в капкан вместо того, чтобы вырваться из ловушки? Ты думаешь, что Аике в реальности на тебя не насрать? Ты не понимаешь, что все эти люди, ради которых ты стараешься, возьмут и положат на тебя хер ради собственной личной выгоды и желаний? — Почему ты такой жестокий уёбок? — кричит Кёнсу, потому что его слова ранят. Слишком справедливые и правильные, без каких-либо прикрас и попыток хоть как-то смягчить сказанное. — Потому что тебе нахуй не нужна моя жалость, Кёнсу, — отвечает Чонин и с силой хватает его за плечи. Его тёмные глаза смотрят на него в упор, серьёзные и наполненные чем-то таким, отчего До судорожно сглатывает. — Я работаю в больнице и вижу огромное количество больных людей. Я не должен их жалеть, потому что в противном случае я сам откинусь. Я должен помогать им, лечить их, чтобы они вышли из больницы здоровыми и счастливыми. И ты для меня сейчас не просто какой-то ебаный фанатик, а человек, которому реально нужна моя помощь и которому просто не к кому пойти. Кёнсу хочется его ударить. Потому что Ким Чонин — циничная сволочь, которая смотрит слишком понимающе, у которого тёплые ладони и полное отсутствие презрения в тёмных зрачках. Кёнсу нужно уйти. Вернуться обратно в свою небольшую квартирку, взять ноутбук, написать всем всё, что он о них думает, а после — снова жить по накатанной колее, потому что пытаться что-то поменять страшно и практически невозможно. Извиниться перед Соджин и попробовать найти в привычной рутине хотя бы небольшие всполохи счастья и надежды. До цепляется за футболку Чонина и судорожно плачет, утыкаясь лицом в чужое плечо. Ким не говорит никаких утешительных слов, просто кладёт ему руки на спину и молчит. — И девушка твоя тебя не любит, — утвердительно бормочет Чонин. — Ведь так? Я ещё удивился, что она даже ни разу не позвонила тебе за то время, что ты здесь. Только чиркнула какое-то сообщение в какаотоке. — Не любит, — эхом отзывается Кёнсу и толкает его ладонью в грудь. — Зачем ты снова давишь на больную мозоль, уёбище? — Идиот ты, Кёнсу, — это звучит необидно, потому что Ким говорит, констатируя факт, а не пытаясь его оскорбить. — Что же ты тогда с ней живёшь? Или она настолько хорошо печёт пирожки? — Так надо. — Хочется плакать и спать. Усталость накатывает на него с такой силой, что Кёнсу едва сдерживается, чтобы не вырубиться прямо в чужих руках. — Кому надо? — хмыкает Чонин. — Государству? Правительству? Тебе? Ей? Аике-чан? — Я не знаю… — Ладонь Кима проходится по его волосам, и он прикрывает глаза. Чонин тёплый и сильный, и Кёнсу ощущает, что вот это именно то, чего ему не хватало до боли в груди. Понимания того, что кому-то на него действительно не наплевать. — Чёрт тебя дери, я не знаю! Он снова всхлипывает и, отстранившись от Чонина, прячет лицо в ладонях. Он слышит тихий стук и видит сквозь пальцы, как Ким бросает на него пристальный взгляд. Затем берёт с тумбочки его телефон и встаёт с кровати. — Эй! — начинает было До, но Чонин спокойно его перебивает: — Я ей сейчас напишу, что ты пока немного потусуешься у меня, потому что сейчас ты точно отсюда никуда не уйдёшь. И телефон у тебя тоже заберу, чтобы не было соблазна схватиться за него и написать своим виртуальным друзяшкам. А тебе советую пока лечь в кровать и попытаться заснуть, тебе явно нужно оклематься от похмелья. Позже выведу тебя погулять. — Ты что, хочешь заставить меня быть заложником в своей квартире? — Чонин фыркает и приподнимает брови. — Если ты считаешь, что меня интересуют тощеватые мальчики в трусах с убогими блестящими буковками, то можешь смело пойти на хуй. — Он становится серьёзным и, помедлив, говорит: — Знаешь, когда прошлой ночью ты рыдал у меня на руках, ты выглядел так… Не знаю, как это объяснить, но я просто хочу тебе помочь. Я не знаю, как это сделать, я ни хера не понимаю во всей этой фанатской поебени, но я уверен, что тебе не к кому пойти и ты отчаялся. Что-то, что для меня глупо и несерьёзно, для тебя — целая жизнь. — Я просто заебался любить человека, который даже не знает о моём существовании. Слова Чонина будто пробивают зияющую дыру в груди Кёнсу. Становится мучительно больно, до пелены в глазах, и в то же время ему легче дышать, потому что он нуждался в этом. В том, чтобы его попросту кто-то выслушал, не считая ненормальным и пропустив через себя всю его накопленную боль и отчаяние. — Понимаешь? — Нет, — качает головой Чонин и убирает в карман его телефон. — Но это не значит, что ты не можешь любить и заебаться. Кёнсу думает, что только немного поспит, а позже — попытается с ним распрощаться и уедет. Если даже он сам не в состоянии справиться со своими внутренними демонами, что может сделать малознакомый Ким Чонин, который даже не знает, кто такая Аика-чан, который ни на чём не зациклен и слишком красивый, чтобы от чего-то зависеть? Но сейчас он благодарен ему всей душой. За то, что хотя бы кто-то не был к нему равнодушным.

***

Он живёт у Чонина уже третьи сутки. Ким заставляет его взять отпуск на работе на две недели, хотя Кёнсу планировал отдохнуть зимой, потому что Аика каждый год выпускает рождественский альбом, а это значит, что нужно стримить, накручивать просмотры клипа и так далее, посвящая этому всё своё свободное время. — Какого хера ты торчишь здесь вместо того, чтобы тоже идти на работу? — раздражённо спрашивает он Кима, потому что тот тоже постоянно торчит в квартире. — Ты же говорил, что работаешь доктором, разве тебе не нужно спасать чужие жизни и трахать медсестёр в кладовках? — О, мне кажется, что ты перечитал манга или пересмотрел сериалов, — Чонин не обижается, только хмыкает в ответ и смотрит на него с лёгкой насмешкой. — У меня тоже отпуск. Не поверишь, ты попал ровным счётом на ту неделю, когда мне положен заслуженный отдых. — Отпусти меня, — требует Кёнсу, хотя Чонин его не держит. Он в любой момент может просто взять и уйти, но почему-то не может этого сделать ни физически, ни морально. Ким отбирает у него все гаджеты, и До понятия не имеет, что происходит в фэндоме. У него никогда не было такого, чтобы он настолько был оторван от всего происходящего, и потому он испытывает самую настоящую ломку. В голове возникают образы один страшнее другого: Аика уходит из агентства, его товарищи в группе на Вэйбо каким-то образом убирают его из руководителей сообщества, случается какой-то скандал, после чего из фанклуба уходит большая часть людей. Это настоящая паранойя, и До понимает, что ещё пара таких дней, и он точно слетит с катушек и бросится на Чонина с угрозами, чтобы тот отдал ему телефон и планшет. Оказывается, у него самая настоящая зависимость от социальных сетей и интернета, которая сейчас проявляется особенно ярко и красочно. Как назло, забрать заветный смартфон нет никакой возможности. Чонин постоянно околачивается рядом, и До с раздражением думает, что, чёрт возьми, такой парень, как он, не должен торчать дома и тратить свои законные выходные на то, чтобы не дать ему возможность выйти в сеть. Ким Чонин слишком красивый, как будто знаменитость, и порой Кёнсу ловит себя на мысли, что Аика точно захотела с ним встречаться, особенно, если бы увидела его без рубашки. Сам До пялится на его полуобнажённое тело регулярно, поскольку Ким не стесняется ходить по квартире в одних спортивных штанах, а спать ложится исключительно в семейных трусах с идиотскими принтами в виде собачек. До смотрит на его сильные руки, длинные жилистые ноги и красивый пресс с выступающими кубиками и ощущает себя страшненькой девочкой из типичного молодёжного фильма, которая дружит с красивой болельщицей. У него самого нет никакого рельефа и прочих завлекательных для женщин достоинств, он слишком тощий, бледный и вдобавок невысокий. Не то чтобы он активно из-за этого комплексовал, тем более, что Соджин всегда говорила, что он привлекательный. Кёнсу уверен на все сто процентов, что, когда они занимаются сексом, она всегда представляет на его месте кого-то другого. По крайней мере, До каждый раз сам так делает. Он мог бы попробовать сделать это ночью, но чёртов Ким Чонин спит вместе с ним в его просторной кровати. В первый раз Кёнсу говорит, что это мерзко и по-гейски, на что Ким спокойно парирует: — Я не гей и никогда не был. Хочешь сказать, что я похож на того, кого интересуют чужие члены? Чонин скорее похож на того, чей член интересует немало других людей, думает Кёнсу и нехотя качает головой. Ким скребёт ногтями по своему обнажённому прессу и меланхолично добавляет: — А ещё в моей квартире всего одна кровать. Я, конечно, могу постелить тебе в ванной, но, поверь, намного проще потерпеть рядом меня, чем пытаться устроиться на скользком фаянсе. Ты что, никогда не ночевал со своими друзьями в одной постели? Вы не рассказывали друг другу страшилки и не делали тот прикол со стаканами воды? У До не было близких друзей, потому что он не любит подпускать к себе людей. Редко доверяет, с огромным трудом решается на откровения, всегда старается держать лицо, а ещё для него всегда в приоритете стояли совсем другие вещи. Большинство сверстников казались ему поверхностными и скучными, старательно прожигающими жизнь вместо того, чтобы хотеть чего-то добиться. Люди приходят и уходят, они предают и не понимают, поэтому намного проще прятаться за виртуальной маской, чем пытаться найти в этом огромном жестоком мире того, кто примет тебя настоящим и искренним. Кёнсу не может сказать это вслух. Поэтому молча показывает Киму средний палец и зарывается в мягкое пуховое одеяло. Чонин храпит, много ворочается во сне и периодически закидывает на него длинные конечности. Он слишком тёплый, жаркий, словно печка, и До всякий раз старается отползти от него как можно дальше. Потому что это слишком странно. Странно лежать в одной постели с привлекательным мужчиной, у которого с До не может быть никаких точек соприкосновения. Странно чувствовать на себе чужие крепкие руки, так сильно отличающиеся от тонких и изящных рук Соджин. Кёнсу отчётливо понимает, что ещё чуть-чуть — и его переклинит. Куда и каким образом, он не имеет ни малейшего понятия, как, впрочем, и о том, что ему делать дальше. Чонин спит крепко и безмятежно, не реагируя ни на какие внешние раздражители, и потому этой ночью До решается. Он осторожно поднимается с кровати, бросая быстрый взгляд на Кима. Тот продолжает спать, громко посапывая во сне, и почему-то До невольно зависает, глядя на его обнажённую рельефную грудь. Чёртов позёр, думает Кёнсу и невольно касается ладонью собственного живота, плоского и впалого. Он на цыпочках крадётся к двери, не дыша, выходит в коридор и бесшумно идёт в сторону прихожей. Ким положил его телефон и планшет вместе с бумажником, ключами от квартиры и айди-картой в верхний ящик комода. Почему-то сразу же говорит об этом До, будто целиком и полностью уверен в том, что тот не решится натворить глупостей и броситься искать заветные вещи. На секунду нутро сжимается от лёгких угрызений совести, которые моментально исчезают, стоит До увидеть свои вещи. Сердце ёкает от радости, и Кёнсу поспешно хватается за смартфон подрагивающими руками. Сознание заполняет нарастающее чувство эйфории, До скользит кончиком пальца по загорающемуся голубым цветом экрану и не сдерживает громкого вопля, когда кто-то хватает его поперёк груди и крепко прижимает к себе. — Бесполезно, я отрубил тебе доступ к мобильному интернету, и в сеть ты не сможешь выйти, маленький говнюк, — шепчет ему на ухо Чонин и одним ловким движением отбирает у него телефон из ослабевших рук. Кёнсу ощущает себя ребёнком, у которого только что забрали важную и любимую игрушку, без которой по ночам снятся кошмарные сны, и, не, сдержавшись, со всей силы пинает Кима в голень. Тот ойкает, но не отстраняется. Сильные пальцы сжимаются на запястье До, и Кёнсу раздражённо шепчет: — Сука, вот, что ты до меня доебался?! Какого хера ты мешаешь мне жить так, как мне хочется?! Мне нужно зайти в интернет, срочно, ты понимаешь, что там наверняка вышли новости об Аике… — И что изменится от того, что ты их сейчас увидишь? — перебивает его Чонин, совершенно не реагируя на ругань До. — Ты сможешь как-то на них повлиять? Предположим, представим, что Аика решила покинуть мир шоубизнеса или, не знаю, выйти замуж за какого-нибудь гавайского мультимиллиардера. И вот, ты посмотришь об этом новости, охуеешь, ударишься в панику, тебе опять станет плохо, и ты начнёшь корить себя за то, что вообще в это ввязался. — Но я должен их запостить… — уверенность в собственной правоте тает с каждым словом Чонина. Ладони скользят по плечам Кёнсу, и тот невольно вздрагивает, настолько руки Ким горячие и жаркие. — Кому ты должен? — тихо спрашивает Чонин. — Аике? Ты считаешь, что если ты внезапно не запостишь какую-нибудь её селочку в свою группу, то что-то изменится? Реки выйдут из берегов, небеса низвергнутся, собаки начнут читать рэп? — Я должен делать всё это ради наших подписчиков! — срывается Кёнсу и вновь пытается ударить Чонина. Тот остаётся абсолютно непоколебимым, и До думает, что наверняка в больнице он не раз сталкивался с ещё более буйными и физически сильными пациентами. — Это моя обязанность… — Кёнсу, — голос Чонина обманчиво спокойный, но есть в нём нечто такое, отчего по коже моментально проходится крупная дрожь. С такой интонацией отец в детстве спрашивал маленького До, кто разбил дорогую китайскую вазу в гостиной. — Разве, когда ты только начинал всем этим увлекаться, у тебя вообще были какие-то обязанности? И разве это не то, что должно восприниматься как отдушина, а не как очередная работа, которую обязательно надо сдать к дэдлайну? А, Кёнсу? Я что-то не догоняю, или тебе за это платят, а если ты всё это не сделаешь, к чертям полетит работа целой корпорации? Это был один из немногих способов сбежать от обыденной жизни, наполненной бесконечными «надо» и «должен». Надо учиться только на высшие баллы, надо писать промежуточные тесты лучше всех в группе, должен устроиться на хорошую работу, чтобы иметь медицинскую страховку и возможность блеснуть в разговоре занимаемой должностью. Жизнь, как с картинки, без единого тёмного отрицательного пятна, никаких глупостей, вроде пьяных студенческих вечеринок, внезапных путешествий во всякие молодёжные места и спонтанных отношений с симпатичными девушками, которые вряд ли приведут к чему-то серьёзному, но зато навсегда отпечатаются в памяти. Так, что порой До становилось тошно от всего этого постоянного следования плану и пребывания в тесных рамках, и потому хотелось как-то от этого убежать. Например, в фанатскую тусовку, где всё кажется таким весёлым и интересным! Люди часами могут обсуждать новый цвет волос участницы популярной группы, постить смешные картинки про чей-то нелепый наряд на церемонии награждения, и никто не заморачивается по поводу триместровых экзаменов или внезапной головомойки от начальника по работе. Админство и активная деятельность тоже казалась смешной игрой и ещё одной возможностью как-то расслабиться и избавиться от бесконечного стресса, до тех пор, пока До не понял, что погряз в этом слишком глубоко. Настолько, что сама мысль о том, что кто-то что-то выложит и переведёт раньше него, доводит его практически до нервного срыва. Он постоянно проверяет все социальные сети, даже тогда, когда разговаривает с другими людьми. Сутками висит во всяких чатах и беседах, боясь, что упустит хоть какое-то событие из жизни Аики. И с каждым днём это становится всё более изматывающим, это ещё одна работа, за которую, как правило, не получаешь никакой благодарности. Все считают, что ты действительно обязан что-то делать, и говорят тебе об этом настолько часто, что невольно сам начинаешь в это верить. — Я просто чувствую свою ответственность, понимаешь? — дрогнувшим голосом говорит он. — Как другие смогут узнать новости о ней, если я не буду этого делать? — Может, сами зайдут в сеть и посмотрят? — хмыкает Чонин. — Или, быть может, нет ничего страшного в том, чтобы перестать на этом циклиться? Скажи, Кёнсу, ты же практически не выпускаешь телефон из рук, ведь так? Тебе нравится быть привязанным к какому-то сраному гаджету, как будто без постоянных проверок жизненного распорядка Аики ты попросту откинешься, как без еды, воды и прочих действительно важных и необходимых для жизни вещей? Внезапно он резко дёргает Кёнсу в сторону, и До вздрагивает, когда Ким разворачивает его, как какую-нибудь вещь, и больно впечатывает спиной в стенку. В прихожей царит полумрак, но почему-то лицо Чонина видно чётко и ясно, особенно тёмные, широко распахнутые глаза, которые смотрят на него не мигая. — Ты убиваешь себя, Кёнсу, — громким полушёпотом говорит Чонин. Кожу опаляет его тёплое, пахнущее зубной пастой дыхание, и До невольно сглатывает. — Ответственность, обязанности, интернет-зависимость и постоянное чувство, будто ты — загнанный зверь, который всегда должен быть наготове. Даже сейчас ты выглядишь, будто наркоман, слетевший с катушек из-за очередной дозы. Я видел торчков, много, и, когда их ломает, они смотрят на меня такими же глазами. Глазами человека, который ради дозы готов на всё, что угодно. Он отпускает плечи Кёнсу и отходит немного назад, так что До может перевести дыхание и попробовать вздохнуть свободно. Сердце стучит как безумное, он ощущает, что ноги его не держат, и медленно опускается вниз по стенке, царапая ногтями неровную поверхность. Чонин опускается вместе с ним и пододвигается ближе. Его локоть задевает плечо До, и Кёнсу кожей чувствует на себе его острый, пронизывающий взгляд. — Если ты хотя бы немного не притормозишь и не перестанешь так на этом зацикливаться, то попросту сойдёшь с ума, — подаёт голос Чонин. — Тебя уже крутит и ломает, потому что тебе некуда податься. Твоя персональная Нарния с прекрасными эльфами и единорогами превратилась в серое унылое блочное здание, где ты должен пахать и что-то делать, вне зависимости от того, приносит тебе это радость или нет. И, что самое мерзкое, если ты сломаешься, то ничего не изменится. Все те, ради кого ты рвал свою жопу, будут требовать хлеба и зрелищ от других помешанных идиотов, никто не пострадает, поверь. Это как танк, огромная машина, против которой бесполезно переть напролом. Вся эта ваша фанатская херня — это неуправляемый живой монстр, который будет двигаться вперёд даже тогда, когда ты окажешься позади. Да и сама твоя Аика вряд ли будет счастлива, если ты убьёшь меня за то, что я не дал тебе проверить Инстаграм или Твиттер. Слова Чонина в очередной раз попадают прямо в цель, разворачивая внутренности и оставляя уродливую кровавую рану где-то глубоко в сознании. Кёнсу прикусывает нижнюю губу и поворачивается к Киму, глядя на него исподлобья. — И что я должен сделать? — почему-то шёпотом спрашивает он. Чувства сливаются воедино: желание узнать все эти чёртовы новости и перестать находиться в информационном вакууме, страх, что кто-то присвоит себе то, ради чего он столько горбатился всё это время, усталость и ненависть к себе, за то, что такой слабый и действительно зависимый. И решимость, зашкаливающая за все разумные пределы, потому что хочется доказать. Чонину и, прежде всего, себе, что он сможет перетерпеть очередную ломку и не сорваться. Почему-то ему кажется, что стоит один раз пересилить себя, и дальше будет намного проще. — Хочешь бутерброд с сыром? — внезапно говорит Чонин и кивает в сторону кухни. — И чаю? Я, правда, херово его завариваю, но это лучше, чем ничего. Впрочем, кофе я варю ещё более гадкий. — Это ты таким образом пытаешься меня отвлечь? — хмыкнув, спрашивает Кёнсу и вздрагивает, когда тишину внезапно разрезает оглушительный звук. — О, смотри-ка, гроза начинается, — бормочет Чонин и протягивает ему руку. — Это я таким образом пытаюсь ночью пожрать. Меня всегда в такую погоду тянет чем-нибудь перекусить. Кёнсу не хочется есть, ему хочется выть и царапать ногтями жёсткую стену, настолько ему сейчас плохо. До безумия, эмоции зашкаливают за все разумные пределы, но он берёт Кима за руку, ощущая, как тёплые пальцы с силой сжимают его ладонь. Кухня у Кима тесноватая, по-холостяцки пустая, но хирургически чистая. За окном идёт проливной дождь, и Кёнсу садится на стул, машинально сгибая ноги в коленях и обхватывая их руками. Чонин долго возится у плиты, пока, наконец-то, торжественно не вручает ему пару тёплых бутербродов и чашку чая. Бутерброды вкусные, а чай и впрямь оказывается поразительно мерзким. — Вау, — говорит Кёнсу и плюётся в чашку. — Это просто… просто. Не знаю, как последняя песня ЛимТим. — Зажигательно и фанерно? — предполагает Ким, и Кёнсу невольно смеётся. Звук собственного голоса почему-то бьёт по ушам, как раскат грома, и До замирает, чувствуя, как от накатывающего напряжения буквально сводит кончики пальцев. Хочется бросить на пол эту чёртову чашку, хочется сделать хоть что-то, чтобы избавиться от мерзкого зуда под кожей, который буквально разъедает его изнутри, как ржавчина. Ты же ни в чём не можешь быть хорош, кроме как во всём этом фэндомном дерьме. Хватит уже бороться с собой, почему ты такая неблагодарная сволочь? Ты хочешь бросить Аику, чтобы у неё никого не осталось? Хочешь остаться один на один со своей скучной и серой жизнью? Ты ж и сам знаешь, что всё равно сорвёшься. Ты не можешь без этого жить, не можешь не вязнуть в этом, как в липкой трясине… Голоса в голове становятся оглушительно громкими. До ставит чашку на стол и царапает кончиками ногтей светлую кожу, прикусывая нижнюю губу. — Я, кстати, посмотрел тут недавно новый клип Тейлор Свифт, — внезапно заявляет Чонин. — Она там мочит направо и налево свои прошлые ипостаси, себя из предыдущих эр. Типа, я была такой милой и доброй, прощала всем любые вещи и позволяла на себе ездить, а теперь я крутая и сильная. А прошлая Тейлор умерла, потому что она задолбалась жить в постоянном стрессе и под аккомпанемент всеобщих оскорблений. Не то чтобы я был её фанатом, но это круто… Он продолжает громко болтать, с громким хлюпом отпивая из своей чашки, украшенной изображением смешных собачек. Сам Ким выглядит настолько спокойным и домашним, что кажется До каким-то миражом в его искажённой болью тёмной реальности. Горло сдавливает жидким свинцом, Кёнсу с силой зажмуривается, видя перед глазами цветные круги. И вздрагивает, когда его руки касается чужая тёплая ладонь. Он открывает глаза и смотрит на Чонина, который крепко сжимает его пальцы. — Всё хорошо, — мягко говорит он, и в этот самый момент за окном раздаётся очередной оглушительный раскат. — У тебя обязательно всё будет хорошо. Ровно так, как ты захочешь. Достаточно только захотеть и решиться, да, Кёнсу? Кёнсу не видит молнии, но её отблески настолько сильные, что яркими всполохами отражаются на поверхности стены. Голоса внутри кричат, громко, так, что закладывает уши, а после затихают, и До молча кивает. — Я смогу, — сдавленно шепчет он. Зуд уходит, остаётся лишь ощущение чужого тепла и настойчивое желание разрыдаться. — Я хочу. Голоса в голове громкие и убедительные, но голос Чонина звучит намного внушительнее, пусть даже он и говорит полушёпотом. Он — раздражающий мудак, который в кои-то веки решил проявить что-то, похожее на деликатность, и желание сбежать становится слабее, потому что поверить в то, что он сможет ему помочь, намного проще. Что Кёнсу сам сможет себе помочь, потому что пути назад нет. Аике нужно, чтобы он её любил. Аике нужно, чтобы он её поддерживал и выделял среди сотен других артистов и исполнителей. Аике нахрен не нужно его сумасшедшее фанатство и чужая жизнь, брошенная на алтарь слепого служения другим. Старый Кёнсу всё ещё живёт в нём, цепляющийся за привычную рутину и фальшивую иллюзию собственной значимости. Новый Кёнсу пытается вырваться на свободу, крепко держась за руку Чонина и слушая громкие раскаты грома за окном. До хочется спать и почему-то ещё одну кружку омерзительного чая Кима. А вот заходить в сеть почему-то не тянет. Ни капельки.

***

— Твоя проблема в том, что ты слишком на всех обижен, — говорит ему Чонин, когда Кёнсу в который раз делится с ним очередной историей. Истории все разные, но каждая из них имеет один и тот же финал: там есть человек, бывший прежде для До на редкость значимым и важным, и он оказывается редкостной сволочью, предателем и ничтожеством, который исчезает из его жизни, как дождевая вода под жарким солнцем. Не то чтобы он ждёт от Чонина понимания, нет, он никогда не ведёт себя как чёртова наседка, изображая из себя психолога и добренького папочку в одном флаконе. Но почему-то Киму хочется выворачивать душу наизнанку, взахлёб делясь всем тем, что копилось в нём эти долгие годы. Потому что он — чужой, несмотря на то, что До живёт в его квартире уже целую неделю. Он не знает никого из тех людей, про которых ему рассказывает Кёнсу, и посему До может попросту отпустить тормоза и вываливать всю ту желчь и дерьмо, что буквально распирает его измученное нутро. — Моя проблема в том, что они все уроды и уёбки, — Кёнсу смотрит на Чонина исподлобья и раздражённо выдыхает. — Они — мерзкие предатели и суки. — Это ты говоришь сейчас про своих соратников по клубу любителей Аики? — спрашивает Ким. — Это на них ты злишься? Но почему? Разве у вас там не такой принцип, что вы все семья, связанные единым целым и бла-бла-бла? У меня была пациентка, девочка, помешанная на той британской мальчиковой группе, так она вечно говорила о том, что родители и другие члены семьи её не понимают, только вот друзья по Твиттеру и Фейсбуку ей родственные души. — Это всё на первый взгляд так, — бормочет Кёнсу. — А в реальности это просто клоака. Фэндомы вроде бы и дружат, но когда доходит время до голосований и каких-либо премий, так сразу начинается настоящий пиздец. Все поливают друг друга грязью, используют всякие нечестные методы, я уже молчу про то, что обычно оно растягивается на долгие недели без сна и отдыха. Но для того, чтобы победить, нужно много ебанутых на голову фанатов, которые готовы сутками сидеть и биться за несчастную награду. — Таких, как ты? — прямо спрашивает Чонин, и сердце Кёнсу сжимается. — Таких, как я, у Аики практически не осталось, — тихо отвечает он. — Было много, теперь — никого. И с каждым релизом становится всё меньше, потому что компания у неё дурацкая. Никакого пиара, просто ездят на ней, как на лошади. И все только и могут, что орать о том, какая она классная и талантливая, сокрушаться о том, что она такая несчастная и неудачница, но при этом и пальцем не готовы пошевелить ради того, чтобы хоть как-то повысить её позиции. Чонин молчит. К горлу подкатывает горький комок: говорить об этом больно. Думать об этом тоже больно, как будто кто-то проходится острым лезвием по свежей ране, сдирая чудом образовавшуюся бурую корку. — И спрашивается, почему она несчастная? — голос срывается, и Кёнсу едва сдерживается, чтобы не разрыдаться. Он давно не заходил в Сеть, но знает, что именно в это время Аика должна выпустить новый сингл. Сингл, ради успеха которого До должен стараться и пахать, но вместо этого он сидит в квартире Кима и смотрит с ним дурацкие сериалы по кабельным каналам. Чувство вины хватает его за горло, и До еле слышно продолжает: — А потому, что они все съебались, когда у неё всё было херово. Люди любят, когда всё весело и хорошо, а вот страдания и проблемы нет. Они все свалили к другим исполнителям, и я всякий раз задаюсь вопросом: это так трудно, взять и подождать? Почему на Западе фанаты ждут своих любимцев годами, пока те борются с наркозависимостью или прочими проблемами, но тут стоит выбыть из обоймы хотя бы года на два, и тебя уж списывает со счетов? Знаешь, как я всех их ненавижу? Всех эти неверных, льстивых перебежчиков! Стафф её компании, который будто специально топит её в говне, лишая последних шансов на успех! Фанатов других певичек, самих певичек, за то, что они намного популярнее и успешнее, в то время, как она страдает! Разве это справедливо, что люди годами пашут ради успеха и теряют его враз лишь потому, что фанаты — ветреные ублюдки, которые только и рады поменять своего любимца на молодую и более смазливую версию?! Ненависть, душная, мерзкая, похожа на инфекцию, которая поражает тело До, разливаясь по венам сплошной вязкой чернотой. Он кривится и сжимает руки в кулаки, так, что ногти больно царапают тонкую кожу на ладонях. — Знаешь, что самое мерзкое? То, что я помню, что всё было по-другому. Помню, как все пророчили ей огромный успех, а теперь никто не знает, как её зовут. И я пашу, пашу ради того, чтобы её не забыли окончательно, но без толку, такое чувство, что никому, кроме меня, это больше не надо! Больно не трудиться и выжимать себя как лимон, больно понимать, что это бесполезно и не видеть от других никакой отдачи! Я как будто погряз в болоте, из которого не могу выбраться, я не могу просто забить, потому что мне физически больно от того, что всё херится впустую! Я не могу быть, как другие! — он срывается на крик и обхватывает гудящую голову руками. — Всё могло быть иначе, но потому, что люди — сволочи, в итоге все мои надежды и усилия пропадают к ебеням! Почему ЛимТим в шоколаде, а Аика в дерьме? Почему?! Какого хуя судьба настолько несправедлива, кидая ей одни лишь палки да шишки?! Я недавно зашёл на аккаунт бывшей главы корейской фанбазы Аики, и что ты думаешь? Все записи о ЛимТим, сука, все!!! Как будто пару лет назад она не сидела рядом со мной и не орала, что будет с Аикой всегда, тупая шлюха, блядь, сука, сука! Слова застревают в горле, и он осекается, тяжело дыша. Перед глазами алая пелена, дыхание сбивается, а горло душат злые, отчаянные слёзы. Кёнсу слишком долго держал это в себе, не имея возможности высказаться. И теперь, когда всё накопившееся дерьмо выплеснулось наружу, он ощущает нечто, похожее на эйфорию. Хочется плакать и смеяться одновременно. — У меня был очень классный профессор по анатомии в институте, — внезапно говорит Чонин. Кёнсу поднимает на него взгляд, а Ким продолжает, глядя на него в упор: — Он носил смешные галстуки и приезжал на занятия на скейтборде, чем очень нас восхищал. Разница у нас с ним была не очень большая, и мы часто болтали с ним о том о сём. О жизни, о музыке и кино, порой даже о девчонках. И как-то раз меня чисто-конкретно накрыло, когда меня подставил один мой близкий приятель, я начал ему жаловаться, и тогда он сказал мне фразу, которую я запомнил на всю жизнь. Кёнсу хочется, чтобы его обняли и утешили. Чтобы сказали, что они все действительно сволочи, но Ким, как всегда, ведёт себя странно. — «Ты злишься на людей потому, что они ведут себя не так, как тебе хочется. Потому, что они не оправдали твоих ожиданий», — тихо говорит Чонин. — И, знаешь, можно сколько угодно орать, беситься и переживать, можно говорить, что всё это херня, но ведь так оно и есть. Ты злишься на фанатов, потому что хочешь, чтобы они были верными и активными, а они ленятся и кидают твою любимую певичку. Злишься на компанию, потому что ожидаешь, что они свернут горы ради Аики, потому что ты сам только этим и занимаешься, а они кладут на неё хуй. Злишься на фанатов других девок, потому что они впахивают ради них и не обращают внимания на твою звёздочку, хоть она такая талантливая и классная. И, что главное, ты злишься на себя, потому что хочешь, чтобы тебе было насрать, но всё равно продолжаешь беситься и истерить, хотя и сам понимаешь, что это бесполезно. Пока люди сами не захотят что-то делать, они будут пропускать твои постулаты мимо ушей, и это их право. Почему все должны быть, как ты, Кёнсу? Потому что тебе так хочется? До хочется его ударить. Он не сдерживается и замахивается, но Чонин ловко перехватывает его запястья. — А на меня ты злишься, потому что ждёшь, что я буду подтирать тебе жопку и с тобой соглашаться. — Глаза Кима смотрят серьёзно и внимательно. — Как и многие мои пациенты, которые ожидают, что я буду с ними сюсюкаться, и бесятся, когда я общаюсь с ними без обиняков, потому что не вижу в обратном нужды. Лучше сразу сказать, что укол в задницу — это больно, чем потом четыре часа иметь дело с истерикой и сопливыми слезами. Понимаешь, Кёнсу? В мире есть вещи, на которые ты никак не можешь повлиять, и, пока ты этого не поймёшь, ты так и будешь давиться желчью. Он отпускает руки До и наклоняется к нему практически вплотную. Кёнсу невольно вздрагивает, когда ладонь Чонина касается его плеча в каком-то неуловимом успокаивающем жесте. — Я работаю в больнице, — неожиданно подаёт голос Ким, — и каждый день спасаю человеческие жизни. Не всегда меня кто-то благодарит, порой меня ругают, матерят и искренне считают, что я обязан сидеть сутками в отделении даже не в своё рабочее время. Бесит ли меня это порой? Конечно! Но потом я вспоминаю профессора и понимаю, что попросту не нужно ни от кого ничего ждать. Если я буду обижаться и париться по этому поводу, то я попросту начну бухать, а это прямой путь на дно. И поэтому я делаю свою работу, не зацикливаясь на лаврах и чужом почитании. Я нашёл гармонию с самим собой, но другое дело, что ты так не можешь. Пальцы сжимаются на плече Кёнсу, и он невольно задерживает дыхание. Ненависть внутри утихает, остаётся лишь странное болезненное ощущение, как будто кто-то усиленно давит на незаживший ушиб. — Твоё слабое место — это ты сам, Кёнсу. Человек, ожидания которого ты больше всего не оправдываешь. Ты ждёшь от себя, что ты и дальше будешь тащиться от всей этой фанатской херни, тебе будет радостно, прикольно и легко, но в реальности это всё причиняет тебе боль. Другие могут просто любить Аику и не париться по поводу того, что у неё всё херово, а ты — нет, и потому ты и ненавидишь всех и вся, но больше всего — самого себя, свою эту фанатскую ипостась. Ты же хочешь свалить оттуда, потому что тебе всё это претит? И в то же время презираешь тех, кто сваливает или живёт так, как им угодно, не заморачиваясь на вопросах морали, верности и так далее? — Как… — шёпотом бормочет Кёнсу. — Как ты… почему… Сволочь, я… Он не хочет меняться, он боится, потому что понятия не имеет, кем он может стать, если потеряет смысл последних лет своей жизни. Если Аика уйдёт из неё, то что у него останется? Нелюбимая работа, девушка, с которой у него нет ни намёка на любовь, размеренная унылая жизнь и целое море одиночества, в котором он утонет, нахлебавшись холодной солёной воды. Чонин ранит прямо в сердце. Раздирает внутренности, безжалостно проникает под кожу, словно медицинским скальпелем, заставляя проснуться то самое, что он так долго и старательно пытается в себе умертвить. Другого человека. Лишённого кандалов, пока ещё незнакомого, но, как почему-то кажется, счастливого и без вечной темноты на душе. Не погрязшего в чувстве вины и вставших поперёк горла обязанностях, перед которым открыт целый мир, пугающий, но настоящий. — Хватит уже оправдывать собственные несбыточные ожидания, Кёнсу. Хватит оправдывать чужие ожидания. Начни уже жить, как тебе хочется, а не как ты кому-то должен. Пусть даже этот «кто-то» — ты сам, который уже давным-давно корчится в агонии. Чонин рядом, тёплый и пристально смотрящий на него в упор. У него красивые глаза, тёмные и глубокие. Кожа смуглая и наверняка очень мягкая, почему-то думает Кёнсу, и сразу вспоминается Аика, бледная, «молочно-белая богиня». И тут же пропадает, потому что она далеко, а Чонин тут, рядом, живой, настоящий и с каждым днём раздирающий его душу всё сильнее, так, что вот-вот оттуда выберется другой До Кёнсу, который дышит в нём всё свободнее и глубже. Умирать внутри страшно, но порой нужно, чтобы родиться заново. — Ебать ты проповедник, Ким Чонин. Если ты так всем своим девкам читаешь нотации, то и неудивительно, что с тобой никто не трахается, и ты сидишь передо мной и втираешь мне всякую дичь, — вслух говорит Кёнсу и неловко смеётся, потому что точно знает, что вот это совсем не вписывается в чужие ожидания. Но Ким даже не ведёт ухом, только усмехается в ответ, да так тепло и мягко, что сердце в очередной раз ёкает. Чёртова проницательная сволочь. Кёнсу хочет избавиться от всех зависимостей. Но, кажется, прямо сейчас приобретает новую, с которой уже совсем не хочется бороться.

***

— Ты когда-нибудь пробовал луковый суп? — спрашивает его Чонин, когда они сидят на кухне. В руках у Кима какая-то толстая медицинская книжка, в которую Кёнсу даже не пытается заглянуть: хватило справочника по инфекционным заболеваниям, изобилующего на редкость подробными иллюстрациями, который он ради любопытства взял со стеллажа прошлым вечером. Отпуск Чонина заканчивается завтра, и у Кёнсу сосёт под ложечкой, когда он понимает, что вскоре и он выйдет на работу и останется один на один с собственными тараканами в голове. — Нет, — отзывается Кёнсу и тоже берётся за книгу. Это какой-то слезливый любовный роман, который не вписывается во Вселенную интересов великого циника Ким Чонина, а значит, его наверняка забыла его бывшая подружка. До уверен, что его странный приятель вряд ли живёт монахом при такой внешности и харизме, но почему-то при мысли о том, что Чонин может с кем-то встречаться и трахаться, ему становится на редкость тошно. — Тогда пошли, — внезапно говорит Ким и с лёгким стуком кладёт книгу на стол. — Не то чтобы я хорошо его готовил, да и рецепт я плохо помню, но давай его сегодня сварим? — Ты ебанулся? — интересуется До. — И неужели ты предлагаешь мне пойти погулять? Ты прямо как тот долбанутый белобрысый мужик из манхва про маньяка, которую все сейчас читают. — Это же гейская манхва, фу, как ты можешь читать подобную херню? — Чонин корчит лицо и высовывает язык. — Откуда ты знаешь, что она гейская, если сам её не читаешь? — отбивает атаку До и громко хмыкает. С Чонином легко, потому что с ним не нужно сдерживаться, выбирать выражения и вести себя аккуратно, дабы не задеть своими словами. Кёнсу ершистый, вредный, саркастичный, но всегда старается скрыть от окружающих свою истинную натуру, ведь иначе с ним попросту никто не станет общаться. Заучка, коротышка, да ещё и любитель проехаться по чужим недостаткам и косякам — вряд ли такая личность потянет на звание «Приятель года». Чонин видел его любым. Сломанным, истерящим, ненавидящим весь мир, слышал его шутки относительно своего тёмного цвета кожи, чересчур пухлых «насасывательных» губ и славной привычки везде бросать своё нижнее бельё. Чонин не кривится, не обижается, а попросту продолжает общаться с ним как ни в чём не бывало, потому что и сам Ким совсем не смахивает на сентиментального стеснительного парня. Завтра Кёнсу надо будет возвращаться обратно в свою небольшую квартирку, где его будет ждать нелюбимая девушка, скучная работа и огромная вероятность того, что он сорвётся, и тогда всё то, к чему он пришёл ранее, окажется напрасным. До буквально колотит при мысли о том, что совсем скоро он покинет этот уединённый мирок и окажется один на один со своими демонами. — Вот тут ты меня подловил, маленькая сучка, — изрекает Чонин и хватает его за руку. — А теперь валим уже отсюда, нам надо купить все продукты. Там вроде бы нужен лук, масло, белое вино, ещё какие-то приправы… Где-то у меня был скрин с рецептом, надо бы посмотреть… У Кёнсу нет сменной одежды, поэтому Чонин даёт ему свой свитер и джинсы. Штаны слишком длинные, и их приходится подворачивать, а свитер висит на До, как будто папина куртка на вешалке. Ким смеётся в голос, когда видит его, одёргивающего на себе свободную одежду, и даже щёлкает его на телефон. До показывает средний палец в объектив камеры и натягивает на себя куртку. Тоже Чонина, потому что на улице похолодало, а его ветровка слишком лёгкая и тонкая. — Ты похож на сердитого пингвина, — говорит ему Ким, когда они идут по улице в сторону супермаркета. Вечером в Сеуле и впрямь на редкость прохладно, и Кёнсу громко шмыгает носом, засовывая руки в карманы. Вокруг снуёт огромное количество людей, из соседнего небольшого магазинчика громко играет музыка, и До ловит себя на том, что практически отвык от всего этого бесконечного мира, куда-то спешащих людей и вечной суеты. Они заходят в супермаркет, и Чонин пихает ему в руки корзинку. — Я пошёл за вином, а ты иди завесь лук, — говорит он и ухмыляется. — Предвосхищая твои вопросы, я скажу, что тебя явно примут за несовершеннолетнего алкоголика, если ты сам пойдёшь за бухлом, так что, лучше не рисковать. До пытается дать ему подзатыльник, но Ким с лёгкостью уворачивается и смеётся. Кёнсу провожает его взглядом и, показав его спине язык, идёт мимо стеллажей. Он находит овощной отдел и наклоняется над ящиком с луком, лихорадочно прикидывая, сколько его нужно для супа. Килограмм? Больше? Чёрт его дери, Ким Чонин, сорвался с места и просто бросился за своими сраными ингредиентами, даже не дав ему прочитать рецепт! До чертыхается сквозь зубы и принимается набирать лук в пакет. И вздрагивает, когда слышит сбоку смутно знакомый голос: — ДиО? Это ты, ДиО? ДиО — так его называют в фанатской тусовке, и только там. До медленно поднимает голову и встречается с ней взглядом. Она изрядно пополнела и выглядит намного старше, чем пару лет назад. Кёнсу знает, что недавно она родила второго ребёнка, но почему-то на фото она выглядит существенно стройнее, наверное, использует фотошоп или специальный мобильный редактор. Хотя когда он в последний раз заходил к ней на страницу? Кажется, когда ругался с истеричной девицей из другой фанбазы Аики, но она в то время уже была не активна. — Ты хорошо выглядишь, — говорит она и улыбается. — Как ты поживаешь? Всё ещё занимаешься базой Аики? Мне говорили, что ты там вовсю активничаешь. Да, именно этим он и занимался. В то время, как она забила на всё хрен, не отвечала на его сообщения, а позже — заполонила всю свою страницу записями по ЛимТим. До всё ещё помнит, как зашёл к ней пару лет назад и едва смог устоять, чтобы не написать ей гадостей. Но сдержался, попросту добавив её в чёрный список и старательно игнорируя все упоминания о ней среди знакомых. — Привет, — отзывается До и улыбается в ответ. — Ты тоже. Такая… мясистая. Его бесило не то, что она бросила свои увлечения и начисто забыла про Аику. Нет, семья, дети, это так важно, но так омерзительно, что ранее настолько активная фанатка Аики принялась петь дифирамбы её ближайшей конкурентке. Это лицемерие и низость, это подло и гадко. Кёнсу хочет выбеситься, но почему-то не может. Она смеётся и качает головой: — Ты совсем не изменился! Пришёл в магазин один? У тебя вроде же есть девушка, такая, миленькая? Я видела ваши совместные фоточки на Фейсбуке. — Нет, я пришёл… — кто ему Чонин? Медик, который ковыряется в его сознании, вытаскивая оттуда поломанные запчасти? Незнакомец, у коего в квартире он провёл целую неделю, которая, как кажется До, тянется как целая жизнь? — Я пришёл с другом. Мы собирались приготовить что-нибудь вкусное. А Аику я по-прежнему люблю, — последние слова он произносит особенно чётко, потому что любопытно посмотреть на её реакцию. Она заметно смущается и, схватившись за свой пакет с помидорами, торопливо говорит: — А я вот сейчас почти ничего не слушаю. Как-то отошла после родов, да и… Только ЛимТим иногда, у неё такие классные песни! Она и на дэсан номинирована, а это круто для девушки-исполнителя, очень круто! — Это круто. — До ощущает какую-то странную умиротворённость. Он кивает и искренне говорит: — Дэсаны — это круто. — Я не хотела переставать заниматься базой, просто много навалилось, — внезапно бормочет она и смотрит на него как-то умоляюще и жалко. — И вкусы потом поменялись. Ну, просто, ЛимТим — это мой новый стиль, бывает так, что что-то старое надоедает, а новое прямо приходится по душе! Бывает же, да? — Эй, сколько ты взял лука? — раздаётся за его спиной знакомый голос. Кёнсу оборачивается и видит Чонина, который смотрит сначала на него, затем на его собеседницу. Он ей кивает и спрашивает: — Это твоя… — Мне уже пора, — поспешно говорит она и прижимает к груди помидоры. Кёнсу невольно замечает проступающие под одеждой жировые складки, а она смотрит на него и тихо говорит: — Пока. Была рада с тобой увидеться, ДиО. — Я тоже, — он говорит искренне, потому что в реальности не чувствует никакого негатива. Лёгкую грусть от того, что смешная девчонка, с которой когда-то он проводил целые часы, болтая об Аике и прочих смежных темах, исчезла окончательно и безвозвратно. Осталась лишь взрослая женщина, бегущая между стеллажами с пакетом помидоров наперевес. Когда-то он считал её близким человеком, называл «нуной» и смотрел на неё с восхищением. Теперь из общего у них остались лишь интересы, безнадёжно похороненные в прожитых днях. Люди из прошлого — встречаться с ними всегда немного грустно. И в то же время До чувствует облегчение, когда понимает, что ему даже не захотелось стукнуть её за легкомысленные слова о надоевших старых вещах. — ДиО? — переспрашивает Чонин и слегка кривится. Кёнсу пихает ему в руки пакет с луком и отвечает: — Так меня называют в фанатской тусовке. — Фу, звучит так, будто ты работаешь вышибалой в гей-клубе, — Ким слегка кривится, и До толкает его в бок. — Для человека, у которого нет отбоя от девчонок, ты слишком часто болтаешь о геях, тебе не кажется? Время сочится сквозь пальцы, как песок, часы пролетают настолько стремительно, что Кёнсу не успевает вдоволь прочувствовать прожитые моменты. Он украдкой косится на Чонина и внезапно отчётливо понимает, что будет безумно по нему скучать. Больше, чем по чему-нибудь ещё. Даже больше, чем по виртуальной Аике, что ожидает его на бескрайних просторах социальных сетей.

***

— Чай у тебя жутко блевотный, а вот суп получился вкусный, — говорит Кёнсу и зачерпывает большую ложку. Варево и впрямь прекрасно на вкус, особенно ему нравится сырная корочка, которую Чонин делает прямо в микроволновой печке. Он украдкой косится на Кима и невольно фыркает: к его носу прилипла длинная сырная сопля. — Мне нравится твоя славная манера говорить людям комплименты, — хмыкает Чонин и замирает, когда До тянется к нему и снимает сыр с носа. — У тебя тут грязь, — зачем-то говорит Кёнсу и замолкает. Почему-то этот момент кажется до безумия смущающим, и До наклоняется ниже, быстро орудуя ложкой. В кухне воцаряется неловкое молчание, и Кёнсу с лёгкой тоской думает, что он всё-таки совсем не умеет нормально общаться с людьми. Наверное, именно поэтому завтра за пределами этой квартиры его совсем никто не ждёт. — Что ты планируешь делать дальше? — внезапно спрашивает его Чонин. Кёнсу чувствует неприятный холодок внутри и, опустив ложку в пустую тарелку, тихо говорит: — Я не знаю. Наверное, поеду к Соджин, она сто процентов часто писала мне на телефон. — Нет, ни разу с тех пор, как я написал ей о том, что ты на эту неделю останешься у меня, — отзывается Чонин и, скрестив руки на груди, смотрит на него в упор. — Слушай, вот по-честному. Ты же её совсем не любишь. Ты и сам говорил об этом ранее, так зачем ты к ней возвращаешься? — Потому что я больше никого не найду, — говорить об этом больно и немного противно. Сознаваться в собственном прагматизме и малодушии просто отвратительно. — Ты думаешь, кто-то горит желанием встречаться с долбанутым фанбоем с кучей заморочек и психологических проблем? Да ещё и с таким, как я, занудным и не особо симпатичным. — Горло будто сдавливают свинцовым прутом, и Кёнсу с тоской шепчет: — Девочки не любят таких, как я, Чонин. Девочки любят таких, как ты, красивых, уверенных в себе и без тараканов в башке, с которыми придётся смириться. Чонин молчит, и До продолжает: — Думаешь, она не знает, что я её не люблю? Да, каждый из нас прекрасно догадывается об истинном характере наших чувств друг к другу, просто мы не говорим об этом вслух. Просто Соджин нужен парень, которого она сможет представить подругам, потому что в нашем обществе так принято. Если ты не замужем и не в отношениях, то ты сразу становишься неудачницей в глазах окружающих, «старой девой», которую надо жалеть за глаза и пытаться подсунуть ей своих максимально мерзких приятелей. А мне она нужна потому, что у мужчины должна быть женщина! Как показатель того, что он не лузер, не импотент и не ничтожество, которого никто не хочет. Меня и так никто не хотел, и если бы не она… То я бы так и сидел с одной лишь Аикой, потому что я, Чонин, я… Неудачник, услужливо подсказывает насмешливый голос в голове, и Кёнсу кривится, когда думает, насколько жалким он выглядит в глазах Чонина. Полный придурок, который попросту никому не нужен. — Ты не думай, я буду делать всё для того, чтобы больше не сидеть сутками в Интернете, — торопливо говорит он. — Уйду из админов, удалю свои аккаунты в социальных сетях, и буду лишь изредка заходить на фанатские сайты об Аике. Любить её музыку, но не делать её центром существования лишь потому, что у меня больше ничего хорошего в жизни и нет. И снова он звучит жалко и убого, так, будто пытается оправдаться. Кёнсу замолкает и тянется к порезанному хлебу на тарелке, торопливо хватаясь за мягкий кусок. — Кем ты работаешь? — внезапно задаёт новый вопрос Чонин. Почему-то До кажется, что он уже давал ответ, но он всё равно отзывается: — Я работаю менеджером по продажам в компании, которая занимается производством алюминиевой посуды. Ты наверняка видел во всяких больших супермаркетах нашу продукцию, мы много где продаёмся, и… — И ты прямо всю жизнь мечтал о том, чтобы продавать кастрюли и половники? — прерывает его Чонин. — Это хорошая работа, — говорит Кёнсу и чувствует, как нутро в очередной раз сжимается. — Стабильная и перспективная. Всегда можно попробовать себя в смежной области и… — Блядь. До Кёнсу! — внезапно в сердцах восклицает Чонин. — Я не спрашиваю тебя, хорошая ли это работа. Я спрашиваю, нравится ли тебе она! Хотел ли ты ею изначально заниматься?! Или у тебя была другая мечта, нормальная, а не чтобы впаривать людям сраные ковшики да сковородки? — Я… — Кёнсу хочет сказать, что да. Что нет ничего лучше стабильности и уверенности в завтрашнем дне, и это всё запросто перекрывает все возможные недостатки его службы. Перед глазами возникают засаленные листки с нотами и бланк с приглашением в музыкальную академию. Лица родителей и спокойный голос отца, звучащий в ушах, вещающего о том, что надо думать не о дурацких песенках, а о будущем, и таких, как он, До Кёнсу, вагон и маленькая тележка, а значит, не стоит и пытаться. Что пробиваются лишь очень талантливые и со связями, а сынок не вписывается ни в одну категорию. Вязкую боль в груди, а после — безразличие. Бесконечные часы зубрёжки, куча написанных на «отлично» контрольных работ по предметам, что никогда не нравились и не были интересными. И те самые ноты, которые до сих пор хранятся в матовой папке, потому что оставить мечту проще, чем забыть о ней навсегда. — Я хотел учиться на вокалиста, — шёпотом говорит он. — Очень. Но родители меня отговорили, сказали, что таланта мало, и экономистом быть намного престижнее и лучше. Но я ненавижу эту работу, каждый день как каторга, это так скучно и рутинно, я как будто погружён в амниотическую жидкость, в которой не в состоянии двигаться. Он обхватывает голову руками и судорожно вдыхает воздух, пытаясь справиться с нарастающей болью в груди. Невозможно держать в себе это старательно подавляемое чувство, и Кёнсу отчаянно бормочет, глядя на Кима расширившимися глазами: — Я петь хочу, очень. До безумия просто, но я уже старый и никому не нужный. Кто меня куда возьмёт? Да никто! Только и остаётся, что тухнуть на прежнем месте службы… Он затихает и едва сдерживает сдавленный всхлип. Чонин наклоняется к столу и кладёт руки на гладкую поверхность. — Я люблю танцевать, — медленно говорит он. — Очень. Десять лет занимался танцами, был известен в среде под псевдонимом «Кай», а потом попал в аварию, да так, что врачи сказали, что с танцами я могу попрощаться. Конечно, как многие крутые парни в мотивирующих фильмах, основанных на реальных событиях, я послал их в жопу и продолжал тренироваться, но всё закончилось тем, что я оказался на операционном столе и еле выкрутился. На мечте пришлось поставить крест, хотя за недели, проведённые в госпитале, я приобрёл другую. Там были потрясающие специалисты, и они настолько меня восхитили, что я тоже решил связать свою жизнь с медициной. Но если ты думаешь, что я не хочу танцевать, то ты ошибаешься. Я мечтаю об этом, я брежу танцами, но если я развернусь в полную силу, я попросту сдохну. А жить нормальной жизнью я всё-таки хочу ничуть не меньше. Его большие тёмные глаза похожи на глубокие лужицы дёгтя. Чонин берёт в руки бутылку вина и чашку из-под чая Кёнсу. — То, что я рассказал тебе, это реальная причина, — говорит он, наполняя чашку практически до краёв. — То, что рассказал ты мне, — это хуйня, которую навязали тебе другие. Ты не должен встречаться с девушкой только потому, что так надо. Ты не должен продавать сраную посуду только потому, что так тебе сказали твои родители, с мнением которых надо считаться, но не принимать за аксиому, потому что они никогда не смогут понять тебя целиком и полностью. Никто не сможет, потому что каждый видит тебя по-разному, и единственное, что ты кому-то должен, так это себе. Жить. Жить так, как хочется тебе, потому что это твоё. Не твоих родителей, не твоей Соджин, не Аики, а твоё, и потому сейчас самое время послать всё к чёрту и начать делать это по-настоящему. Никогда не поздно, слышишь? Поздно будет тогда, когда ты очнёшься и поймёшь, что проебал всё, что тебе было дорого, ради того, чтобы люди считали тебя хорошим. А не надо быть хорошим, Кёнсу. Надо быть счастливым, не нарушая при этом законов конституции Республики Корея, конечно, — он тихо хмыкает и протягивает ему кружку. — И если ты так и будешь считать себя уродливым и скучным, то и люди будут продолжать думать о тебе в том же ключе. — И ты… тоже? — горло по-прежнему будто сдавливает чья-то рука, и Кёнсу хватается за кружку. — Я считаю, что ты классный, — отвечает Чонин и наливает вина и в свою кружку тоже. — Ты занудный, помешанный на японках параноик, но в придачу к этому ты умный, смешной, не обижаешься на мои грубые шутки, а ещё ты красивый. Да, ты красивый, и будь я девушкой, точно бы тебе дал. — А я бы не взял, — тяжесть отступает, и Кёнсу ощущает, что может вздохнуть свободно. Лёгкие будто наполняются горячим воздухом, и Чонин протягивает к нему руку с кружкой. — Сука ты, — беззлобно говорит он и улыбается. Так, что сердце Кёнсу делает кульбит, и он поднимает руку с кружкой тоже. — Давай, Кёнсу, за твою новую жизнь. Я верю, что ты способен на многое. Никто никогда не говорил, что верит в него. Никто никогда не говорил ему не сдаваться и двигаться вперёд, не обращая внимания на трудности. Разве что, Аика. Далёкая, скрытая границами синего экрана монитора. — Я не хочу, чтобы ты переставал со мной общаться, — торопливо говорит До и чокается с ним. — Ты для меня не просто, ну, моральная поддержка. — Он залпом глотает вино, и алкоголь ударяет в голову, поэтому говорить намного легче. — Ты мой друг. Наверное, самый лучший из всех, которые у меня были. Это страшно. Страшно, что посмеётся, что пошлёт, потому что таким, как Чонин, к чёрту не нужны такие, как Кёнсу, в качестве близких людей. Что-то мелькает в глазах Кима, быстрое и мимолётное. Он допивает своё вино и, помедлив, говорит: — Я твой друг. И, чтобы ты знал, ты всегда можешь на меня положиться. В его голосе есть что-то странное. Но Кёнсу не в состоянии это уловить, потому что он вновь безумно, безнадёжно пьян. Чонин дотаскивает его до ванной и чистит ему зубы, называя его «безнадёжным бухариком». Затем умывается сам, тащит его до кровати и стягивает с него свой свитер и спортивные штаны. Раздевается, и, перед тем, как он выключает свет и ложится рядом, Кёнсу замечает на его бедре тонкий розоватый шрам. Что-то внутри переворачивается, и он прижимается грудью к чужой спине, обхватывая Чонина руками. — Дружеские обнимашки? — хмыкает он, но не отстраняется. Кёнсу вдыхает исходящий от него запах приправ, мыла и зубной пасты и внезапно отчётливо понимает, что завтра утром этого уже не будет. Запаха Чонина. Тепла тела Чонина. Чонина в те минуты, когда он особенно в нём нуждается. — Я не хочу уходить, — одними губами говорит он, зная, что Чонин спит и всё равно не услышит. Кёнсу хочет остаться вот так как можно больше. Кёнсу хочет, чтобы утро не наступало никогда.

***

Утром Чонин подвозит его на машине до большого торгового центра. — Девушка твоя вряд ли с работы придёт раньше, а у тебя отпуск, всё лучше, чем торчать одному в квартире, — поясняет он Кёнсу и затем суёт что-то ему в карман. Это «что-то» оказывается клубничной карамелькой в яркой упаковке и несколькими слегка помятыми купюрами. — Тут делают очень вкусный латте с необычными вкусами, — говорит ему Ким и слегка толкает в плечо. Теперь, когда До не пьяный в дрова, он может рассмотреть машину Кима. У него новенькая Тойота, чистая и аккуратная, в которой пахнет хвойным освежителем. — Не переживай, блевотину твою я уже убрал, — угадывает его мысли Чонин и хмыкает. — Хотя, честно скажу, мне было безумно интересно, что ты такое жрёшь, раз она никак не хотела оттираться. — У тебя тут воняет сортирным освежителем, — Кёнсу не умеет прощаться правильно. Просто потому, что никогда не было настолько больно. Люди приходили и исчезали прочь, но никогда расставание с ними не вызывало никаких сильных эмоций. До привык к одиночеству, привык к тому, что они бросают, предают и используют, но Ким другой. Чонин не уходит из его жизни. Они просто разъезжаются по разным местам, и это логично и правильно, потому что он не обязан служить нянькой для Кёнсу, присматривая за ним, как за проблемным подростком. У него есть личная жизнь, есть свои потребности. Возможно, у него есть девушка, которая любит его и бесится из-за того, что Чонин потратил весь свой отпуск на какого-то малознакомого неудачника. При мысли об этом внутренности скручиваются от резкого чувства вины, и До бормочет: — Ты это… Твой отпуск… — Блядь, даже не думай, — прерывает его Чонин и морщится, запуская пальцы в отросшие тёмные пряди волос. — Ты считаешь, что я каждый день тащу себе в квартиру малознакомых бухих в жопу парней и пытаюсь привести в порядок их мозги? Прости, но я не добрый самаритянин и не стал тратить на тебя время, если бы не хотел. Я сам хотел этого, понимаешь? И я искренне надеюсь, что теперь ты сделаешь всё правильно. Внезапно он резко подаётся вперёд и обнимает Кёнсу. Крепко, так, что он может почувствовать исходящий от него запах одеколона, лосьона после бритья и крепкого кофе. Мысли До, сумбурные и растрёпанные, принимаются мелькать в голове с безумной скоростью, и он, повинуясь внезапному порыву, обнимает Чонина в ответ, ощущая себя растерзанным в клочья и в то же время умиротворённым и спокойным. Странное, неописуемое чувство. — У меня сегодня долгая смена, — говорит ему Чонин, отстраняясь. Смотрит пронзительно и улыбается уголками губ. — Если на меня кто-то наблюёт, сразу вспомню о тебе. Кёнсу хмыкает, а он тихо добавляет: — Позвони мне. Когда захочешь, я не буду лезть, пока ты сам со всем не разбёрешься. Мне просто важно знать, что у тебя всё хорошо. До неловко кивает и выходит из машины. Молча провожает взглядом Тойоту Кима и нащупывает в кармане помятую конфетку. Сейчас раннее утро, Соджин придёт домой совсем нескоро, и Кёнсу не имеет ни малейшего понятия, о чём с ней разговаривать. Он думает, что у него есть целая прорва времени, чтобы придумать, что ей сказать. Думает об этом, когда бесцельно шатается по кажущемуся бесконечным торговому центру, покупает и впрямь безумно вкусный кофе и какую-то бесполезную игрушку, изображающую собачку в медицинской форме. Когда он оказывается перед дверями их съёмной квартиры, внезапно осознаёт, что в голове нет никаких мыслей, но в то же время есть отчётливое понимание того, что так больше продолжаться не может. Будто кто-то взял и сломал серые очки, которые позволяли ему видеть реальность приемлемой и нормальной для существования. Она приходит ровно в семь. Кёнсу молча наблюдает за тем, как Соджин поднимается по лестнице, и машинально отмечает, что она выглядит действительно привлекательной. Красивое лицо, аккуратная фигурка, облачённая в серый плащ, блестящие ухоженные волосы. Тысячи мужчин с уверенностью сказали бы, что были счастливы с ней встречаться. До смотрит на свою девушку и не чувствует ровным счётом ничего. Разве что лёгкое раздражение, потому что пришлось ждать её слишком долго. — Кёнсу-я! — она наконец-то замечает его и замирает как вкопанная, глядя на него широко распахнутыми глазами. — Ты вернулся! Чонин-оппа сказал мне, что ты решил остаться у него на некоторое время, и я подумала, что со старым другом тебе будет намного лучше, в твоём-то состоянии. Хорошо провели время? Выглядишь отдохнувшим, действительно здорово! Она торопливо говорит, подходя к двери и открывая её знакомой связкой ключей. Кёнсу продолжает молчать и пропускает её вперёд, заходя следом в квартиру. Она не врёт, когда говорит, что хотела, как лучше. Она отпускает его, пьяного и не в состоянии что-либо предпринять, с незнакомым парнем, с лёгкостью передоверяя Кёнсу его заботам, не звоня и не написав ему ни одного сообщения. До смотрит на то, как она снимает плащ и остаётся в чёрном платье с белым воротничком, строгом и сидящем на ней как влитое. И внезапно отчётливо понимает, что так больше нельзя. Невозможно и неправильно, потому что это чёртово нарядное платье должно радовать кого-то ещё. Того, о ком Соджин будет по-настоящему волноваться и писать километры сообщений в случае, если он хотя бы ненадолго задержится с работы. — Я хочу расстаться, — говорит он и невольно поражается тому, насколько становится легче. Будто кто-то снял с груди неподъёмную ношу, которая мешала ему чувствовать себя свободным. Она резко останавливается и замирает. Затем разворачивается к нему лицом и тихо спрашивает: — Что? — Хватит, Соджин, — он садится на диван и ерошит руками волосы, машинально скользя взглядом по комнате. — Просто хватит. Ты же и сама понимаешь насколько это глупо. Она садится напротив и смотрит на него в упор расширившимися глазами. Кёнсу криво улыбается и тихо продолжает: — Я тебя не люблю. Ты и сама прекрасно об этом знаешь. А ты не любишь меня, и я тоже всё это время был полностью об этом осведомлён. А вместе мы потому, что это было удобно. Тебе удобно, мне удобно, статус в обществе и все дела. Но я так больше не могу и не хочу. Соджин молчит и выглядит какой-то растерянной. Затем слегка горбится и спрашивает: — Это из-за Аики, да? — Нет, — качает головой До. — Не из-за Аики. А просто потому, что так нельзя. Нельзя гробить свою жизнь потому, что надо обязательно состоять с кем-то в отношениях. Ты же понимаешь, что мы не можем просто встречаться? Мы должны пожениться, родить детей, потому что от нас этого непременно потребуют. Ты готова вот так потратить свои лучшие годы на меня из-за того, что я — наилучший вариант из всех, кто тебе подвернулся? — Я… — начинает было она и замолкает, опустив взгляд. На её глазах выступают слёзы, и Кёнсу придвигается ближе, кладя руку ей на плечо. — Я вот не готов, — тихо говорит он. — И это не потому, что ты плохая. Ты — потрясающая, Соджин. И есть тот человек, который должен это оценить. Должен полюбить тебя, оценить твоё красивое чёрное платье, заставить тебя чувствовать себя счастливой, нужной и любимой. И это не До Кёнсу. Я не должен отнимать у кого-то другого такую возможность, пока мы играем в эту пародию на отношения. Она тихо всхлипывает и утыкается ему в плечо. Кёнсу машинально гладит её по волосам и вдыхает исходящий от неё лёгкий запах духов. Мягких и ненавязчивых, таких, что практически моментально выветриваются из памяти. — Если это потому, что я вела себя так, то прости меня, — шепчет она и поднимает на него взгляд. — Я не должна была вести себя так эгоистично и холодно. Я не должна была игнорировать твои проблемы и использовать тебя так бездумно. Я… Она замолкает и смаргивает слёзы. Затем качает головой и грустно говорит: — Я действительно не люблю тебя, Кёнсу. И у До буквально падает гора с плеч, потому что эти слова звучат намного приятнее и значимее, чем фальшивые слова о любви и привязанности. — Прости меня за то, что был помешан на Аике и игнорировал тебя большую часть времени. Прости меня за то, что мы слишком много времени потратили на эти отношения, потому что я должен был сказать тебе об этом раньше, — он машинально стряхивает пушинку с чёрной ткани и смотрит на неё в упор. — Стало же легче, скажи? Она вновь кивает и слабо улыбается. Затем подаётся вперёд и кладёт руки До на плечи. На её глазах вновь выступают слёзы, и До понимает, что впервые видит её настолько эмоционально открытой и искренней. Сердце сжимается от подступившего чувства нежности, и он наклоняется ближе и слегка касается губами её щеки. — Ты обязательно будешь счастлива. Не слушай никого, ни одну из своих подруг, не слушай родителей и не бросайся на любого лишь потому, что все твердят тебе про какие-то мнимые женские обязанности. Ты не сраный инкубатор, ты не должна выскакивать замуж и вешать на себя кучу этих придуманных обязательств, ты должна жить, как тебе хочется, и найти того человека, рядом с которым тебе не будет хотеться сутками залипать на каких-то крашенных мальчиков и пытаться спастись из этой опостылевшей рутины. Ты меня поняла? Она кивает. Затем неловко вытирает слёзы и внезапно говорит: — Ты изменился. Сильно. Выглядишь как-то совсем по-другому. — Я причесался, — отзывается До, и Соджин смеётся. — Нет, — она сжимает пальцы на его плечах. — У тебя глаза живые. Не безумные, а спокойные. Будто что-то заставило бурю внутри утихнуть, и теперь тебя больше ничего не гложет. Воцаряется тишина. Кёнсу открывает было рот, чтобы что-то сказать ей в ответ, но внезапно она тихо спрашивает: — У тебя же кто-то уже есть, да? Сердце пропускает удар. У него нет никого, ничего, кроме безумного желания двигаться вперёд и раз и навсегда покончить с тем, что тяготит и заставляет опускаться как можно ниже, прямо на самое дно. Ничего. Ни-че-го… Руки Чонина, бережно держащие его в то время, когда он рыдает и блюёт, прямо на коврик его машины. Чонин, который варит ему луковый суп и говорит о том, что у него всё получится. Чонин, от которого пахнет так, что въедается под кожу, Чонин, обнимающий его крепко-крепко и говорящий о том, что он — его друг. — Да, — говорит Кёнсу. — Есть. Это всё так сложно и в то же время безумно просто, буквально на поверхности. Достаточно копнуть лишь глубже, и вот оно, тёплое, разливающееся по венам непривычное чувство.

***

Он стоит возле запертой двери и думает, что это, чёрт возьми, дежавю. Надо бы позвонить, но До понятия не имеет, до скольки у Чонина сегодня смена, а беспокоить его во время очередного сложного случая совсем не хочется. Он слышит громкие шаги по лестнице, и сердце невольно ёкает. Пальцы сжимают ручки большой спортивной сумки, и Кёнсу машинально прикусывает нижнюю губу, чувствуя, как дрожат ставшие влажными руки. Чонин появляется в поле зрения, уставший, вымотанный, хмурый, прижимающий к себе бумажный пакет из круглосуточного магазина. Он замечает Кёнсу практически сразу и останавливается прямо напротив, глядя на него не мигая. — Привет, — выдыхает он, и Кёнсу отзывается: — Привет. Воцаряется молчание. До показывает взглядом на сумку и тихо говорит: — Я расстался с Соджин. Вышло немного неловко, она плакала, но в итоге всё оказалось намного проще и легче, чем я думал, — торопливо рассказывает Кёнсу. — Она предлагала мне жить в нашей общей квартире и разъехаться, когда будет возможность, но я настоял на том, что так нельзя. Как истинный джентльмен, оставил ей квартиру, а сам уехал, и теперь мне некуда идти. Родители не поймут и погонят обратно, друзей у меня нет, кроме одного, потому что я — айдолодрочер и грёбаный хикка. Вот я и пришёл к тебе по привычке. — Он указывает взглядом на дверь и осторожно спрашивает: — Пустишь к себе? Я дам тебе клубничную карамельку, меня ею сегодня с утра угостил подозрительный дяденька. Чонин молчит. Его глаза теплеют, и он улыбается, широко и ярко, так, что нутро До сжимается от подступившего щемящего чувства. — Ёбаный нахлебник, — говорит Ким и подходит вплотную. Пихает ему пакет в руки и принимается шарить по карманам, ища связку ключей. До вдыхает доносящийся из пакета запах выпечки и улыбается, чувствуя себя по-настоящему счастливым. Чонин открывает дверь и делает витиеватый приглашающий жест, глядя на него насмешливо и нежно. Так, что сердце вот-вот грозится вырваться из груди. Так, что даже немного больно.

***

— Меня радует то, что ты не свинячишь, — заявляет Чонин, откладывая кухонную тряпку в сторону. — И, конечно, что ты никогда не харкаешь на пол кровью. Это перекрывает все твои существенные недостатки. — Ты сейчас сравниваешь меня с одним из твоих пациентов? — хмыкает Кёнсу. — Тебе не кажется, что это мерзко и цинично? — Нет, — ухмыляется Ким. — Вот если бы я добавил про то, что ты ещё вдобавок не пихаешь себе в задницу огурцы, тогда это было не толерантно и культурноапроприационно. Потому что ты заимствуешь культуру огурца, запихивая его себе в задницу. Кёнсу невольно таращит глаза, потому что Чонин несёт какую-то полнейшую ересь. На часах два часа ночи, завтра у Кима выходной после практически суточного бодрствования на дежурстве, и потому они сидят на кухне и едят бутерброды с плавленым сыром, запивая их мерзким чаем Чонина. — К нам сегодня просто поступила очень прикольная пациентка, — поясняет ему Ким, тяжело вздохнув. — Ты не волнуйся, я не имею ничего против столь прогрессивного мышления, особенно я был в восторге, когда она обвинила меня в сексуальном домогательстве. Это когда я поинтересовался у неё о причине травмы. Орала, что я извращенец, который думает лишь о сексе и низменных вещах. А знаешь, какая у неё была травма? — Какая? — Кёнсу наливает себе ещё чая, чувствуя себя последним мазохистом. Он реально невкусный и вонючий, но почему-то идеально подходящий для того, чтобы вот так сидеть с Чонином на кухне, ведя идиотские разговоры ни о чём. Почему-то До кажется, что стоит ему попросить что-то ещё, то кусочек этой самой магии и абсолютного единства исчезнет, поэтому продолжает глотать едва тёплую жидкость, постепенно привыкая к малоприятному вкусу. — Она засунула себе в задницу огромный огурец, который предварительно запихнула в презерватив, — меланхолично отвечает Ким, и Кёнсу невольно давится чаем. — Я же намекал тебе всеми возможными способами, догадаться было проще простого! Кстати, у меня теперь из-за неё проблемы. — Дай угадаю, ты спросил, запихнула ли она огурец в гондон потому, что боялась от него залететь, а огурец, как-никак, мужского пола, и это стало бы настоящим овощным узурпаторством? — прокашлявшись, спрашивает До. — Нет, у неё губы были голубой помадой намазаны, и, после того, как она выдала мне тираду про домогательства, я сказал, что меня не интересуют женщины, которые выглядят так, будто только что отсосали у одного из Смурфиков, — спокойно отзывается Ким и некоторое время молча смотрит на Кёнсу. Воцаряется молчание, которое нарушается дружным взрывом хохота. До вытирает выступившие слёзы и думает, что он и не помнит, когда последний раз так смеялся. Не над каким-нибудь мемом в интернете или фэндомной шуткой, а над чем-то житейским, земным и приземлённым. — У тебя хороший смех, — внезапно говорит Чонин. — И голос у тебя красивый. Споёшь мне? И смотрит на него в упор, так, что До замирает, чувствуя, как внутри всё сжимается от подступившего страха. Он любит петь. Обожает до дрожи, и в то же время, ненавидит, потому что больше всего на свете боится вновь услышать, что он «посредственный» и «обычный». Что таких, которые грезят музыкой и сценой, великое множество, а в нём самом нет ничего уникального и удивительного. Самое ужасное — это не услышать нечто подобное в свой адрес. Самое ужасное — это когда такие вещи говорят те, в ком ты больше всего нуждался и от кого ты ждал моральной поддержки. Чонин — кто-то очень близкий. Тот, от кого услышать нечто подобное будет подобно ножу под кожу. Страшно, но Ким смотрит выжидающе и пристально, и потому Кёнсу молча кивает. — Эй, — внезапно говорит Чонин. — Я вижу, что боишься. Не надо, потому что ты просто не можешь петь херово, что бы ты себе там в голову ни вбивал. Ты даже материшься на меня по утрам музыкально, когда я случайно пихаю тебя во сне. Давай, Кёнсу, подари несчастному практикующему сексисту немного житейской радости. — Я принесу огурец и презики, — парирует До, и Ким громко хихикает. — Я… я не уверен, что получится нормально, потому что я давным-давно не практиковался… — Если что, я не буду кидать в тебя помидоры, а ограничусь выплеснутым чаем, — кивает Чонин, и До закатывает глаза. Ладони становятся влажными, в горле слегка пересыхает, Кёнсу откашливается и открывает рот, настраиваясь. В голову не лезет ни один связный текст, До напрягает память и мысленно чертыхается, потому что единственное, что он может вспомнить, так это «My Heart Will Go On». Это странно, петь любовную песню перед кем-то, особенно перед Чонином, это смущает до дрожи в пальцах, и Кёнсу, выдохнув, начинает петь, чувствуя, как от волнения немного срывается голос. И страх уходит, потому что До растворяется в этом давно забытом, но прекрасном ощущении. Когда ты поёшь не украдкой, тихонько, стесняясь звука собственного голоса, только тогда, когда никого нет дома. Когда вкладываешь в процесс всю свою душу и эмоции, когда сердце колотится как бешеное, а границы небольшой кухоньки размываются, и остаётся лишь музыка. Селин Дион, её нетленный хит из «Титаника» и Ким Чонин, который смотрит на него широко распахнутыми глазами. Когда он заканчивает и прикрывает глаза, тяжело дыша, Чонин молчит. Только крепко сжимает в руках чашку с чаем и продолжает буравить его взглядом. До прикусывает нижнюю губу, наслаждаясь отголосками этого практически забытого чувства эйфории, и чувствует себя на редкость счастливым. — Ты грёбаный свистун и пиздельщик, Кёнсу, — говорит Чонин, когда До открывает глаза. — «Я давно не пел, боюсь, не получится». Ты знаешь, насколько это было… Это… — Он осекается и отворачивается. Кёнсу замечает, как он украдкой вытирает глаза, и ошарашенно восклицает: — Ты что, плачешь? Но почему? — Потому что я, блядь, терпеть не могу «Титаник» и Селин Дион, — огрызается Ким. — Знаешь ли, до сих пор не могу понять, почему она не дала ему залезть на эту дверь, они бы с успехом поместились на ней вдвоём. Впрочем, моя сегодняшняя пациентка вряд ли бы со мной согласилась. Он ставит кружку на стол с громким стуком и внезапно поднимается со стула. Кёнсу невольно сглатывает, и сердце пропускает удар, когда Чонин огибает стол и подходит к нему вплотную. Тёплые ладони хватают его за плечи, Ким заглядывает ему прямо в глаза и твёрдо говорит: — Я понятия не имею, насколько хорошо ты продаёшь свою посуду, может, ты там продавец столетия, тысячелетия, всего пространственно-временного континуума, но ты потрясающе поёшь. Это было так… — он замолкает и трясёт головой. — Мне как будто скальпель в сердце воткнули. Я смотрел на тебя, и мне казалось, что ты… — Что я? — почему-то шёпотом спрашивает До, но Чонин молчит, только смотрит на него в упор, так, что грудную клетку раздирает переполняющая теплота. — Ты потрясающий, — наконец говорит Ким. — Не просирай свой талант ни за что на свете. Я не могу за тебя решать, но я тебя просто умоляю, как человек, который только что получил настоящий ментальный удар под дых. Я готов ради этого уничтожить все кастрюли мира, только чтобы ты продолжал петь. Понимаешь, Кёнсу? Чонин странный. Непривычно взбудораженный и лишённый своего цинизма и меланхоличности, и отчего-то внутренности скручиваются в узел, когда До понимает, что причина этого никто иной, как он сам. Для того, чтобы замкнуться в себе и запрятать мечту как можно глубже, достаточно пары равнодушных фраз. Для того, чтобы мечта пробудилась и стала разливаться по венам мягким теплом, достаточно лишь пары слов Чонина и взгляда его глаз, которые смотрят на Кёнсу с нескрываемым восхищением и чем-то таким, что заставляет его почувствовать дрожь на кончиках пальцев. Кёнсу хочет петь. Для себя, но главное, для него, потому что Чонин в него верит. На часах два часа сорок шесть минут. Время, когда он проник под кожу ещё глубже, чем прежде.

***

Послезавтра ему надо выходить на работу. Время бежит стремительно и быстро, и Кёнсу думает, что, чёрт возьми, это несправедливо, какое же оно переменчивое. В те моменты, когда ждёшь чего-то с нетерпением, оно тянется медленно, как жвачка, но зато беззаботные и сладкие моменты пролетают с безумной скоростью, как падающие звёзды на чистом ночном небе. Надо что-то делать. Надо входить в очередной крутой поворот, который развернёт его жизнь на сто восемьдесят градусов, но это позже. До берёт в руки ноутбук Чонина и, на мгновение замерев, начинает мерно бить по клавишам. Доступ к интернету и своему «Вайо» Ким даёт ему сам, и До думает, что только Чонин мог выбрать в качестве пароля «клизмавжопу». На заставке рабочего стола у него стоит фотография пушистого пуделя, и Кёнсу считает, что это мило и забавно. Перед глазами возникает Чонин, играющий с собачками, смеющийся и беззаботный, и До хочется хорошенько дать себе по лицу, когда он понимает, что, представляя это, он улыбается как полный идиот. Пальцы стучат по клавишам, и он заходит на свою страницу на Вейбо. Взгляд цепляется за огромное количество непрочитанных сообщений, упоминаний и заявок в друзья, и на секунду внутренности царапает чувство вины. Но в ту же секунду испаряется, уступая место нарастающему раздражению. Его не было чёртовых две недели, но такое впечатление, что он уехал на ПМЖ в другую страну, прихватив с собой гору чужих денег и фальшивых паспортов. Кёнсу открывает сообщения и скользит взглядом по экрану ноутбука: «у нас аврал», «где вы, нет обновлений, что же делать», «куда ты пропал, группа пустует» и всё в таком же духе, практически слово в слово. «Где ты, с тобой всё в порядке?», «мы волнуемся и переживаем за тебя» — всего пара подобных посланий, и сердце сжимается от подступившего тёплого чувства. Значит, всё-таки старался не зря. Значит, всё-таки кто-то действительно ценит и заботится. Раздаётся сигнал входящего сообщения, и Кёнсу нажимает на вкладку: это Хёмин. «Куда ты пропал, ты что, обалдел?!», — даже сквозь экран монитора он чувствует её гнев и бушующую злобу. — «У нас тут камбэк, полный завал, столько новостей!!!» Неожиданно на Кёнсу находит какое-то детское веселье. Он делает глоток чая и едва не плюётся на клавиатуру: чай утренний, чониновский, и потому отвратительный, как и обычно. «И что?» — пишет он и с нетерпением ждёт ответной реакции. Ответ приходит не сразу. Видимо, Хёмин, привыкшая к тому, что До в любой ситуации бросается решать все возникающие проблемы, а в случае какой-нибудь неудачи моментально ощущает себя виноватым, пытается переварить его послание. До делает ещё один глоток и видит на экране ответ: «Это ты сейчас пишешь?! Серьёзно?! Ты бросил нас всех, бросил группу, мне пришлось срочно делать обновления, потому что народ доставал меня в личных сообщениях… Мне даже в Инстаграме под моими фото написали, чтобы я не снималась, а занималась делом, ты представляешь?!» Кёнсу представляет и не сдерживает громкого смешка, потому что наверняка это вывело её из себя. Горло опаляет липкая горечь, и он с лёгкой тоской думает, что для кого-то, наверное, это действительно самое главное. Чтобы красиво получаться на фотографиях, собирать восхищённые комментарии и гордиться каким-то статусом, при этом не прикладывая никаких усилий для его достижения. «Я ухожу из базы», — пишет он и удивляется, насколько легко это выходит. Кажется, будто это будет мучительно больно, потому что это — труд, пот и кровь, сотни несделанных дел и нереализованных событий, тысячи минут и часов, потраченных на Аику, на других фанатов, на себя и поддержание своего никому не нужного статуса «интернет-любимца». Но почему-то в реальности — мандраж, как перед прививкой или какой-нибудь сложной контрольной. То, что впитывало боль, давно сдохло. Осталось лишь безумное желание как можно скорее покончить со всем этим и оказаться практически полностью свободным. Хёмин не отвечает. Наконец «Вайо» громко пикает, и Кёнсу читает: «Зайди в Скайп. Нам надо поговорить». До не особо хочет с ней общаться, но понимает, что надо. Надо, потому что следует расставить все точки над «и», не ради неё, ради того, чтобы самому переварить это и выблевать, вырвать из себя, растоптать и постараться забыть. Он щёлкает на иконку и хмыкает: SuperDoctor. Серьёзно, Чонин? Он набирает её никнэйм и кидает запрос. Слышит знакомую мелодию и принимает звонок, беря в руки чашку и ощущая лёгкий мандраж. На экране появляется её лицо, и Кёнсу машинально отмечает: накрашена. Она смотрит на него недовольным, сердитым взглядом и, видимо, ждёт, что он начнёт говорить и как-то объясняться. — Чай очень невкусный, — говорит До и, скривившись, делает глоток. По Хёмин видно, что она опешила. Она неловко моргает и явно теряет свой боевой запал. Наконец она придвигается ближе и, вдохнув воздуха, цедит: — Ты ведь пошутил, да? Как это, ты уходишь?! Куда, неужели ты решил променять любимую Аику на другую певичку? — Нет, конечно. — Она любит нападать и нажимать на его слабые места. До вспоминает, что нечто подобное она писала во время одной из их последних стычек, и едва сдерживается, чтобы не сказать «повторюшка-дядя хрюшка» и показать ей язык. — Как это моя активность среди Аинаторов связана с моей любовью к Хаякава? Ты же в таком случае явно будешь смахивать на её хейтера. — Хочешь сказать, что я ничего не делаю? — буквально визжит Хёмин, и Кёнсу перебивает её: — Хочу. Ты нихуя не делала, как, впрочем, и все остальные, и я как-то подзаебался пахать за всех, как будто больше мне нечем заняться. — Но ты всегда… — растерянно начинает она, но До снова её обрывает: — У меня куча своих дел, Хёмин. К сожалению, у меня было огромное чувство ответственности и желание выглядеть в чужих глазах добрым папочкой и незаменимой рабочей лошадкой. Но вот я теперь думаю: а почему я не мог попросту послать вас в жопу и заставить что-то делать? Почему я позволял пахать на себе и считал это за проявление редкостного героизма, когда я вёл себя как редкостный долбоёб? — Я никогда не считала тебя долбоёбом, — тихо говорит она и трёт переносицу. — А я считаю. — Чай Чонина заканчивается, и Кёнсу до безумия хочется налить себе новую порцию. — Потому что я сам поставил себя таким образом. Воцаряется молчание. Хёмин смотрит на него не мигая, и Кёнсу продолжает, ощущая, как с каждым словом говорить становится легче и свободнее: — Мне нравится быть «в команде». Но мне не нравится, что никто из вас никогда не задумывался, что у меня тоже есть что-то, помимо Аики. Каждый из вас всегда оправдывался тем, что у него есть дела, личная жизнь, что ему что-то не хочется делать, а вот от меня никто ничего подобного никогда не ждал. Все всегда были уверены, что, что бы ни случилось, я сделаю. Я всё выполню и закончу, потому что, блядь, я всегда пашу за других и молчу в тряпочку. Но меня это бесит! Бесит, сука, что никто даже не удосуживался предложить помощь, бесит, что ты не занималась ничем, кроме пиара своего ебла и периодическими переводами социальных сетей, как и остальные. Бесит, что при этом вы постоянно орали о том, что вы тут при деле, что вы тоже тут участвуете, бесит, что меня не было две недели, и никого не ебало, что со мной происходит и как я поживаю! Только то, что вам пришлось поднять задницы и что-то делать, потому что работа висела, а Кёнсу свалил, и достать его не было возможности. Мы команда? Какая, блядь, команда, Хёмин? Она вздрагивает, и До повышает голос: — Команда — это когда все что-то делают. Когда никто не считает, что он выше и лучше другого и потому может пинать хуи и заниматься лишь тем, что нравится и когда приспичит. Команда — это когда я могу убраться, дабы разгрести дерьмо в своей жизни, и я буду твёрдо уверен, что вы все поддержите меня и сможете меня подменить. Я люблю Аику, и ты это знаешь, но я не хочу тратить большую часть своей ёбаной молодости на то, чтобы решать ваши «устали», «я не успеваю» и «не хочется»! И я сам понимаю, что я виноват. Виноват потому, что считал, что это нормально. Что это круто и престижно, когда ты «незаменимый», но на самом деле это как камень на шее. Я не хочу быть больше незаменимым, я хочу быть тем, кто может не держаться за гаджеты сутками и пропускать обед лишь потому, что Аика выложила новое интервью, а ты или Тэхён три дня не можете до него добраться, — он выдыхает и стискивает повлажневшими ладонями чашку. — И знаешь, мне насрать, что скажешь ты, что скажут остальные, что вы расскажете про меня другим, поверят они в это или нет, реально насрать с высокой башни! Я-то знаю, что я сделал многое. И от того, что это «многое» резко сократится, оно не потеряет своей ценности и значимости! Воздух в лёгких кончается, и До замолкает. Горло отчаянно саднит, и он поднимается с кресла, чтобы сходить к стойке и налить себе ещё немного чаю. Мерзкого, чониновского, который успокаивает и лечит намного лучше самых забористых антидепрессантов. Можно сказать ещё многое, но До не видит в этом никакой нужды. Можно рассказать о многочасовом сидении за экраном монитора, о том, как отказывался от встреч уже с бывшей девушкой Соджин из-за того, что надо закончить какой-нибудь очередной отчёт по фанаккам с недавнего японского концерта, о недосыпе и нарастающем чувстве обиды и стойком ощущении, что его предают и используют, как какую-нибудь половую тряпку. Можно, но Кёнсу отпустил. Перестрадал, перемучился, осталось лишь гадкое послевкусие и усталость, как после долгого занятия физкультурой. Руки влажные, ноги слегка подрагивают, он снова садится в кресло и смотрит на экран. Хёмин тоже ничего не говорит. Смотрит жалобно и выглядит как-то жалко, несмотря на яркую раскраску и тщательно уложенные волосы. Надо, наверное, что-то сказать, чтобы прервать эту тяжёлую, каменную тишину, но не хочется. До глотает чай и кривится: что же он всё-таки туда пихает? Наверное, какие-нибудь свои травки для здоровья, от которых пойло приобретает свой уникальный блевотный вкус. Кажется, они какие-то наркотические, потому что Кёнсу почему-то совсем не может перестать пить этот уродский чай. — Скажи… — её голос тихий, похожий на шелест осенней листвы. — А если бы… если бы мы помогали, всё могло быть по-другому? — Если бы вы помогали, мы были командой. — История не знает сослагательного наклонения, но почему-то представлять это тепло и приятно. Как когда-то, в начале, когда всё было радужно и здорово, а позже — большинству наскучило, но уходить не хотелось из-за статуса и возможности пропиарить себя и свои псевдофилософские блоги. — Было бы легче. Не только в плане занятости, но и морально, просто потому, что можно было поддерживать друг друга. А вы меня поддержать не можете, потому что насрать. Даже не в личных проблемах, даже в том, что, по идее, связывает нас всех. — Не насрать, — качает головой Хёмин, и Кёнсу подносит пальцы к губам: — Насрать. Иначе каждый раз, когда я пытался говорить по душам, я бы не чувствовал себя так, будто стучусь в глухую стенку. Нет никакого коллектива, Хёмин. И ты сейчас чувствуешь себя виноватой не потому, что поняла, насколько это было херово, а просто я тыкнул тебя в это лицом. Раньше не тыкал, потому что боялся отделиться от коллектива или обидеть, а то вдруг, не дай Бог, уйдёте. А теперь я сам ухожу, а значит, всё будет теперь хорошо. — Почему хорошо-то? — жалобно спрашивает Хёмин, и До, помолчав, отвечает: — А потому что все теперь свободные. Я не буду приставать, просить что-то сделать, как-то помочь, докапываться и так далее. Хотите — делайте, не хотите — не делайте. И мне будет хорошо, потому что не будет нужды пахать и беситься. Правда, здорово? Когда люди, которых связывали общие опостылевшие обязательства, наконец-то становятся свободными? — Почему ты не мог сказать всего этого раньше?! — внезапно срывается она. — Почему молчал?! Думаешь, я могу понять что и как через чёртовы буквы?! — Да потому, что в этом нет никакого толка, ведь каждый раз одни и те же оправдания! — кричать не хочется, но это как будто заразно. — Каждый, блядь, раз! Какой мне смысл выслушивать твоё однотипное нытьё, наезды Тэхёна и остальных, какой смысл жаловаться и пытаться что-то изменить, когда вас самих-то даже не колыхало?! Это ведь я сам виноват, сам, что позволил сесть себе на шею и крутить собой так, как хочется! Я, я помешался на Аике настолько, что забыл про самоуважение! Я, блядь, тоже виноват, и я это осознаю, именно поэтому я сваливаю тихо, понимаешь?! Тихо, потому что надо тратить силы на более важные вещи, вместо того, чтобы сраться с вами и пытаться что-то вам доказать! Разучить новую песню и исполнить её для Чонина. Уволиться с работы и поискать какие-то другие вакансии, пусть и не особо привлекательные, но никак не связанные с чёртовой посудой. Забрать у Соджин оставшиеся вещи и, может даже, выпить с ней по чашке чая. Она делает его вкусным и крепким, не то, что жидкая блевотина его соседа. Вновь воцаряется тишина, плотная, как будто густой туман. Говорить больше особо не о чем, До машинально скользит взглядом по лицу Хёмин и отмечает тщательно нарисованные стрелки. Подготовилась, значит, не хотела перед ним выглядеть растрёпой. — Ты меня ненавидишь? — неожиданно говорит она, и вопрос звучит прямо в лоб. Кёнсу задумывается и пытается прислушаться к себе, но не ощущает ровным счётом ничего такого. Только облегчение, сожаление и твёрдую уверенность в том, что они наверняка больше никогда не встретятся, хотя как можно назвать полноценной встречей вот такое общение через бесконечную змеистую Сеть? Быть может, столкнутся в реале, наверное, узнают друг друга, и станет немного горько. И обязательно пройдут мимо друг друга, потому что прошлое бередят только отчаянные мазохисты. — Нет, — отвечает и ставит пустую чашку на стол. — Раньше сказал бы, что да. Но теперь понимаю, что ненавидеть человека из Сети глупо. Да и вообще ненавидеть кого-то глупо. «Они просто не оправдали твоих ожиданий», — звучит в его голове голос Чонина, и Кёнсу чётко повторяет вслух: — Вы просто не оправдали моих ожиданий. Я хотел чего-то одного, а вот вы хотели совсем других вещей. И в этом, конечно, есть много гадкого, обидного и так далее, но, к счастью, всё это можно решить несколькими кликами мышки. — Прости меня, — внезапно спросит она и смотрит на него жалобно. — Правда, прости. Я знаю, что чёртова эгоистка, но… Нехорошо прощаться вот так. — Прощу. А как надо? — спрашивает Кёнсу, и она молчит. Затем вздыхает и спрашивает: — Что сказать всем фолловерам? Что я пидор и теперь ебусь в задницу с огромным бдсмным негром, подсказывает подсознание, и До едва не фыркает, когда представляет Чонина в кожаных трусах и маске. — Скажи, что я в последнее время пью много чая, — говорит он вслух и тянется к мышке. — И он на вкус на редкость говёный. Он щёлкает по красному значку, и Хёмин пропадает. Интересно, что же она скажет остальным, что напишет в итоге, быть может, поддастся эмоциями и обмажет его дерьмом с ног до головы? Вряд ли. Хёмин не плохая и не злая. Просто эгоистка с красивыми стрелками, которые явно с первого раза и не повторить. Он лезет на Фейсбук и некоторое время молча смотрит на страницу. Желудок сжимается, на мгновение внутри что-то колет, но в голове настойчиво звучит: надо. И До жмёт на клавишу «удалить». Удалять Твиттер проще, потому что никого оттуда ты никогда не видел и знаешь только через рассказанные истории и выдуманные личности. Удалять Вейбо — нет, потому что там много бывших одноклассников, однокурсников и прочей шушеры, с которыми годами не общаешься, но всегда лайкаешь фотографии и записи друг друга. Не то чтобы кому-то из них особо есть до него дело, но… Не так-то просто избавиться от того, что существует лишь в пределах виртуальной реальности, если это связано со множеством ярких, врезавшихся в память воспоминаний. Огромное количество переписок, диалогов, склок, людей, которые в определённые моменты казались ближе, чем те, до кого запросто можно дотронуться, тысячи постов, публикаций, записей и комментариев, голосований и всего того, что связано с Аикой. Аика… У него на аватарке стоит она. Дебютных времён, задорная, яркая, с пылающим огоньком в глазах. Кёнсу прикусывает нижнюю губу и наводит стрелку курсора выше, на функцию «удалить страницу». Аика другая, взрослее, красивее, более зрелая и пообтёсанная о попадающиеся на жизненной дороге валуны и скалы. Он, Кёнсу, тоже другой, пусть даже в глубине души всё ещё скучает по себе прежнему, тому, кому было достаточно пары выигранных премий или её очередного обновления в социальных сетях, чтобы почувствовать себя счастливым. Палец нажимает на левую сторону мышки, и страница пропадает. До делает глубокий вдох и прячет лицо в ладонях, пытаясь унять лёгкую дрожь и нарастающее напряжение в груди, жаркое и распирающее. Можно восстановить. Можно вернуться обратно, можно сказать, что взломали, что передумал и желает вернуться, но До понимает, что это пройдёт. Это остаточное, потому что забыть и отпустить совсем не так просто, как кажется. Щиплет, разъедает, как кислота, глубоко под кожей, Кёнсу жмурится и молча закрывает вкладку браузера. Столько потрачено часов, столько усилий, столько вложенного труда, сколько людей, с которыми больше ни за что не пообщаешься, потому что всё, что связывало вас, — это красивые выдуманные имена. Столько горечи, раздражения, накопившейся боли и злости потому, что вроде бы всё это не настоящее, но ощущается, как целая прожитая жизнь, ранит почище любых событий из повседневных реалий. Он поднимается со стула и слышит звонок в дверь. Сердце пропускает удар, и Кёнсу быстро идёт в прихожую. Он ничего не говорит Чонину, но тот сразу же догадывается. Ставит на стойку пакет из «Макдональдса» и внимательно смотрит на До в упор. — Я брал твой компьютер, — помедлив говорит Кёнсу. Чонин стаскивает с себя свободную парку и вешает её на крючок. — Если качал порнушку, то я тебя прибью, потому что наверняка ты нахватал каких-нибудь вирусов, — спокойно говорит он, стаскивая кеды. Давящее чувство сожаления ослабевает, и До качает головой. — Я всё удалил, — почему-то шёпотом говорит он и берёт в руки пакет. — Подчистую. Твиттер, Фэйсбук, Вейбо… Ничего не осталось. Почему-то последние слова даются с трудом, будто кто-то с силой сжимает напряжённое горло. Чонин ничего не говорит, только смотрит на него, внимательно, слегка прищурившись. Затем дёргает к себе за плечо и резко прижимает к груди, так что между ними, будто третий лишний, оказывается бумажный промасленный пакет. — Я купил тебе хэппи-мил, — голос Чонина мягкий и размеренный, и Кёнсу почему-то становится спокойно и хорошо. — Подумал, что такому мелкому пиздюку, как ты, понравятся игрушки из «Покемонов». Дыхание Кима ерошит волосы на затылке, и нутро сжимается от подступившей нежности — Пошёл ты. Я тебя старше, но ты ни разу не назвал меня «хёном», мелкий ублюдок. — Пойдём на кухню, — говорит Чонин и отстраняется. — Поедим вредной жирной еды, и я сделаю чай. Посмотрим какой-нибудь хороший фильм, а после сделаем тебе новый аккаунт на Фэйсбуке. И послушаем новый альбом Аики, я даже готов расщедриться на подписку на Мелоне. — А… — До не договаривает, но Ким понимает. Он слегка толкает его в бок и улыбается: — Да. Конечно, можно. Другому Кёнсу — другая страница. Добавишь в друзья меня, свою Субин и админа официальной группы ЛимТим. Теперь можно, представляешь, какая уникальная возможность? — Целая подписка на Мелоне! — качает головой До и идёт следом за ним на кухню. — У меня что, появился богатенький папик? И, кстати, она Соджин, запомнить имя не так уж сложно, скажи? — Я расщедрился аж на два соуса к картошке, карри и барбекю. А ты этого не ценишь, маленькая вредная сучка. Отпускать от себя что-то, буквально врезавшееся под кожу можно, но сложно и больно, даже если очень хочется. Создавать что-то новое можно только тогда, когда на месте старых стен окажутся ветшающие слабые руины. Другому Кёнсу — другая страница. Другому Кёнсу —другая жизнь, в которой столько всего нового. Новые цели, новые приоритеты, новые желания и заботы. И старое чувство к Чонину, которое медленно и верно превращается во что-то иное. До прижимается к плечу Кима и откусывает от его бигмака, вдыхая запах его одеколона и чувствуя исходящее от него тепло. И чувствует, как глубоко внутри с громким треском рассыпаются ненужные воздушные замки.

***

У Чонина на спине несколько родинок, маленьких, похожих на собравшиеся в единую систему звёздочки. Кёнсу замечает это, когда однажды просыпается ночью и упирается взглядом в его широкую спину, мерно движущуюся в такт его спокойному дыханию. До понимает, что в очередной раз прижимается к нему практически вплотную, и ощущает, как к лицу приливает краска. Он отодвигается как можно дальше и клятвенно говорит себе, что это больше никогда не повторится, ни за что на свете. И, проснувшись утром, обнаруживает, что утыкается носом в чужую смуглую грудь, крепко вцепившись в Чонина руками. Это смущает, просто до безумия, потому что Кёнсу не привык быть к кому-то настолько близко. С Соджин они всегда соблюдали дистанцию в постели, так, что каждый оказывался на своей стороне кровати, без каких-либо традиционных для парочек обнимашек и тесного скиншипа. Ким не его пара, но почему-то До нуждается в его близости, тепле и сильных руках, которые во сне неосознанно прижимают его к себе вплотную. Кажется, Чонин не видит в этом ничего странного и предосудительного, в то время, как для него это всё дико и непривычно. Кёнсу начинает замечать слишком много вещей, связанных с Чонином. То, что у него в гардеробе бесчисленное количество свитеров самых разных расцветок, которые сидят на нём слишком хорошо. То, что он любит смотреть смешные ролики с животными на своём ноутбуке, то, как он красиво и пластично двигается, так что сразу понятно, что это неспроста, такая грация и осанка никому не даётся просто так. То, как он погружён в свою профессию, перед сном читая многочисленные толстенные книжки по медицине, как он пользуется гелем для душа с запахом лесной свежести, и всё пропитывается этим запахом, проникающим в лёгкие, под кожу, заполняющим всю небольшую квартирку. Кёнсу страшно, потому что он никогда не зацикливался на реальном человеке. Не подмечал его характерные черты, не находил в нём всё больше интересных и манящих качеств, тем более, в мужчине, тем более, в таком, как Чонин. У него наверняка целая очередь из красивых девушек, которые мечтают запрыгнуть к нему в постель, потому что невозможно противиться его харизме и привлекательности. Ведь у Чонина спортивное тело, красивое лицо, пухлые губы, которые так и хочется поцеловать. Кёнсу думает об этом чисто теоретически, пока в один прекрасный день не понимает, что у него встаёт. Встаёт при мысли о том, что он целует Чонина, мать его, Ким Чонина в его чёртовы пухлые губы, и это никак нельзя списать на банальный недотрах и дружеское влечение. И До совсем не знает, что с этим можно сделать. Раньше его влекло, пожалуй, лишь к Аике, да и то, позже это ушло, сменившись всепоглощающим, безумным обожанием. Аика стала кем-то нереальным, кем-то вроде религиозного идола, к которому нельзя испытывать никаких низменных презренных чувств, можно лишь почитать и обожать, но со стороны, издалека, потому что, если приблизиться к солнцу слишком сильно, то можно сгореть дотла. Чонин не такой, он близко, рядом, достаточно просто протянуть руки и коснуться, чтобы почувствовать его реальность. Но нельзя, потому что они, как говорят девочки-подростки, не пара, не из одной лиги, потому что Ким Чонин — крутой, классный и потрясающий, а он, Кёнсу, неудачник. Маленький, низенький, с которым можно дружить, но к которому никогда не потянет в этом самом смысле, потому что он, мать твою, парень, а Чонин не смахивает на любителей двинутых коротышек, о чём он сразу ему чётко и намекнул. Чонину нравятся девушки, в этом нет никаких сомнений. Какие, Кёнсу не знает, хоть однажды и пытается спросить. Ким бросает на него внимательный взгляд и, скрестив руки на груди, отвечает с непроницаемым видом: — Все женщины для меня лишь плесень и пустышки, потому что я влюблён в свою богиню, в прекрасную и потрясающую ЛимТим! Особенно мне нравятся её искусственные сиськи, которые она вшила у моего приятеля-хирурга в каннамской клинике, и нос, который она явно делала не в Корее, а то слишком корявая работа. Такое чувство, будто ей засунули мелок в переносицу, ты не находишь? Аж страшно смотреть! — Ты придурок, — отзывается Кёнсу и мысленно обещает себе держаться от Чонина как можно дальше. Но ни черта не выходит, потому что Ким совсем не в курсе его противоестественных загонов и будто нарочно сокращает дистанцию между ними, как До ни пытался её удержать. Он обнимает Кёнсу за плечи, когда они вместе смотрят какое-нибудь кино, он прижимается к нему со спины во сне, когда До отчаянно пытается притиснуться как можно ближе к краю кровати. Тёплые руки обнимают поперёк груди, а влажное дыхание опаляет кожу, у До моментально встаёт, и он с тоскою думает, что проебался окончательно и по всем фронтам. В последний день отпуска До увольняется с работы, забрав оттуда кактус, стаканчик с ручками и калькулятор, который ему, в принципе, совсем не нужен, но почему-то хочется сделать нечто подобное, то, что от него вряд ли кто-то ожидает. Начальник выслушивает его бесстрастную речь с некоторым удивлением и даже спрашивает, уверен ли Кёнсу в своём решении, и, получив утвердительный ответ, вздыхает, и молча подписывает заявление. Потому что отсюда никогда не уходят вот так резко и внезапно. Придя сюда однажды, ты остаёшься в этих стенах до конца своей жизни, по крупицам поднимаясь по ухабистой и тупиковой карьерной лестнице, думает Кёнсу и кланяется ему, произнося дежурные слова благодарности. Огромный муравейник с тысячами одинаковых трудяг, что пашут и пашут, прерываясь лишь на сон, еду и кратковременные удовольствия. До прощается с коллегами, которые, кажется, тоже немало озадачены его внезапным решением, и даже говорит, что будет по ним скучать. В реальности он не помнит имён и половины из них, но уйти хочется мирно и на мажорной ноте. Он окидывает внимательным взглядом своё рабочее место. Цепляется взглядом за серый стол, за компьютер и стопку каталогов посуды, на обложке которых изображена красивая яркая алая кастрюлька в горошек. Это место блёклое и унылое, а кастрюлька настолько выбивающаяся из привычного пейзажа, что на мгновение До становится тоскливо и пусто. Он молча подхватывает свои вещи и выходит прочь из здания, крепко прижимая к себе сумку с кактусом. — Я уволился, — коротко говорит он Чонину, когда возвращается домой, и пихает вещи ему в руки. Ким достаёт кактус, ручки и калькулятор, слегка приподнимает брови, но ничего не говорит. Вместо этого ухмыляется и подходит ближе, кладя руку Кёнсу на плечо. — Так значит, у меня теперь появился нахлебник? — спрашивает он и смеётся. Не делай так, мелькает в голове До, сердце пропускает удар, и он пытается отстраниться, но Чонин держит крепко. Широкая ладонь скользит по его груди, и Кёнсу огрызается, ощущая, как к лицу приливает краска: — Мне, вообще-то, выплатят деньги, плюс, я собираюсь пойти на биржу труда, так что, не выкобенивайся, местный богатенький папик. — Раз я твой папик, то это надо отметить, — мычит куда-то ему в шею Чонин, и До чувствует, как тонкие волоски на коже встают дыбом от его жаркого дыхания. — Это круто, Кёнсу. Ещё один шаг к новой, счастливой жизни. Он убирает руки и отстраняется. До делает глубокий вдох и понимает, что всё это время он буквально не дышал. — Я сейчас позову друзей, и мы устроим небольшую вечеринку, — бормочет Ким и достаёт из кармана телефон, принимаясь быстро скользить пальцами по экрану. — Закажем пиццу, курочку, можно будет включить песни Аики и спеть хором в караоке. — Иди ты в жопу, — отзывается До, и Чонин демонстративно вздыхает: — Это всё, на что ты способен, Кёнсу? Ну же, я знаю, что ты можешь оскорблять и унижать намного изощрённее и интереснее. Кстати, о музыке, где-то у меня был диск с подборкой лучших танцевальных мелодий… Где не помню, надо посмотреть… Он отходит к шкафу и включает музыкальный проигрыватель. Затем наклоняется и принимается копаться в одном из ящиков, что-то бормоча себе под нос. До скользит взглядом по его сильным плечам, широкой спине, пояснице, длинным ногам и сглатывает, чувствуя, как воздух в лёгких становится тяжёлым и жарким. Чонин похож на большого хищного зверя, изящного и грациозного, который двигается мягко и бесшумно, будто скользя по поверхности пола босыми широкими ступнями. — Станцуй для меня, — вырывается из Кёнсу прежде, чем он успевает хорошенько подумать. Чонин, ищущий диск, замирает, и в комнате воцаряется молчание, прерываемое тихим звуком медленной музыки, которая доносится из включённого проигрывателя. — Ох, блядь, — быстро бормочет До и пятится назад. — Я не подумал. Ты, это, просто давай забудем, хорошо? Я знаю, что для тебя это нечто болезненное и интимное, я не должен был тебя спрашивать, я придурок, и… — Прекрати тараторить, — медленно отзывается Ким и выпрямляется. Он осторожно кладёт диск на полку и разворачивается к замершему Кёнсу. Тёмные глаза смотрят на него в упор, так, что До будто прошибает сильным разрядом электрического тока, Чонин делает шаг ему на встречу и хрипло говорит: — Ты у нас сегодня победитель, До Кёнсу. Разве ты не должен получить исполнение желания в качестве почётного приза? — Он вскидывает руки вверх и облизывает губы, продолжая смотреть на него не мигая. — Прекрати, — жалобно бормочет Кёнсу и осекается, когда Ким начинает танцевать. Плавно, медленно, под тихую и тягучую музыку, обманчиво простыми движениями, и у До сбивается дыхание, потому что это что-то магически прекрасное. То, как он отдаётся музыке, то, как каждый взмах рукой или мимолётный шаг складывается в абсолютную гармонию, и Кёнсу с лёгкой горечью думает, что это, чёрт возьми, нечестно. Ким Чонин слишком классный. Слишком красивый, слишком харизматичный, слишком успешный и независимый. Танцующий Чонин — нереальный. Как будто существо из другого мира, где нет места скучным земным тварям вроде До Кёнсу, который пялится на него, широко открыв рот, и наверняка выглядит на редкость глупо. Он-то сам и танцевать нормально не умеет, и не может вот так, чтобы завораживать, пленить, вводить в какой-то магический транс, вырваться из которого нет ни сил, ни возможностей. Чонин замирает и нагибается, видимо, пытаясь восстановить сбившееся дыхание. Музыка в проигрывателе сменяется на другую композицию, плавную и торжественную, и Кёнсу встряхивает головой, пытаясь справиться с наваждением. Ким выпрямляется и поворачивается к нему. — Эй, — говорит он и протягивает Кёнсу руку, — давай-ка потанцуем. — Я не умею, — чересчур громко отзывается До и невольно вскрикивает, когда Чонин хватает его за руку и тянет на себя. — Ничего, — отвечает он, и До сглатывает, когда тёплые пальцы скользят по его спине, опускаясь ниже. — Я умею. Он кладёт руку Кёнсу на талию, и До понимает: вальс. Он понятия не имеет, как нужно двигаться и что делать, но Чонин тянет его на себя и делает шаг назад, и Кёнсу покорно следует за ним, неловко положив руку ему на плечо. Это всё смахивает на танцы на выпускном, которые обычно показывают в американских комедиях. Крутой квотербек из местной команды по футболу и неприметная дурнушка-ботанка, каким-то непостижимым образом влюбившиеся друг в друга и вальсирующие под «ту самую песню» на зависть всем противным блондинистым стервам из группы поддержки и всяким козлам, что посягали на их хэппи-энд. Вот только это реальная жизнь, и Чонин его не любит. Он танцует с ним просто по приколу, чтобы показать Кёнсу, как на самом деле нужно двигаться и вести себя в вальсе. А вот До — точно робкая школьница. Ладони становятся влажными, ноги слегка подрагивают, потому что пальцы Кима оглаживают его поясницу, и Кёнсу поднимает глаза. — Я же не девчонка, — неловко бормочет он и смотрит на Чонина. Тот наклоняется ниже, практически касаясь лбом его лба. До чувствует его дыхание на своей коже, а Ким тихо отвечает, глядя на него в упор: — Я знаю. Песня сменяется другой, и До замирает. Чонин стоит напротив и неотрывно смотрит ему в глаза. Близко, так близко, что кажется, стоит ему податься чуть-чуть вперёд, и его губы коснутся губ Кёнсу. — Я… — начинает было До и растерянно замолкает, когда Чонин принимается медленно наклоняться. Буквально по миллиметру, но так, что в сознании Кёнсу вспугнутой птицей мелькает шальная мысль: неужели он пытается… Плавную мелодию музыки разрезает громкая трель звонка. Сердце До ёкает, и Чонин замирает, продолжая крепко сжимать его в своих объятиях. — Блядь! — смачно ругается Ким и морщится. — Кого там чёрт принёс?! Он отстраняется и бросает быстрый взгляд на Кёнсу. Затем громко чертыхается себе под нос и медленно идёт в прихожую, по пути выключая работающий проигрыватель. Музыка обрывается, и До невольно вздрагивает, провожая его взглядом. Пальцы слегка подрагивают, а те места, которых касался Чонин, всё ещё хранят ощущение его тепла. Кёнсу облизывает пересохшие губы и думает, что, чёрт возьми, он понятия не имеет, что только что здесь происходило и что это может значить. Но почему-то его не покидает чувство, что это был действительно магический момент только для них двоих. Точь-в-точь такой, о которых поёт Аика в своих проникновенных балладах. Который утерян окончательно и бесповоротно. До не знает почему, но ему становится обидно и грустно. Ким Чонин хотел его поцеловать. В это практически невозможно поверить, но, если честно, очень хочется.

***

Тех самых друзей Чонина оказывается пятеро. Двое работают с ним в одной больнице, высокий гинеколог Чанёль и педиатр Бэкхён, ещё один, Чондэ, которого все называют кличкой «Чен», их одногруппник, который трудится в другой клинике, Минсок — юрист, учившийся в том же университете, но на соответствующем факультете, и Сехун, больше смахивающий на модель с подиума, нежели на химика из фармакологической лаборатории. Все они смотрят на Кёнсу с нескрываемым интересом, и До ощущает себя щекастым карапузом, которого выставили на всеобщее обозрение на семейном празднике. — Так, значит, ты — сосед Чонина? — спрашивает Бэкхён и пихает ему в руки стакан с пивом. — Ты тоже из медицины? Какая специальность? — Я сегодня уволился, а так я работал в конторе, которая продаёт алюминиевую посуду, — отзывается Кёнсу. Почему-то к горлу подкатывает горький комок, и он с лёгким вызовом заявляет: — А познакомились мы, когда у меня случился нервный срыв прямо перед ним. Начал рыдать и орать, он меня напоил, привёз сюда, и я по дороге ещё облевал его машину. Я просто почти пять лет фанатею от одной певицы. Аика, знаете её? Я её очень люблю, она — самая талантливая девушка-айдол на азиатской сцене. Выпалив это, он делает очередной глоток и окидывает быстрым взглядом присутствующих. Чонин едва заметно усмехается, а Бэкхён моргает и спокойно отвечает: — Аика? Я слушал её пару раз, мне понравилась песня с последнего альбома, её ещё по радио хвалили. — Всё лучше, чем ЛимТим, — кривится Чондэ. — От ЛимТим тащится Цзытао. Когда он последний раз созванивался со мной по Скайпу, её песня играла на заднем плане, и я сказал, что если он не выключит, то я тут же приеду в Пекин и настучу ему по ушам. Кёнсу проникается к нему недюжинной симпатией. Он ещё раз окидывает приятелей Чонина внимательным взглядом, пытаясь увидеть на их лицах хоть какие-то признаки осуждения и непонимания. Но они реагируют на сказанное им, как на нечто само собой разумеющееся, и нутро заполняется мягким тёплым чувством. Его не презирают, не смеются над ним и не называют «ненормальным фанатом» и «чёртовым фриком». Кёнсу берёт из коробки кусок пиццы, а Чанёль вздыхает: — Пусть это лучше сделает Чунмён. Интересно, на сколько он будет продлевать свою командировку в Китае? — Пока они с Ифанем вдоволь не натрахаются, — Бэкхён корчит рожицу, и все громко смеются. Кёнсу отпивает пиво и садится на диван рядом с Чонином. Тот немедленно придвигается ближе, и До сглатывает, разворачиваясь к хихикающему Чондэ. — Разве «Ифань» — это не мужское имя? — недоумённо переспрашивает он. Чанёль взрывается новым приступом смеха, а Минсок ухмыляется и кивает. — Чисто мужское. Ву Ифань, хирург из Пекинской университетской больницы, приехал в Сеул на год стажироваться в чониновскую клинику. Он, педиатр Лухан, отоларинголог Хуан Цзытао и психиатр Чжан Исин, которого мы все называем Лэй. Вот не спрашивай почему, просто к нему эта кличка приклеилась. Кажется, так зовут героя его любимого сериала. — Так вот, они приехали на стажировку в нашу больницу, — перебил его Бэкхён. — А Чунмён у нас хороший мальчик, образцово-показательный доктор, пульмонолог, лучший на курсе и всё такое. Всё говорил нам про то, как женится на своей девушке Чорон, показывал фотографии на телефоне, аж хотелось затолкать ему его в задницу, чтобы перестал зудеть. Чунмён поехал их встречать, приехал обратно странный и какой-то задумчивый, прошептал мне на ухо, что Ву Ифань ведёт себя как придурок. А спустя неделю расстался со своей Чорон и стал жить с этим странным Ифанем, практически двухметровым здоровенным китайцем, который выше его как минимум на полторы головы и смотрится рядом с ним как насильник с мальчиком-подростком. — Как это, стал жить? — глупо переспрашивает До. — Вот так вот, — отзывается Сехун и с громким кряхтением открывает новую бутылку пива. — Любят они друг друга, очень. Когда Ифань должен был сваливать обратно в Китай, там целая истерика была, такая, что мексиканские сериалы курят в сторонке. Они там то ссорились, то мирились, в итоге Ву уехал к себе в Поднебесную, но они продолжают встречаться. Так и мотаются между странами, спуская кучу бабла на билеты. Мы всё ждём, кто из них первым сдастся и переведётся в клинику к другому. Лухан говорит, что они там уже тотализатор сделали, Исин успел просрать чуть ли не сотню баксов, когда Чунмён задержался у них на неделю больше положенного, — Сехун вздыхает, а Чонин наклоняется и берёт кусочек курицы из большого ведра с логотипом известной фирмы. — И, если честно, я думаю сделать то же самое. Кто готов поспорить на десять баксов, что в этот раз наш мистер Ким проторчит в Китае со своим дылдистым Ифанем ещё энное количество времени? — Я готов поставить пятёрку, что дней через пять он вернётся и будет ходить мрачный как туча и орать на всех благим матом, — ухмыляется Минсок. Они говорят о подобных отношениях с такой лёгкостью и непринуждённостью, что Кёнсу думает, что это слишком странно и как-то ирреально. — И вы разве не были удивлены, когда узнали, что ваш Чунмён… ну… — он мнётся, потому что в таких ситуациях сложно подобрать подходящее слово, которое не будет звучать обидно и оскорбительно. Гомосексуалист. Гомосексуал, потому что До не знает разницы между этими двумя понятиями и не особо хочет во всё это углубляться. Гей. Педик. Пидорас. Такой же, как он, который прекрасно вписывался в нормы сексуальной ориентации, пока не встретил Чонина и не погряз в нём больше, чем просто полностью. — Да он никакой не такой, — отзывается Сехун и с громким стуком выбрасывает пустую бутылку в мусорное ведро. — Девочки ему всегда нравились, я хёна знаю с младшей школы. Точнее, он был в младшей школе, а я тогда совсем ещё карапузом, но всё это к делу не относится. Важно то, что Чунмён никогда не был геем, и его не тянет ни к кому из нас. Ни ко мне, ни к Лухану, который, между нами, смахивает на объект гейского восхищения намного больше Ифаня. Знаешь, какой тот здоровый и порой пугающий? Ничего милого и женственного, да и Чунмён ни разу не трепетная нежная барышня. Но ты понимаешь — что-то произошло. Какая-то реакция, бац, и всё, им обоим наплевать на всех и вся, кроме друг друга. У Ву же до Чунмёна тоже никогда не было мужиков, да он и сам говорил, что не хотелось никогда, и не понимал он всего этого. А теперь вот всё, — Сехун качает головой и делает широкий жест рукой. — Главное, они оба теперь по-настоящему счастливы, хоть и живут на две страны, постоянно ругаются и пердолятся в задницу. Точнее, Чунмёна пердолят, а Ифань пердолит, но Сухо-хён говорит, что работает над этим. — Мы его так просто называем, Сухо, — поясняет Бэкхён. — Долгая тоже история, но кличка к нему приклеилась. Не понимаешь этого, да? — Он поворачивается к До и смотрит на него вопросительным взглядом. Прекрасно понимаю, думает Кёнсу, кожей чувствуя на себе пристальный взор Чонина. До боли в груди, до безумия, я не понимаю, как вы смогли так легко и просто это принять, не осудив и не оттолкнув. Почему вы говорите об этом с такой лёгкостью и непринуждённостью, неужели для вас в этом нет ничего постыдного и плохого? — Я понимаю и не осуждаю, — хрипло отзывается он, вертя в руках крышку от пивной бутылки. — В конце концов, человек, который ночами задрачивал на всяких голосовалках музыкальных шоу, вряд ли может учить других жизни и орать о морали, чести и достоинстве. Чондэ негромко хмыкает и поводит плечами, бросая на него недоумённый взгляд. — Я в пятом классе почти полгода плотно сидел на онлайн-играх, — внезапно говорит Чанёль и тянет к нему руку, ободряюще хлопнув его по плечу. — Конкретно так сидел, ничем не хотел заниматься, только этим, у меня как раз родители были в сильной ссоре, вот и пытался как-то от этого дерьмища убежать. Потом они помирились, и я соскочил. — Потому что помирились? — уточняет Бэкхён, и тот отрицательно качает головой. — Я влюбился. И как-то резко стало не до игр. Воцаряется тишина, прерываемая лишь ритмичными звуками музыки из проигрывателя. Минсок с громким стуком ставит бутылку на стол и поворачивается к Кёнсу. — Я знаю, что ты хочешь спросить, — видно, что он уже слегка навеселе, но тёмные глаза смотрят на До серьёзно и спокойно. — Почему мы относимся к этому без каких-либо предубеждений? Ты считаешь, что мы прямо такие супертолерантные и классные? — Он откидывается назад и одёргивает на себе свободную толстовку. — Я раньше был ни хера не толерантным, но вот то, что стало с Чунмёном и Ифанем… Это показало мне, что в этом нет ничего страшного, потому что ничего, ровным счётом ничего не изменилось. — Он не стал злее, хуже или противнее, — тихо добавляет Бэкхён. — Он не начал домогаться никого из нас, это был всё тот же Сухо, неловкий, отпускающий херовые шуточки Сухо, которого мы все любили, как дурашливого дядюшку. Он просто стал встречаться с парнем, и это было настолько сильно и по-настоящему, что, отойдя от первоначального шока, мы все приняли это как должное. — Так забавно, когда люди судят других по их ориентации, — задумчиво бормочет Чанёль. — Как будто это определяет личность человека. Если ты говнюк, то значит, ты говнюк. Если ты — добрый и чистый, то значит, ты таким родился. И то, с кем ты спишь и кого ты любишь, никак не влияет на твои качества, ну, если не брать крайности типа полных извращений. Зоофилия, педофилия и так далее. Так что, — он пьяно хихикает и толкает Бэкхёна в плечо, — если, скажем, хён признается, что по мальчикам, я приму это как должное, потому что он такая милая злобная зайка. А может, даже к нему подкачу, как ты на это смотришь, а, Бэкхён-а? — Да пошёл ты! — отзывается тот под дружный смех остальных, и Чанёль картинно надувает губы: — Почему ты такой жестокий? Почему ты отвергаешь мою прекрасную и чистую любовь? Я, может, давно заглядываюсь на твою задницу! Да ни у одной моей подружки не было такой задницы, это просто бриллиант среди жоп! Кёнсу слушает их шутливую перепалку и украдкой бросает взгляд на Чонина. Голова, объятая хмелем, кружится и кажется пустой и гулкой, нутро заполняется нарастающей теплотой, и До невольно думает, какие же это хорошие и правильные слова. Не имеет значения, кто тебе нравится и кто тебя привлекает, главное, чтобы ты был хорошим человеком. Именно поэтому Чунмён получил свой заслуженный шанс на личное счастье, а вот его, До Кёнсу, навряд ли будет ждать такой же счастливый и безоблачный конец. Потому что этот Ким Чунмён, судя по рассказам его приятелей, этакий мистер Клёвый. Прекрасные оценки, привлекательная внешность, полное отсутствие пагубных привычек, да и сами друзья у него тоже классные. До Кёнсу — полная его противоположность, совокупность комплексов, отрицательных черт и недостатков, перевешивающих все его малочисленные достоинства. Его можно жалеть, можно пытаться ему помочь, можно показать ему несколько танцевальных па, но влюбиться… Для этого надо быть по-настоящему ёбнутым. Приятели Чонина проводят у них ещё пару часов. Бэкхён поёт с ним в караоке и после долго кричит о том, какой у Кёнсу, чёрт его дери, потрясающий голос, Чанёль рассказывает ему дурацкие анекдоты и несвязно повествует историю своего геймерского задротства. До чувствует его ладонь на своём плече и слушает невнятную, но искреннюю речь, и впервые ощущает себя комфортно в обществе малознакомых людей. Ему не приходится ни под кого подстраиваться и ничего стесняться. Не надо скрывать свои увлечения и можно распевать в голос песни Аики, когда кто-то из них подбадривает его и орёт, что это круто, и он самый классный суперфанат самой классной супер-Аики-чан. Это всё не наигранно, это искренне, и Кёнсу ловит себя на том, что улыбается, неумело, наверняка не слишком красиво, но от всей души. И когда Ким закрывает за ними дверь и поворачивается к нему лицом, его будто бы бьёт обухом по голове, и он отчётливо осознаёт: они одни. Моментально становится неловко, До откашливается и, повернувшись на носках, нарочито бодро говорит: — Кажется, я снова пьяный. Как хорошо, что не надо тащить меня до спальни, скажи? Чонин ничего не отвечает. Только делает шаг ему навстречу и пристально смотрит ему прямо в глаза. — Мы с тобой так и не закончили, — произносит он, и алкоголь выветривается из головы, а сердце пропускает удар. До будто бы снова чувствует на коже его тёплые ладони и, мотнув головой, громко отзывается: — Я… я не хочу танцевать. — А я хочу, — тихо говорит Чонин и идёт прямо к Кёнсу. Сильные пальцы хватают его за запястье, оглаживают выступающую синюю венку, До будто бы ударяет током, и он чувствует, как его накрывает. Как тогда, в тот самый вечер, вот только причина для этого совсем другая. — Блядь, хватит, — сдавленно шепчет он, ощущая, как горло сдавливает. — Прошу тебя, не надо. Прекрати быть со мной таким хорошим, прекрати быть так близко, иначе мне будет совсем херово. Ты… ты просто не понимаешь… ты не видишь, а мне… Я не вижу в тебе друга, Чонин. Он поднимает голову и встречается с ним взглядом. Сглатывает и продолжает говорить, сбивчиво и сумбурно, захлёбываясь собственными эмоциями: — У меня внутренности крутит, когда ты меня касаешься. Это как будто зависимость, новая, безумная, но, блядь, ты просто даёшь мне ложную надежду, потому что я прекрасно знаю, что ты не чувствуешь ничего подобного. Ты же нормальный, ты классный, у тебя наверняка там куча девушек, а я ведь не как Чунмён, ты же меня тогда взял сюда из жалости, да и сейчас держишь потому, что ощущаешь ответственность. Мы в ответе за тех, кого приручили, да? Глаза Кима темнеют, а пальцы сильнее сжимаются на запястье Кёнсу. До становится страшно, потому что, чёрт возьми, на такие слова можно отреагировать как угодно. Можно вмазать ему за то, что тусовался всё это время рядом, чёртов педик, можно послать его к чёрту, на все четыре стороны, чтобы ушёл и не возвращался, можно понять и простить, но уже никогда и ничто не будет по-прежнему. Он судорожно выдыхает и пытается отстраниться, но Чонин резко тянет его на себя, до боли впиваясь ногтями в его тонкую кожу. Его губы сильные, требовательные и совсем не женские. Руки стискивают запястья, а настойчивый язык вторгается в рот, и До широко распахивает глаза, в то время, как Чонин толкает его к стенке, вжимаясь в него бёдрами. Вырваться нет никакой возможности, он намного слабее физически, да и нет желания, потому что голова кружится, а ноги становятся ватными. Чужие зубы кусают его нижнюю губу, и Кёнсу издаёт глухой стон, судорожно подаваясь назад. Воздух в лёгких испаряется, и До жадно вдыхает, тщетно пытаясь удержать равновесие. Чонин смотрит на него в упор, сердито и пронизывающе, затем наклоняется и вновь кусает за губу, осторожно зализывая покрасневшую кожу. — Ебать тебя нахуй, До Кёнсу, — шипит он и отпускает его запястья, хватая его за подбородок. — Ты что, совсем ёбнулся? Я, по-твоему, зажимаюсь с парнями из жалости? Сплю с тобой из жалости, провожу с тобой всё свободное время из жалости? Я, конечно, давал клятву Гиппократа, но я не Мать Тереза, чтобы делать всё это просто так, из альтруистских побуждений. — Ты… — начинает было Кёнсу, но осекается, потому что слова не идут из горла. — Я! — передразнивает его Чонин и наклоняется ниже, упираясь лбом в его лоб. — Я делал и делаю всё это, потому что это мой выбор. Меня никто не заставлял, не просил, я сам взял и влез во всё это дерьмище, ведь я так хочу. И тебя хочу, потому что ты можешь быть сколько угодно ебанутым на всю голову задротом, вредным, мелким, злобным уёбком, я испытываю к тебе больше, чем просто дружеские чувства. Я в тебя каждое утро тыкаюсь своим стояком. Неужели ты думаешь, что меня до этого возбуждали тощие задницы? — Он опускает руку вниз, и До издаёт громкий вопль, ощутив сильный щипок. Он возмущённо таращится на Чонина, и тот усмехается. — Ты можешь сколько угодно считать себя страшным, недостойным и так далее, но я, блядь, клянусь, что вытрахаю из тебя всё это дерьмо, потому что ты должен понять, что это не так. — Внезапно он наклоняется и ладонями мягко обхватывает лицо Кёнсу, заглядывая ему прямо в глаза. — Ты потрясающий, ты уникальный, ты весь сломанный, отчаявшийся и жаждущий вырваться из этого замкнутого круга, я таким тебя увидел в первый раз, и таким ты мне врезался в сердце. И, мать твою, я счастлив, что ты меняешься, что ты постепенно отпускаешь это от себя, и я тебе обещаю, что дальше будет лучше. Его губы вновь касаются губ До, и Кёнсу моргает, цепляясь ладонями за чужие плечи. Всё это кажется таким ирреальным, как будто долгий сон, но с каждым касанием Чонина он понимает, что это по-настоящему. Чонин настоящий, его руки на его щеках настоящие, ощущение счастья, расползающегося по венам, настоящее, и До судорожно вздыхает, неловко отвечая на поцелуй. Он понятия не имеет, сколько они стоят вот так у стенки, время будто теряет свои рамки, остаётся лишь ощущение тепла и биение сердца Чонина, которое слышно отчётливо и громко. — Эй, До Кёнсу, — говорит Ким и пристально смотрит ему прямо в глаза. — Я тебя люблю. Живи с этим. Кусочки пазла собираются воедино, и До улыбается. Улыбается, утыкаясь лицом в грудь Чонина и слушая неровный ритм его пульса. Просто Ким Чонин ебанутый. Просто можно вот так взять и влюбиться, с первого взгляда, а всё остальное не имеет значения. Потому что там, внутри, они те же. Пусть даже от прежнего Кёнсу с каждым днём остаётся всё меньше и меньше, а у Чонина раньше никогда не стояло на мужские тощие задницы.

***

— М-м-м-м, — глубокомысленно изрекает Чонин и заглядывает в сковородку через плечо Кёнсу. — Это выглядит… аппетитно. Кёнсу бросает быстрый взгляд на подгоревший омлет и тяжело вздыхает. Кажется, этот шедевр кулинарного искусства не исправит даже тёртый сыр и какой-нибудь кетчуп. Ким кладёт голову ему на плечо, и До сердито выдыхает: — Хватит пиздеть, я и сам знаю, что это ужасно. — Ну, скажем так, к списку твоих многочисленных достоинств явно нельзя отнести кулинарный талант, — соглашается Чонин. — Да и убираюсь я намного лучше. Я бы сказал, что ты хорошо стираешь, но это значило бы оскорбить стиральную машинку последней модели, которая скрупулёзно делает эту сложнейшую работу за тебя. До цокает языком и, взяв сковородку за ручку, выбрасывает подгоревший омлет в мусорный бак. Он разворачивается и сердито смотрит на Чонина, который ерошит спутанные волосы на макушке и сонно щурится. — Ты готовишь ещё хуже меня, если не считать редкие проблески вроде твоего лукового супа или спагетти болоньезе, — говорит он и невольно скользит взглядом по обнажённой груди Кима. Даже сонный, всклокоченный и вымотанный после ночной смены Чонин выглядит на редкость привлекательно, как будто модель из какого-нибудь модного каталога, и Кёнсу невольно сглатывает, когда цепляется взглядом за его выпирающие тазовые косточки. — В жопу не дам, — проследив за направлением его взгляда, заявляет ему Ким. — Можешь даже не просить. Я спросил Чунмёна, из нас двоих именно ты должен быть принимающим. Ну, так положено, потому что ты ниже, худее и миловиднее. — Блядь, ты обсуждал с каким-то Чунмёном наши отношения? — Кёнсу замахивается на него поварёшкой, чувствуя нарастающее смущение. Не то чтобы он этого стеснялся, напротив, До впервые за долгие годы ощущает себя по-настоящему счастливым. Как будто кто-то снял с него стягивающие кожу путы, дав возможность двигаться вперёд и дышать полной грудью, это непривычное чувство взаимности и защищённости. Чонин не похож на прекрасного принца из любовного романа. Он рассказывает малоаппетитные истории из своей медицинской практики, громко храпит во сне, а ещё у него периодически вскакивают прыщи, и он слишком трепетно относится к расстановке флакончиков в ванной, ставя их в строго определённом порядке и принимаясь громко ругаться, стоит Кёнсу хоть немного передвинуть их в сторону. И то, что происходит между ними, совсем не похоже на отношения с Соджин, спокойные, равномерные, смахивающие на приторный вязкий кисель. Они ругаются, громко и бурно. Чонина бесит, когда Кёнсу уходит в себя, когда он оставляет сырный соус в холодильнике с неплотно завёрнутой крышкой. До выводит из душевного равновесия то, что Ким может сутками пропадать на работе и в любой момент сорваться в больницу, когда ему на телефон приходит сообщение о каком-нибудь сложном пациенте. Ещё больше Кёнсу раздражает понимание того, что Чонин ни в чём не виноват, это всё она, его каторжная выматывающая служба, а ещё его собственное безделье, от которого он, несмотря на то, что прошло всего две недели с момента увольнения, уже начинает лезть на стенку. Рутинная работа — это отвратительно, но ещё хуже торчать дома, ощущая себя любовницей на иждивении. До ничего не говорит Чонину, но знает, что он чувствует и догадывается. Потому что он читает Кёнсу как открытую книгу, что также бесит его до глубины души. И в то же время наполняет чувством защищённости, потому что До отчётливо осознаёт, что Чонину он не безразличен. Его руки, обнимающие во сне и крепко прижимающие к себе со спины. Его тихий смех, когда он смотрит с ним по вечерам глупые юмористические передачи. Его неловкие попытки понять всю суть фэндомной культуры, когда Кёнсу показывает ему живые выступления Аики на Ютубе, и Ким оказывается не готовым к тому, как ведёт себя на концерте ошалевшая от счастья, беснующаяся толпа. Его губы, жадные, безжалостные, терзающие, заставляющие его понять дурацкое шаблонное выражение «задыхаться от страсти», которое так любят пихать во все щели авторы любовных романов и неполовозрелые кропательницы фанфиков. Потому что Кёнсу задыхается, жаждет большего, цепляется за Чонина изо всех сил, это совсем не так, как раньше. Не напоказ, не для того, чтобы хоть куда-то слить накопившуюся сексуальную энергию и на мгновение почувствовать себя нужным и неодиноким. Это по любви. До терпеть не может это слово, но почему-то постоянно повторяет его про себя раз за разом, смакуя его на языке. Ради этого можно вытерпеть всё, что угодно. Ради этого, наверное, и стоит жить. — На, — внезапно говорит ему Чонин и протягивает ему какой-то небольшой клочок картона. До непонимающе смотрит на него, затем опускает взгляд на нечто, оказавшееся визиткой: джаз-кафе «Ко Ко Боп». — Что за дебильное название? — невольно вырывается у Кёнсу, и Чонин вздыхает, разводя руками: — Хочешь верь, хочешь нет, я знал, что ты это скажешь. Правда дурацкое? Я вообще не понимаю, почему Кибому приспичило назвать свой клоповник таким образом. Он вроде что-то говорил про то, что это звучит загадочно и интересно, но я подозреваю, что он просто нормально не знает английский. — Но зачем ты мне это даёшь? — спрашивает До, и Чонин моментально становится серьёзным. — Кибом — мой бывший пациент, — говорит он и подходит ближе. — Хоть я и назвал это место «клоповником», на деле это популярный клуб, в котором обычно бывает настоящий аншлаг. Каждый вечер там проходят концертные выступления, чаще всего, тематические. Не всегда джаз, порой и поп-музыка, и там требуются исполнители. Кстати, туда часто заходят продюсеры из крупных агентств, которые ищут новые таланты. — И ты сосватал меня своему Кибому, потому что тебя заебало, что я сижу без работы? — медленно спрашивает До, чувствуя, как нутро заполняется липкой желчью. — Сижу и ною, вечно срываюсь на тебя из-за поздних возвращений домой вместо того, чтобы заниматься делом? Глупый ботаник Кёнсу, закончивший институт с отличием, но только и умеющий, что драть глотку? Я, блядь, сам могу устроиться на работу, понимаешь! — Да, именно поэтому я и попросил Кибома принять тебя, — спокойно отвечает Чонин, кажется, совсем не тронутый его зарождающейся истерикой. До в сердцах замахивается, но Ким с лёгкостью перехватывает его запястье и тянет его на себя. Кёнсу сдавленно мычит в поцелуй и пинает Чонина, но тот в ответ лишь прикусывает нижнюю губу и толкается языком в его рот, так, что все связные мысли моментально улетучиваются из затуманенной головы, остаётся лишь какое-то странное звериное чувство. Что-то среднее между яростью, похотью и отчаянием. — Я позвонил ему, сказал, что у меня есть отличный кандидат на должность артиста в «Ко Ко Бопе», потому что он потрясающе поёт, редкостный милашка и имеет настоящие задатки звезды, — продолжает Ким, отстраняясь от него и облизывая припухшие губы. — Естественно, я сделал это потому, что меня заебало, что ты торчишь дома и вязнешь в своей тоске. А ещё потому, что я не хочу, чтобы твой талант пропадал даром, ах, да, я просто люблю тебя и желаю, чтобы ты был счастлив. Он всегда говорит такие вещи с лёгкостью. Не стесняясь и не мнясь, наверное, исключением было то самое признание в любви, когда Чонин был на эмоциях, зашкаливающих и безумных, и попросту не мог выразить всё, что чувствует, как-то иначе. До ощущает, как злость уходит, остаётся лишь лёгкое чувство горечи, и он поднимает глаза на Кима. — Я могу найти себе работу сам, не через какие-то твои связи, — бормочет он. — У меня на следующей неделе собеседование. — Оу, здорово, — кивает Чонин. — И куда? — В компанию, занимающуюся поставкой немецких лампочек, — отвечает До, на что Чонин поджимает губы и некоторое время молча смотрит на него не мигая. — Вот, блядь, Кёнсу, — говорит он и несильно встряхивает его за плечи. — Ты что, увольнялся со своей прежней восхитительной службы исключительно ради того, чтобы торговать немецкими лампочками? Кому нахер всрались немецкие лампочки? Порнухе с использованием посторонних предметов? — Надо же с чего-то начинать, я не могу вечно сидеть у тебя на шее! Чонин снова встряхивает его за плечи, и До пихает его ногой в ответ. Некоторое время они молча дерутся, затем Ким ловко толкает его к стенке и перехватывает его запястья. — Кёнсу, хватит страдать дурью, — внезапно говорит он спокойным голосом, без всяких намёков на привычный насмешливый тон. — Ты не должен всегда пытаться решать всё один. Ты не должен бояться на кого-то положиться, ты не должен всё время пытаться сделать всё сам. Я хочу тебе помочь, у меня есть такая возможность, и, блядь, нет совсем ничего такого, если я это сделаю. Сколько можно пытаться взвалить на себя всё, что только можно? Ты взваливал на себя все эти фэндомные дела, эти постоянные голосования, это чувство вины за неудачу Аики, за свои собственные промахи… Зачем, Кёнсу? — Он наклоняется и заглядывает ему в глаза. — Почему ты просто не можешь хоть раз отпустить это всё и довериться мне? Я же делаю это не потому, что думаю, что ты какой-то бесполезный. Я делаю это потому, что мне хочется видеть тебя радостным, смеющимся и весёлым, а не чтобы ты копался в себе и придумывал себе какие-то новые комплексы, — он вздыхает. — И вообще, с чего ты взял, что тебя возьмут? У тебя настолько мерзкий характер, что Кибом пошлёт тебя с порога. У него он ещё гаже, тут просто найдёт коса на камень, и вы подерётесь. До не умеет полагаться на кого-то другого. Просто потому, что жизнь научила всегда бороться самому. Никому не доверяй, потому что обманут и причинят боль. Лучше сделать всё самому, чем доверять кому-то и наблюдать, как тот портит всё своими неумелыми действиями. Люди — ленивые эгоистичные сволочи. Людям плевать на твои проблемы до тех пор, пока они не касаются их самих. Люди хотят видеть тебя спокойным, весёлым и позитивным, поэтому надо засунуть все свои эмоции куда подальше и пахать, пахать, обламывая зубы и ногти, карабкаться к вершине, не обращая внимание на обманчивые пустые обещания о помощи. Но Чонин выглядит таким искренним, что у Кёнсу щемит сердце. Он, мать твою, видел тебя тогда, когда ты был сломлен и никому не нужен. Он не кинул, он вытряхнул из тебя всё это дерьмо и заставил перестать, наконец, уповать на счастливый случай и избавиться от всех этих ложных успехов, которыми ты так слепо гордишься. Если ты его любишь, то ты должен ему доверять. Если ты хочешь переродиться окончательно, ты должен научиться полагаться на него всегда, а не в те минуты, когда это жизненно необходимо. Ты должен стать тем, кому он сможет довериться сам. Человеком, способным подставить ему сильное, уверенное плечо. — Когда я приду туда, мне стоит сказать, что ты мой папик, и я хочу попасть по блату? — медленно говорит Кёнсу и осторожно подаётся вперёд, касаясь лбом груди Чонина. Чужие пальцы вздрагивают и разжимаются, и До молча обхватывает Кима руками, чувствуя, как его ладони скользят по выступающим лопаткам. Он поймёт, потому что читает его как открытую книгу, чёртов Ким Чонин. Кёнсу неловко улыбается и не сдерживает сдавленный вздох, потому что нутро перекручивает от подступившего чувства болезненной нежности. — Ты хочешь опозорить меня в глазах любимых пациентов? — тихо хмыкает Ким куда-то в его макушку. — Вот же ты сволочь. Мягкие губы касаются его волос, и До прикрывает глаза. — Тебе там понравится, — добавляет Чонин. — Я уверен, что ты почувствуешь себя там своим. Кёнсу ни в чём ровным счётом не уверен. Ни когда собирается на следующий день, натягивая на себя тот самый парадный белый свитер, ни когда медленно идёт в тот самый «Ко Ко Боп» солнечным прохладным днём, кутаясь в тёплую чонинову парку. Кроме, наверное, того, что он хочет видеть Чонина так же сильно, как тот желает того же ему самому. «Ко Ко Боп» расположен в небольшом кирпичном здании, украшенном неприметной вывеской. В помещение ведёт крутая лестница, и До цепляется руками за перила, когда медленно спускается вниз. Он нажимает на кнопку звонка, и оттуда раздаётся слегка хрипловатый голос: — Кто пожаловал в наши пенаты? Почему-то ладони становятся влажными. Кёнсу вытирает их о парку и отвечает: — Я — До Кёнсу, я от… — А, ты тот самый «талантливый певец, который будет в нашем всратом местечке», — хмыкает голос, и из динамика раздаётся писк. — Проходи, Синатра. Внутри оказывается просторно и уютно. Стены густо увешаны винтажными афишами, множество маленьких столиков, барная стойка и большая сцена, на которой стоит дорогой белый рояль. — Ты похож на пингвина, — раздаётся откуда-то сбоку. Кёнсу поворачивается и видит высокого темноволосого парня в белой рубашке и джинсах, который протирает бокалы у стойки и таращится на него с нескрываемым любопытством. — А ты на лягушку, — огрызается До, и за его спиной слышится громкое хихиканье. — Как он тебя, а! — Плеча До касается чужая ладонь, и он видит худощавого блондина. — Ты к нам петь? Меня Тэмин зовут. Вот тот, ворчливый, наш бармен Минхо-хён. Ещё есть Джонхён-хён, он тоже тут поёт и играет, и Джинки-хён, но они поехали закупать алкоголь для вечера. — А я Кибом. Я здесь царь и бог, — слышится от стойки ещё один голос, и в поле зрения Кёнсу появляется худой молодой мужчина с выкрашенными в пепельный цвет волосами. Он окидывает его внимательным взглядом и внезапно говорит: — Уитни Хьюстон знаешь? — Знаю, она чёрная женщина, которая хорошо поёт. Пела, точнее, — брякает Кёнсу, и Тэмин тихо хихикает. Кажется, это у Чонина передаётся воздушно-капельным путём, говорить в лоб то, что хочется. — Тогда пой, — заявляет Кибом, запрыгивая на край стойки. Прямо так сразу, мелькает в голове Кёнсу. А как же какая-то подходящая обстановка, как же собеседование и резюме, как же, в конце концов, его знания в музыкальной грамоте и сольфеджио? — And I will always love you, oh, baby, — покорно начинает Кёнсу. Кибом слушает его около минуты, затем резко обрывает: — Достаточно. Он вновь окидывает До пристальным взглядом. Затем отбирает у Минхо стакан и внезапно прищуривается: — Тебе нравится ЛимТим? Интересно, он её фанат? Раз так, то, наверное, надо подстроиться и сказать, что да, он её просто обожает. Кёнсу кривится и, ощутив внезапную лёгкость, честно отвечает: — Терпеть не могу эту крашеную безголосую мымру. Воцаряется тишина. Минхо крякает, Тэмин вновь хихикает, а До ощущает себя в какой-то пьесе абсурда. — Вот и правильно, — кивает Кибом и соскакивает со стойки. — Как вообще можно любить эту безголосую мымру? Он протягивает стакан Минхо и кивает на Кёнсу. — Налей ему чего-нибудь. А после — чаю, я уверен, что после знакомства с Чонином он сто лет уже не пил нормального чая. Он разворачивается и быстрым шагом идёт в сторону небольшой двери у сцены. Кёнсу растерянно моргает и кричит: — Эй! А что дальше-то? Кибом замирает и оборачивается. Смотрит на него, прищурившись, и, пожевав нижнюю губу, говорит: — Выходи завтра часам к пяти. У нас вечер импровизации, будешь петь, что знаешь. Джонхён, если что, потом поднатаскает тебя по репертуару, ну, и Тэмин с Джинки помогут. — Помогу, — кивает Тэмин и снова хлопает До по плечу. — Знаешь Summertime? — Погодите, и это всё? — обалдело спрашивает Кёнсу. — Вы берёте меня на работу? — Хочешь, я сниму перед тобой штаны и спляшу джигу, раз тебя что-то не устраивает? — парирует Минхо. Кибом хмыкает и скрещивает руки на груди. — Поёшь ты хорошо, выглядишь симпатично, чувство юмора у тебя есть, что ещё надо для счастья? Ты когда-нибудь танцевал на шесте? — Пока нет, — ляпает Кёнсу, и Кибом щёлкает языком: — Зря. Это весело, мы тебя поучим, пригодится для личной жизни. Он вновь кивает ему и внезапно приветливо говорит: — Добро пожаловать в наш клуб, Кёнсу. И улыбается, мягко и очень располагающе. Минхо протягивает ему стакан с чем-то жёлтым, Тэмин наконец-то отлипает от него и командным тоном говорит: — Чаю нам, чаю! Мне эрл грэй, а то в горле пересохло. — Блядь, как мало водки! — раздаётся громкий мужской голос, и в зал вваливается невысокий всклокоченный парень. Он держит за руку второго, который горестно вздыхает и кивает головой: — Джонхён прав, водки совсем нет. Но мы взяли ликёр! Он у них был со скидкой! — Блядь, Джинки-хён, куда я тебе пихну этот сраный ликёр? — в сердцах орёт Минхо. — В коктейли для девочек?! Водка мне нужна была, водка! Хоть в Россию летите, хоть на Луну, но купите мне эту сраную водку! — О, привет, — Джинки поворачивается к До и не обращает на его вопли никакого внимания. — Ты До Кёнсу? Ты у нас теперь новенький? — Знаешь, где купить водку? — спрашивает его Джонхён и вымученно вздыхает. — Нам до вечера нужно ящиков семь, не меньше! — Я что, похож на алкоголика? — брякает До. — Иди и нацеди спирт из своего одеколона, а то от тебя так им несёт, что аж за километр чувствуется! Из-за приоткрытой двери раздаётся хихиканье Кибома. Минхо бросает на него одобрительный взгляд, а Джонхён вздыхает и невежливо тыкает в него пальцем: — Сразу видно влияние чая Чонина! Он рушит в человеке всё хорошее, понимаете? Это какой-то форменный пиздец. Настоящий бедлам и скопище странных, повёрнутых личностей, которые орут, беснуются и ведут себя в высшей степени неадекватно. Кёнсу делает глоток непонятного коктейля, который оказывается на удивление вкусным, скользит взглядом по пестреющим афишами стенам и внезапно понимает, что ему здесь нравится. Воздух сотрясают причитания Джинки и раздражённый баритон Минхо, губы растягивает улыбка, и До садится на краешек стола, чувствуя, как пальцы холодит ледяная гладь стакана. «Ко Ко Боп» — странное место, в котором Кёнсу пока не чувствует себя своим. Но это временно. Почему-то До в этом совсем не сомневается.

***

«Когда люди любят друг друга, они занимаются сексом, а вся эта херня про платоническую любовь придумана импотентами и фригидными суками». Эту фразу, грубую и, как выразились современные малолетние поборники морали и толерантности, сексистскую, много лет назад сказал одноклассник Кёнсу, Минхёк. Слова Минхёка До услышал случайно: они оба были слишком разными, чтобы тесно общаться или вести доверительные беседы. Кёнсу корпел над уроками и мечтал поступить в приличный университет, тот же постоянно торчал в клубах на Хондэ и к восемнадцати годам перетрахал добрую половину девушек Сеула. Слова звучали мерзко и в то же время на редкость правдиво. До не встречал Минхёка уже давно, с последней вечеринки по случаю первого юбилея окончания школы, где тот появился в тщательно выглаженном костюме и с гордостью демонстрировал фото своих маленьких детишек. Главный школьный гуляка заматерел и перестал вести себя как псина во время гона, но та самая фраза, которую Минхёк бросил своему приятелю в школьной раздевалке, когда они все переодевались на урок физкультуры, отпечатались в его памяти намертво. Если любишь, то испытываешь влечение. Это звучит в его голове набатом, громко, навязчиво, и Кёнсу хочется биться лбом об стенку, чтобы хоть как-то справиться с тревогой и нарастающим раздражением. У них обоих практически нет свободного времени. Чонин постоянно пропадает в больнице, Кёнсу — на репетициях в «Ко Ко Бопе», где под громкие вопли вечно ругающихся Минхо и Джонхёна репетирует свою первую сольную программу. До этого он несколько раз выступал вместе с Тэмином и Джинки, но Кибом говорит, что уже пора практиковаться для полноценных самостоятельных выступлений. — Ты ни разу не наблевал на сцене, а публика не блевала от тебя, — заявляет он Кёнсу в прошлые выходные, когда тот вваливается за кулисы, старательно пытаясь перевести дух. Выходить на сцену всякий раз страшно, особенно было жутко в первый, когда он увидел полный зал, и к горлу подкатила привычная тошнота. Что, если он им не понравится? Что, если он сфальшивит или, не дай Бог, забудет слова? Конечно, Тэмин и Джинки, которого в клубе все зовут странной кличкой «Онью», прикроют и подхватят композицию, стоит ему начать лажать, но… Чонин не может быть в «Ко Ко Бопе» всякий раз, когда он выступает, но он приходит на его дебют. Ничего не говорит, просто отпрашивается со смены и садится за столик у сцены, заказав у Минхо чайник крепкого чая. До наблюдает за ним из-за кулис и, когда бармен приносит ему заказ, принимается смеяться в голос. Потому что Чонин пробует чай и кривится, и в голове Кёнсу мелькает мысль о том, что что-то в организме Кима сломалось окончательно, раз он отказывается воспринимать нормальные напитки. Волнение уходит, остаётся лишь лёгкий мандраж и отчаянное желание порвать зал. Выступить так, чтобы Чонин поперхнулся этим долбаным чаем, чтобы он вновь смотрел на него так, как в тот самый вечер, когда Кёнсу впервые пел для него одного. До выходит на сцену и выкладывается на полную, так, как не выкладывался никогда в своей жизни. Чонин не давится чаем, но успешно проливает его на брюки, когда Кёнсу с лёгкостью берёт самую сложную и эффектную ноту. Порой они не видятся сутками. Кёнсу торчит в «Ко Ко Бопе» четыре раза в неделю, вечером и ночью, а домой приходит утром, после чего валится в кровать и практически весь день отсыпается. Чонин работает сменами и порой возвращается тогда, когда Кёнсу видит десятый сон, а уходит, когда До только поднимается и плетётся на кухню, чтобы сделать себе большую чашку чая и пару бутербродов. До ощущает себя подростком со спермотоксикозом, который отчаянно мечтает раскрутить свою красивую подружку на первый неловкий секс, и даёт себе слово просто подождать. Ждать у него долго не получается, потому что сожительство с Чонином научило его говорить не думая и в лоб. — Ты меня не хочешь? — сердито спрашивает он Кима, когда они сидят на кровати и смотрят по телевизору какой-то очередной тупой сериал. Тридцатилетняя каннамская женщина, которая играет юную и невинную девушку-школьницу, активно жестикулируя и выпучивая глаза, пытается разобраться в собственных чувствах к двум накачанным айдолам. Айдолы играют отвратительно, актриса тоже, действо затянуто и наполнено просто фанерными шаблонами, зрелище бесит Кёнсу до белого каления, особенно когда бедная и несчастная «школьница» достаёт из кармана дорогого пальто айфон новейшей модели. Чонин отрывает свой взгляд от экрана и некоторое время смотрит на него не мигая. Затем кладёт руку ему на коленку и серьёзно отвечает: — Хочу. С чего это ты взял, что не хочу? — Потому что мы только сосёмся и тискаемся, и ты не делаешь никаких попыток меня трахнуть, — говорит Кёнсу и в очередной раз радуется тому, что можно не сюсюкаться и говорить открыто и без экивоков. Чонин вновь таращится на него в упор, затем вздыхает и качает головой: — Потому что, Кёнсу, у меня есть медицинское образование, и я отношусь к сексу без идиотского романтического налёта. Ты вообще хоть что-то знаешь об однополых отношениях? Ну, как вообще происходит весь процесс, куда, как и чем? — Тычинка трётся об тычинку, и получается пожарчик, — огрызается До, и Ким громко хихикает. В голове возникают смутные картинки из прошлого, и Кёнсу нехотя признаётся: — Я фанфики читал. Это типа творчество фанаток, где они пишут придуманные истории про своих кумиров. Я и сам пробовал писать, про Аику, но вышло как-то не очень здорово. Поэтому я просто читал, про неё и других парней, про фанатов и знаменитостей. Были ещё фанфики про то, как она крутит любовь с другими девушками. Даже с той же ЛимТим. — Фу, какой кошмар! — деланно возмущается Чонин и ойкает, когда До с силой тыкает его в бок. — И… я натыкался на работы про мужиков-айдолов, — Кёнсу ощущает себя чёртовым извращенцем, особенно сейчас, когда Ким смотрит на него с непроницаемым лицом, но со старательно скрываемым весельем. — Я тогда встречался с Соджин, но было интересно, как и что там происходит. И всё происходит через жопу. — Какой кошмар, — качает головой Ким и слегка кривится. — Вот ты пашешь, прыгаешь на сцене, качаешься, а всё ради того, чтобы кто-то накатал опус про то, как ты трахаешься со своим одногруппником в гримёрке. Или в общежитии, в клубе, не знаю, у меня небогатое воображение! А только представь, мы с тобой были бы айдолами, и какая-то фанатка написала бы рассказ про наши отношения! Как, например, я телохранитель, а ты мой подопечный, весь из себя страдающий и несчастный. У нас любовь-морковь, а потом мы радостно трахаемся под звуки грозы в огромном доме на берегу моря! И прямо с подробностями, куда, как и в какую дырку. — Прекрати, меня сейчас стошнит! До пытается представить нечто подобное и ощущает себя персонажем реалити-шоу, за которым наблюдает целая толпа сексуально озабоченных зрителей. Пальцы Чонина крепче сжимаются на колене, и он тихо спрашивает: — И как там всё было? Становится жарко и неловко. Кёнсу ерошит влажные после душа волосы и, помедлив, бормочет: — Там это всё описывается как нечто потрясающее. Находишь простату, и всё, оргазм за оргазмом, настоящий атомный взрыв в постели. Надо только растянуть пальцами, ну, или… — Языком? — без всякого стеснения уточняет Чонин. — В этом они не ошибаются, слюна обладает неким успокаивающим эффектом. А вот то, что первый раз — это феерия, полный пиздёж. Он кривится и поворачивается лицом к Кёнсу, пристально глядя ему прямо в глаза. — Я хочу тебя, Кёнсу, — хрипло говорит он. — Вот, честно, очень хочу, я думаю, это несложно понять по моему ежеутреннему стояку. Но, блядь, первый анальный секс — это не просто больно, это херово, долго и совсем не эротично. Ты просто попробуй засунуть себе хотя бы один палец в задницу, даже со смазкой, и тогда познаешь всю прелесть бытия. — Ты что, пробовал? — говорить об этом неловко и как-то странно. Чонин хмыкает и весьма выразительно двигает пальцами: — Мне сказать, куда и как мне пришлось совать руки по долгу службы? Взять, к примеру, мою любимую радикальную феминистку и её огурец в самых сокровенных местах. И, блядь, мне даже интересно, где в этих фанфиках ищут простату! Наверняка она где-то на уровне желудка, не иначе! Он кладёт руку на спинку дивана и продолжает: — К этому надо подготовиться. Хорошенько так подготовиться, может, даже с клизмой. Растягивать долго, с прелюдией и качественной смазкой. И то я не гарантирую, что кто-то из нас вообще с первого раза получит оргазм таким способом. По простате ещё хер попадёшь, надо найти подходящий угол и долбиться в неё как ебанутый, — он хмыкает и принимается барабанить кончиками пальцев по поверхности дивана. — Смешной каламбур, скажи? Воцаряется тишина, прерываемая лишь громкими голосами главных героев дорамы: судя по всему, они наконец-то разобрались в своих трепетных чувствах и теперь неуклюже целуются под заунывную музыку. Кёнсу вытирает влажные ладони о пижамные штаны и с тоской думает о том, что в прозе всё казалось намного проще и романтичнее. Боли не хочется, хочется Чонина, чтобы было хорошо, так, как пишется в чужих выдуманных фантазиях. До искр из глаз и ломоты во всём измученном оргазмом теле. Пальцы Кима скользят выше и мягко поглаживают его бедро. — Это вряд ли будет безумно крышесносно и сексуально, но я очень хочу попробовать, — внезапно тихо говорит Чонин. — И, кстати, ты помнишь про каноны? Тот, кто выше и сильнее, тот и сверху! — Иди ты на хуй, — отзывается Кёнсу и неловко смеётся, потому что обстановка из напряжённой моментально становится привычной. Он накрывает ладонь Чонина своей и, помедлив говорит: — Я готов потерпеть. Он равнодушен к сексу. Он всегда относился к этому, как к биологической необходимости и обязанности, которую надо непременно выполнить, если находишься с кем-то в отношениях. В темноте, под одеялом, молча, а после — включить телевизор и некоторое время пялиться в него, смотря развлекательные передачи, которые нравились Соджин. С Чонином всё по-другому, всё на грани, сильно и зашкаливающе, до такой степени, что До физически ощущает, как его ломает от нарастающего напряжения. Сердце колотится быстро-быстро, во рту пересыхает, а кожа в тех местах, где он касается его пальцами, будто бы горит. — Ты… — начинает было Ким, но внезапно замолкает и прерывисто вздыхает. До резко тянут за подбородок, и его губ касаются влажные губы Чонина. Пальцы скользят по бедру, и тело сводит от подступившего липкого возбуждения, сильного, и До выгибается, когда Ким вторгается языком в его рот, подаваясь вперёд и вжимая его в кровать. Сейчас всё случится, бьётся в его голове настойчивая мысль. Сейчас мы… — А теперь поднимай свою задницу и иди в ванную, — говорит Чонин, отстраняясь. — Вымойся тщательно-тщательно и приходи сразу голым. — Блядь, и клизму тоже делать? — В голове всё ещё пусто от возбуждения, и Кёнсу облизывает пересохшие губы, ощущая лёгкое недовольство. Чёртова циничная скотина Ким Чонин, хоть и делает всё, как надо, почему-то бесит до крайности. — Давай без клизмы, — отвечает Ким и сжимает пальцы на его члене сквозь тонкую ткань домашних брюк. — Мы же с тобой, как-никак, романтичные люди. Чонину хочется врезать. Хочется залепить пощёчину, как эта странная страдающая девица с голубого экрана телевизора. Но больше всего хочется послать всё к чёрту и наконец-то ему отдаться. Когда люди любят друг друга, они занимаются сексом. Пусть даже в итоге всё закончится через жопу во всех возможных смыслах.

***

Кёнсу не сексуальный. У него нет каких-то серьёзных недостатков, его сложно назвать красавцем, и он твёрдо знает, что не тянет на героя чужих сокровенных фантазий. Никаких стальных мышц, живот впалый и с едва проглядывающимся намёком на пресс, он тонкий, невысокий и хрупкий, и, хотя Соджин всегда говорила, что До по-настоящему очарователен, Кёнсу понимал, что это говорилось для того, чтобы его не обидеть. «Очаровательный» из уст женщины — это даже хуже, чем «нормальный» и «сносный», потому что при упоминании этого слова не представляешь какого-нибудь классного мачо с бешеной харизмой, а скорее маленькую милую собачку или карапуза в смешном матросском костюмчике. Кёнсу хрипит, елозя пятками по кровати и беспомощно комкая пальцами простынь, потому что руки и губы Чонина творят с ним нечто потрясающее. Влажный язык скользит по его груди, а зубы Кима прихватывают чувствительный сосок. Чонин обхватывает его член у основания и делает несколько ленивых, осторожных движений, и До стонет, беспомощно бормоча: — Блядь! Это не так, как с Соджин. Не так, как с его прежними партнёршами, потому что Чонин смотрит на него чёрными, как дёготь, расширенными зрачками, в которых До не видит ни намёка на то, что он кажется ему «очаровательным». Взгляд Кима открыто говорит: я хочу тебя выебать. Чонин садится на кровати и, продолжая ему надрачивать, говорит, демонстративно двигая бровями: — Ну, что, сучка, тебе нравится? Тебе хочется дорваться до моего огромного могучего члена, похотливая целка? Он облизывает губы, и Кёнсу таращится на него в упор, потому что Чонин выглядит как полный придурок. — Тебе что, сперма в мозг ударила? — озадаченно спрашивает он и шипит, когда ногти Кима слегка царапают кожу на головке. — Пока ты мыл задницу в ванной, я решил ознакомиться с этими фанфиками и открыл один из них, где тупо порнушка, — отвечает Чонин и издаёт громкий смешок. — Если верить авторам, то от этих слов ты должен возбудиться и тут же кончить. Причём, фонтаном, обрызгав меня спермой, как неисправный кран. — Это самое тупое, что я когда-либо слышал от тебя, — фыркает Кёнсу и невольно ойкает, когда Ким убирает руку и наваливается на него, лениво прихватывая губами кожу на шее. Пальцы Чонина зарываются в его волосы, он целует его подбородок и влажно проводит языком по губам, вовлекая Кёнсу в очередной мокрый и безумно возбуждающий поцелуй. — Ты бросаешь мне вызов, — шепчет ему в ухо Чонин и тихо смеётся. — Я уже говорил тебе, что ты охерительно горячий? — О чём ты вообще говоришь? — бормочет До и сдавленно выдыхает, когда Ким прихватывает пальцами второй сосок и начинает ласкать его шершавыми подушечками. Чёртов Ким Чонин и его чёртовы руки, наверное, у всех медиков это закладывается где-то на подсознательном уровне, ухитряться творить своими грёбаными чуткими пальцами потрясающие вещи. — Это у кого-то другого из нас телосложение практикующего порноактёра. — В таких случаях обычно сравнивают с Аполлонами или статуями, но мне нравятся твои аналогии, — хмыкает Чонин и вновь прикусывает кожу на шее, так, что тело встряхивает от странной смеси боли и удовольствия. Кёнсу смотрит на его широкие смуглые плечи и выступающие лопатки и, сглотнув выступившую слюну, хрипло спрашивает: — А я… могу тебя потрогать? В сексе он всегда брал ведущую роль. Не потому, что не хотелось ответной ласки, а просто потому, что так было положено. Мужчина должен быть сильным и крутым, именно он обеспечивает подходящую прелюдию, потому что ему проще дойти до кондиции. Соджин была красивой. Арин, с которой он потерял невинность на первом курсе, была хорошенькой и фигуристой, то же можно сказать и про Суён, с которой у него было несколько ночей механического, неинтересного секса. Их нужно было касаться по привычному алгоритму. Так надо, чтобы всё прошло хорошо, так же, как и им нужно было сделать что-то для того, чтобы Кёнсу тоже возбудился, несколько нехитрых манипуляций на автомате. Ким некоторое время смотрит на него не мигая, затем молча кивает и отстраняется. Кёнсу неловко толкает его в грудь, нависая над распластавшимся телом, и облизывает пересохшие губы, чувствуя нарастающую нервозность. Чонин — мужчина, и его хочется касаться, хочется ласкать и брать на себя доминирующую роль, ощущая себя в то же время зависимым и подчиняющимся. У него нет гладких девичьих изгибов и мягких округлостей, только чёткие линии мышц и проступающие мускулы, и Кёнсу задерживает дыхание, проводя кончиками пальцев по напрягшемуся прессу. Ким прерывисто выдыхает, когда он задевает соски, и До прикусывает нижнюю губу, ощущая, как член тяжелеет от накатившего возбуждения. Он наклоняется и касается губами его плеча, пальцы скользят ниже, оглаживая живот, проводят по бедру, и До замирает, потому что дальше двигаться немного страшно. — Я тебя уверяю, он не укусит, — раздаётся сверху прерывистый голос Чонина, и Кёнсу невольно хмыкает. Нервозность уходит, и он обхватывает твёрдый член пальцами. У Кима больше и толще, ощущение странное, непривычное и в то же время возбуждающее. До скользит кончиками пальцев по бархатистой коже и сжимает головку, шлёпнув по ней второй ладонью. Член в его хватке дёргается, и Чонин подаётся бёдрами вверх, выдыхая сквозь зубы. — Любишь, когда грубо? — спрашивает До, ощущая себя персонажем какого-то любовного романа. Он вновь шлёпает по головке, и Чонин дышит чаще, откидывая голову назад. Кёнсу скользит взглядом по его выступающему кадыку и принимается надрачивать пульсирующий ствол. — Честно — да, — сдавленно отвечает Чонин и стонет, когда До, поколебавшись, наклоняется и обхватывает губами головку. Вкус странный и солоноватый, и Кёнсу опускается ниже, пытаясь взять как можно глубже. Срабатывает рвотный рефлекс, и он давится, выпуская член изо рта и судорожно дыша. — Почему-то в порнофильмах это выглядело легко и сексуально, — хрипит он. Чонин приподнимается на локтях и смотрит на него из-под упавшей на глаза чёлки. — Потому что в порно они занимаются этим годами, вот и рефлекс уже подавляется, а ты, Кёнсу, долбаный новичок-перехватчик, — парирует он, и До слышит в его голосе нескрываемую нежность. — Не надо сегодня ничего такого, хорошо? — Это потому, что я настолько херово всё делаю? — настроение моментально портится, но Ким отрицательно качает головой. — Это потому, что у меня не было секса с того самого момента, как я вышел на балкон покурить и наткнулся на твою тощую задницу. Если ты продолжишь, то я спущу тебе в рот. Чонин говорит открыто и без прикрас, но почему-то его грубоватые слова заставляют твёрдый член болезненно дёрнуться. — Почему ты сейчас не куришь? — почему-то шёпотом спрашивает он. — Бросил, — он подаётся вперёд и целует До, мягко проводя кончиками пальцев по бедру. Большой палец слегка потирает головку, и Кёнсу стонет в поцелуй, отстраняясь и утыкаясь лицом в плечо Чонина. — Давно хотел бросить, а после того, как всё так закрутилось, почему-то стало не до этого. — Внезапно его голос понижается, и он тихо хмыкает: — Ты — моя главная вредная привычка. Это звучит пошло и тривиально, но почему-то у Кёнсу всё сжимается внутри от подступившего щемящего чувства. Губы Чонина скользят по его щеке, ногти слегка царапают уретру, и тело накрывает новой волной возбуждения от грубоватой, но безумно приятной ласки. Ким отстраняется и смотрит на него в упор. Затем слегка подаётся назад и отворачивается, нашаривая на тумбочке смазку и коробочку с презервативами. — Встань-ка на колени, — коротко говорит он и сжимает свой член у основания. — Так будет удобнее. — Блядь! — вырывается у Кёнсу, а внутренности скручивает от подступившего волнения. Он покорно опирается ладонями на кровать и выгибается, широко расставив ноги, ощущая, как к лицу приливает краска. Поза открытая и смущающая, он не может видеть Чонина, только слышит, как с лёгким шорохом открывается тюбик со смазкой. Влажные прохладные пальцы оглаживают его бедро, и Кёнсу прикусывает нижнюю губу, задерживая дыхание. — У меня сейчас прямо срабатывает рефлекс, чтобы взять и поставить тебе клизму, — говорит Чонин, и До вздрагивает, когда чувствует касание на внутренней стороне бедра. — Иди ты на хуй, — сдавленно бормочет он, жмурясь, и напрягается, когда Ким медленно начинает вводить первый палец, мучительно долго и осторожно. Ощущение странное и немного неприятное, края входа жжёт, и Кёнсу невольно морщится. Чонин прижимается к нему грудью, так что До чувствует бедром его твёрдый член. Он слегка касается губами виска и обхватывает член Кёнсу у основания, и дискомфорт слегка притупляется. — Твоё главное счастье в том, что я, хоть никогда и не трахался раньше таким способом, в силу специальности знаю, где находится простата, — бормочет Чонин и прикусывает мочку уха. — Прямо под мочеиспускательным каналом, где задняя стенка плотно прилегает к прямой кишке. — Ты всерьёз считаешь, что это звучит сексуально? — Руки слегка подрагивают и практически его не держат, Кёнсу откидывает голову назад, когда пальцы Чонина сильнее смыкаются на члене. — Нет, я просто пытаюсь тебя подбодрить, потому что я не буду пихать тебе в анус руку по самый кулак. — Ким прикусывает ушной хрящик и принимается осторожно проталкивать второй палец. Края входа опаляет резкой жгучей болью, Кёнсу пытается отстраниться, но Чонин удерживает его поперёк груди. — Тише-тише, — невнятно шепчет он и влажно проводит губами по щеке. — Успокойся. Потерпи ещё немного, сейчас будет лучше. Второй палец входит куда дольше предыдущего, хотя Ким явно не пожалел липкой, воняющей чем-то сладким смазки. Кёнсу дышит через рот и пытается расслабиться, пальцы Чонина продолжают лениво надрачивать его член. — Вот так, — бормочет Ким и внезапно резко сгибает пальцы. До невольно выгибается и кричит, потому что тело простреливает резким, острым импульсом удовольствия. — Вот тут, и не надо так глубоко. — Блядь… — стонет До и утыкается лицом в кровать, мелко дрожа. Чонин продолжает потирать кончиком пальца простату, и член Кёнсу пульсирует в его влажной и липкой от смазки ладони, потому что боль смешивается с чем-то ещё, жарким и тягучим, как жидкая патока. — Если ты можешь вот так, то какого хера ты не мог ограничиться одним? — Я и двумя не ограничусь. — Чонин прикусывает кожу на его плече, и До стонет, когда ощущает, как он начинает проталкивать в него ещё один. — Не будь дебилом, Кёнсу. Я, конечно, не чернокожий мачо с Порнхаба, чтобы иметь хер размером с полметра, но у меня толще и длиннее пальца, ты не находишь? Это действительно больно, даже несмотря на все манипуляции Кима. Кёнсу прикусывает нижнюю губу практически до крови и шумно дышит, в то время как Чонин продолжает растягивать его, медленно и болезненно. Тёплые губы касаются его плеча, Ким медленно ласкает его член в такт своим размеренным и неторопливым движениям. Жгучее ощущение никуда не уходит, но вместе с тем До получает странное, какое-то мазохистское удовольствие от происходящего. Руки Чонина на его разгорячённой коже, его пальцы внутри, которые мягко растягивают тугой вход, его губы и сбивчивое прерывистое дыхание, опаляющее кожу, — Кёнсу буквально задыхается от переполняющих его эмоций, и он вздрагивает, когда Чонин отстраняется. — Слушай… — Он осторожно вытаскивает пальцы, по одному, и До задерживает дыхание. Края входа пульсируют, он слышит тихое шуршание и еле слышный вздох и понимает, что Ким натягивает презерватив. — Смотришься сейчас просто охерительно. — Так, что хочется вставить клизму? — неловко огрызается Кёнсу. Сердце в груди стучит прерывисто и быстро, он слушает громкое дыхание Чонина и невольно замирает, когда бёдер касаются влажные ладони. — Так, что у меня стоит колом, и я вот-вот кончу, — Ким стискивает его бёдра и начинает входить. От болезненного спазма на глазах выступают слёзы, и До шипит, прикусывая костяшки подрагивающих пальцев. — Блядь! — стонет он, когда Ким толкается глубже. — Это не просто больно, это хуёво! Где обещанные фейерверки и буря пламенной страсти? — Я и говорил, что будет больно, — Чонин продолжает входить, буквально по миллиметру. — Мне, если честно, тоже не очень здорово. Ты так меня сжимаешь, что двигаться просто невозможно. Попробуй немного расслабиться, хорошо? — Как твоя ебанутая пациентка вообще могла ухитриться запихнуть туда целый огурец? — Чонин обхватывает его член и принимается двигать рукой по опавшей плоти. Боль слегка отступает, и Кёнсу стонет, когда Чонин засасывает кожу на шее, оставляя уродливое алое пульсирующее пятно. Колени подрагивают и разъезжаются, стенки ануса будто жжёт огнём, Ким толкается глубже, прижимаясь к нему вплотную и тяжело дыша. Влажные губы мажут по щеке, а пальцы обводят выступающие венки, и Кёнсу широко открывает рот, ловя спёртый, жаркий воздух. Чонин начинает двигаться, медленно и неровно, рвано дыша и утыкаясь лицом в его плечо. — Я тебя люблю, — внезапно говорит он и мажет губами по разгорячённой коже. Пальцы соскальзывают с бедра и двигаются выше к пересохшим губам, и До судорожно выдыхает. — Очень-очень сильно. Есть в этом что-то бесконечно возбуждающее, в том, чтобы чувствовать себя настолько раскрытым и подчиняющимся. Боль накатывает волнами, смешиваясь с нарастающим жаром, Кёнсу впускает его пальцы в рот и трогает их кончиком языка, чувствуя противный химический привкус банана и чего-то терпкого, мускусного. Чонин хрипло стонет и царапает ногтями мошонку, так что тело простреливает резкой судорогой возбуждения. — Кёнсу… — бормочет Ким и вытаскивает пальцы из его рта. Член входит глубже, двигаясь в тугом входе, Чонин берёт его за подбородок и разворачивает к себе, целуя, влажно и грязно. Жаркий язык оглаживает нёбо, острые зубы прикусывают тонкую кожу на распухших губах, шершавые подушечки растирают липкую смазку на головке, отчего Кёнсу всхлипывает и сжимается. Член пульсирует, и Чонин вздрагивает, отстраняясь и практически вжимая его в кровать. — Блядь, блядь! — стонет он и утыкается лицом в его плечо. — Сделай так ещё раз, Кёнсу, ну же! Растянутый анус отдаётся резким жжением, но До подчиняется, чувствуя, как пульсирует внутри чужой член. Сознание охватывает какая-то истерическая эйфория из-за того, что это он, мать его, До Кёнсу, сейчас доводит Чонина до такого бесконтрольного, полуобморочного состояния. Это возбуждает и заставляет все неприятные и болезненные ощущения притупиться. Ким коротко вздрагивает и с силой сжимает пальцы на его плоти, низ живота наполняется жаром, колени разъезжаются, и До буквально падает на кровать. Головка члена потирается об сбившиеся простыни, и Кёнсу невольно стонет. Он тянется рукой к ноющей плоти, но внезапно ощущает, как тяжесть тела Чонина пропадает, и чужие руки переворачивают его на спину. Пальцы скользят по бёдрам, тело тяжёлое, практически неподъёмное, растраханная задница нещадно ноет, и Кёнсу хрипит, когда головки касаются влажные тёплые губы. Чонин сжимает его мошонку и опускается ниже, и До с лёгкой обречённостью думает, что будет просто позорно вот так взять и кончить лишь от одного движения языка по пульсирующей головке. Чонин слегка прикусывает кожу, грубо оглаживая ствол, и все мысли моментально испаряются из сознания, оставляя после себя лишь нарастающий жар. Кёнсу прикусывает костяшки пальцев и вскидывает бёдра, кончая и слыша, как Ким недовольно мычит, поспешно отстраняясь. Он не знает, сколько проходит времени прежде, чем он оказывается в состоянии открыть глаза. Анус пульсирует от тянущей боли, ноги затекли, а руки, непривычные к подобным нагрузкам, продолжают подрагивать. Чонин сидит рядом и стаскивает с члена презерватив. Затем выбрасывает его в мусорное ведро и смотрит на него не мигая. — Я принесу тебе аспирин. И мазь, надо будет потом тебя обработать. — Я не понимаю, отчего все так тащатся от анального секса, — с трудом говорит Кёнсу заплетающимся языком. — Нет, когда ты трогаешь простату, это приятно, но… Как будто я только что срал наоборот. Чонин смеётся и, выдохнув, откидывается на подушку. Кёнсу пытается приподняться на локтях и тут же падает, скривившись от боли. Ким протягивает руку и мягко поглаживает его по плечу. — Это только в фанфиках и порно всё бывает хорошо, а так, в первый раз всегда больно и херово. Я старался двигаться как можно аккуратнее, и тебе повезло, что у меня реально давно не было, так что надолго меня не хватило. Дальше будет дольше, но наверняка лучше. Иначе как объяснить, что кто-то добровольно пихает себе в жопу огурцы даже без простаты? Он ложится рядом и мягко касается губами виска Кёнсу. — И потом, ты же кончил. Всё не так плохо, как казалось. — Я неделю не смогу нормально сесть на задницу. — Чонин тянется и накрывает их одеялом. — Такое чувство, будто мне напихали в неё колючую проволоку. И кончил я не от стимуляции, а от того, что ты мне отсосал. — Я получил свою недельную дозу белка, — хмыкает Ким, и Кёнсу невольно кривится. Задница в очередной раз отдаёт мерзким болезненным импульсом, ему жарко, а кожа липкая от пота, смазки и засыхающей спермы. Чонин кладёт голову ему на плечо и внезапно говорит: — Прорвёмся. У всех, в конце концов, всё выходит нормально, а чем мы с тобой хуже? Если тебе захочется, я даже могу побыть снизу и надеть для тебя концертный костюм Аики. — До пихает его локтем в бок, и Чонин елозит по кровати, устраиваясь поудобнее. — Что она там обычно надевает на выступления? Розовые платья и ушки Минни Маус? Чонин горячий, как печка, от него пахнет потом и мерзкой банановой смазкой, и это ни разу не романтично и вряд ли похоже на утопические сцены из придуманных историй, где всё всегда красиво, приятно и без каких-то болезненных ощущений. У До такое чувство, будто по нему только что проехался электровоз, хочется пить и хоть как-то унять эту странную тяжесть во всём теле. Заниматься анальным сексом действительно проблематично. Жалеет ли он о чём-то? Ничуть. Хочет ли он повторить? Да, вот только когда задница наконец-то перестанет саднить. Кёнсу кладёт голову Чонину на плечо и чувствует, как тот ласково поглаживает его по бедру. — Ты когда-нибудь принесёшь мне этот сраный анальгин? — Всё, чего ты хочешь, о «моя пульсирующая дырочка»! Когда люди любят друг друга, они занимаются сексом. Неловким, дурацким, но после которого чувствуешь себя счастливым и будто бы лишённым каких-либо комплексов и барьеров, что стояли между ними невидимой стеной. Ради этого можно и потерпеть. Ради вот таких моментов абсолютного, магического единства.

***

Кёнсу толкает от себя дверь и моментально пятится назад: наперерез ему бежит Чанёль, прижимая к себе какой-то прозрачный ящик, наполненный склянками. — Привет, Кёнсу! — на ходу бросает он ему и проворно забегает в лифт, где принимается громко ругаться с каким-то хмурым парнем в хирургической пижамке. До пытается представить, что же такое важное содержится в этих склянках, раз Чанёль носится с ними, как с писанной торбой, но вспоминает, как совсем недавно Пак пытался угостить его чаем на столе, на котором стояли чьи-то анализы кала, и вздрагивает. У него слишком богатое воображение, а вот желудок весьма слабый.  — О, привет, Кёнсу-я, — раздаётся позади него знакомый голос, и До оборачивается. Он видит позади себя Бэкхёна, держащего в руках стаканчик с кофе, и сонного Чунмёна, который таращится на него припухшими глазами. Сухо выглядит так, будто вот-вот упадёт на пол и заснёт прямо посреди коридора, и Бэкхён отвечает на невысказанный вопрос Кёнсу: — Вчера всю ночь общался с Ифанем по скайпу. Тот вроде должен приехать в следующий понедельник на очередной семинар, вот эти придурки и спорили, как заставить главврача оставить его у нас чуточку подольше. — Я не придурок, — вяло огрызается Чунмён и пихает его локтем в бок. — Привет, Кёнсу. Ты пришёл к Чонину? Он там проводит осмотр в гинекологическом отделении, скоро, по идее, должен закончить. — На твоём месте, я бы отловил его сразу, а то опять зашлют куда-нибудь, и ты часа на два застрянешь тут почём зря, — Бэкхён показывает взглядом в сторону коридора. — Пошли, мы тебя проводим, а не то снова разминётесь, как в прошлый раз. — Спасибо, — благодарно бормочет До и идёт за ними, ускоряя шаг. Поравнявшись с Чунмёном, он украдкой бросает на него взгляд: тот громко зевает и кажется таким измученным и мрачным, что сердце невольно ёкает от подступившей жалости. Интересно, каково это, когда между вами больше, чем просто несовпадающие графики и чересчур загруженное расписание? Километры расстояния и редкие встречи на вес золота, постоянное напряжение и огромная, всепоглощающая тоска, лишь слегка приглушаемая общением через социальные сети и средства связи? — Бесит, — внезапно говорит Сухо, будто услышав его мысли. — Бесит, что этот мудила вечно торчит в своём сраном Пекине. Как будто за этот год он недостаточно хорошо выучил корейский, чтобы продолжить работу у нас. — За тот год, что он торчал в нашей больнице, он намного лучше стал ориентироваться во всяких потайных уголках и каморках, в которых вы регулярно зажимались, чем в основах корейской грамматики, — хмыкает Бэкхён. Они заворачивают за угол, и Бён добавляет: — Не будь сучкой, хён. Ты и сам прекрасно знаешь, что он пишет диссертацию, там все его исследования, и в ближайший год он оттуда точно вырваться не сможет. Или ты хочешь, чтобы он просрал все свои перспективы и шансы только потому, что этого делать не хочешь? Чунмён не отвечает, только зыркает на него исподлобья и вздыхает. Затем поворачивается к Кёнсу и внезапно слабо улыбается. — Вам очень повезло, — говорит он и кивает в сторону больших прозрачных дверей. — Тебе и Чонину, что достаточно просто проехать пару остановок на метро, чтобы увидеться. Ты можешь касаться его хоть каждый день и… — он замолкает и болезненно морщится. — И вообще, это здорово, когда вас двоих ничто не разделяет. Его друзья принимают их легко и спокойно, когда Ким собирает их на квартире и честно признаётся в их с До отношениях, крепко сжимая его повлажневшую ладонь. Как говорит Чонин, вся эта история между Ифанем и Чунмёном стала для всех некой тренировкой и разминкой, после которой к новостям о не слишком традиционных отношениях другого своего старого друга привыкаешь уже намного быстрее. — Я, если честно, сразу догадался, что он на тебя запал, — заявляет Минсок и с кряхтением открывает новую бутылку пива. — Видел бы ты, как он на тебя тогда всё время косился. Как Сехун, когда кто-то при нём открывает чипсы. — Эй, я не настолько люблю чипсы, — моментально реагирует тот. — Хён скорее смахивал на пса, дорвавшегося до течной сучки. — Ты сравниваешь Кёнсу с собакой, — возмущённо говорит Чунмён, с которым До к тому моменту успел познакомиться. Как, впрочем, и с тем самым Ифанем, правда, через скайп, а также с Луханом, Цзытао и Исином, которые хором говорят ему, что Чонин — придурок, и они бы все вскрылись, если жили с ним в одной квартире. — Он всегда раскладывает ручки по цветам, представляешь? — кривится Лухан, становясь похожим на забавную зверюшку. — А ещё готов поспорить, что он постоянно поит тебя своим чаем, долбаный садист. Лухан старше его на добрых пять лет, но выглядит как вчерашний старшеклассник, и До сложно поверить в то, что этот хорошенький парень с огромными, широко распахнутыми наивными глазами — один из лучших специалистов в своей сфере и титулованный медик с огромным опытом. В тот вечер никто не ужасается, не плюёт в их сторону и не говорит, что подобные отношения — дикие и неправильные. Все воспринимают это как должное, как будто Чонин только что не заявил открыто, что спит с другим мужиком, будучи долгие годы убеждённым и непоколебимым натуралом, а рассказал им о недавно купленном пылесосе или новой стиральной машинке. Под конец вечера пьяный в стельку Чунмён даже пускает слезу и, обняв До за плечи, заплетающимся языком говорит, что они просто красавчики и что он безумно рад, что Чонин наконец-то вышел из шкафа. — Это ты сейчас явно впечатаешься носом в стол или прямо в тот же шкаф, если не сядешь, пьяная ты рожа, — отзывается в ответ Чондэ, и остальные разражаются громким смехом. Кёнсу смеётся вместе со всеми и ощущает, как по телу распространяется тёплое чувство облегчения. Он не питает иллюзий и прекрасно знает, что в реальности далеко не все настолько понимающие и дружелюбные. Большинство его знакомых, бывших одноклассников и одногруппников, скорее всего, отнесутся к известию о том, что Кёнсу внезапно начал играть за другую команду, с изумлением и отвращением. Родители точно скажут, что он явно слетел с катушек, и попытаются принять соответствующие меры, например, упрятать Чонина за решётку как растлителя, а Кёнсу — в клинику, чтобы с помощью таблеток и терапии заставить его забыть про «голубую заразу». Вот почему он говорит об этом лишь Соджин, с которой после разрыва они удивительным образом сближаются и начинают общаться намного активнее и свободнее. Она, хоть и выглядит удивлённой, воспринимает его признание спокойно и без истерики. — Это твоё право, — говорит она, и До знает, что она не лжёт и не пытается сделать хорошую мину при плохой игре. Она не будет трепаться по углам, но окружение Кёнсу не состоит из людей, подобных доброй и отзывчивой Соджин. Люди ненавидят тех, кто хоть как-то на них не похож. Представителей субкультур, геев, обладателей нетипичной внешности и прочих «фриков». Тех, кто не вписывается в заложенные границы нормальности и смеет хоть как-то отличаться от толпы, отказываясь подчиняться её убогим стандартам. До не говорит об этом Чонину, но знает, что тому тоже страшно и непривычно. Что они никогда не будут открыто держаться за руки, никогда не смогут проявить свои чувства на публике, и не потому, что не хочется, не потому, что стесняются и боятся. Люди могут сколько угодно кричать о своей толерантности и открытости, но в реальности это лишь пустые слова. И потому До говорит о том, что нет ничего страшного в том, чтобы попросту молчать и скрывать от чужих злых глаз собственное счастье. Для них он лишь сосед Чонина и его добрый приятель. Хороший друг, и ничего большего, ничего такого, от чего могут пойти ненужные пересуды. Так надо. Так принято. Так нужно, пусть даже это и очень больно. — Ого, сколько там молоденьких пациенток, — хмыкает Бэкхён, когда они подходят к дверям. Чунмён толкает дверь в палату, и сердце Кёнсу ёкает, когда он видит Чонина, который сосредоточенно смотрит чью-то историю болезни. Он одет в свою светло-зелёную форму, и До хочется заорать в голос, чтобы этот ублюдок перестал рисоваться, потому что, чёрт возьми, он выглядит в ней действительно потрясающе. Кажется, так думает и его подопечная, хорошенькая девушка с длинными каштановыми волосами. Она кокетливо стреляет в его сторону красиво подкрашенными глазами, и До вздрагивает, когда слышит позади приглушённый голос Чунмёна: — Я Минхе по ушам надаю, какого чёрта она отдаёт им косметички сразу после операционной?! Какая разница, как ты тут выглядишь, так нет, малюются, как ненормальные! Большая, особенно, если хочешь склеить симпатичного доктора. Чонин поднимает голову и коротко говорит: — Я сейчас позову специалиста, и мы вместе подумаем, что сделать дальше. Но по мне, так у вас всё хорошо, обойдёмся профилактическими анализами, и можно будет выписывать. — Большое вам спасибо, — елейным голосом тянет девушка и слегка наклоняется, так что в широком вырезе майки видна приподнятая бюстгальтером грудь. Чонин смотрит на неё немигающим взглядом, а девица продолжает, расплываясь в соблазняющей улыбке. — Вы такой грамотный специалист, и мне так хочется как-то вас отблагодарить! —  Меня — никак, я вообще специалист другого профиля, меня просто попросили подменить Вашего врача, пока тот находится в отъезде. Если вы будете заниматься защищённым сексом с нормальными проверенными партнёрами и больше не подхватите венерическую болезнь, то я буду вам очень благодарен, — отвечает Чонин, и Кёнсу мысленно ему аплодирует. Но девица не сдаётся. Она тянется к Киму, берёт его за руку и игриво спрашивает: — С такими, как вы? Не составите ли вы мне компанию? Не то чтобы она его раздражала. Кёнсу прекрасно понимает, что таких, как она, в практике Чонина, великое множество. Красивых, раскованных и готовых с лёгкостью заарканить красивого доктора, которому так идёт эта зелёная форма. Интересно, отбреет ли он её? Скажет ли про свою жену или девушку или сошлётся на что-нибудь ещё? — Боюсь, моему парню это не понравится, — спокойно отзывается Чонин. — Кстати, какое идиотское слово «парень», скажите? — Девушка издаёт контуженное мычание и таращится на него округлившимися глазами. — Но «бойфренд», «любовник» или «вторая половинка» меня бесят намного больше. Напряжение уходит, и Кёнсу ощущает, как уголки губ дёргаются в улыбке. Чунмён сдавленно хрюкает за его спиной, а Бэкхён смеётся в голос, толкая его кулаком в спину. Чонин оборачивается и встречается с ним взглядом. — О, Кёнсу, — говорит он и кивает застывшей истуканом девице. — А вот, кстати, и он. Мой парень. — Фу, — говорит До и кривится. — Это и впрямь звучит глупо. Но «мой мужчина» — это самый отвратительный вариант. — Давай я буду просто говорить «вот этот, что со мной». — Чонин спокойно кивает пациентке и недовольно косится на Бэкхёна. — Хватит ржать, ты так нам пенсионеров в соседнем отделении разбудишь. Ты кого тут изображаешь, лошадь Пржевальского? Кёнсу кидает взгляд на ошарашенную девушку. Та смотрит на него в ответ, и До улыбается ей, ощущая, как тело заполняется мягкой теплотой. Будет сложно, всегда и практически везде. Будет много вот таких девушек, которые смотрят на него так, будто он — огромное огнедышащее чудовище, что вот-вот откусит ей голову. Он переживёт. Он выстоит. Ради Чонина, который не боится и которого он любит до ноющей боли в громко стучащем сердце. Ради них двоих, неправильных и очень близких.

***

В помещении темно и почему-то пахнет чем-то затхлым. Кёнсу щурится, силясь привыкнуть к темноте, и оглядывается: серые стены, парты и стулья и до боли знакомый стол, на котором в идеальном порядке лежат многочисленные бумажки. К горлу подкатывает горький комок, и До пятится назад, упираясь спиной в стену. Он закончил институт давным-давно, прошлые кошмары и болезненные воспоминания остались где-то в прожитых годах, поблёкшие и серые. Кёнсу оглядывает знакомую аудиторию и вновь ощущает себя потерянным, сломленным и несчастным младшекурсником, пришедшим на очередную пересдачу к старой суке госпоже Пак. Это был её кабинет. Тот самый класс, где она методично доводила его до нервного срыва, глядя на него деланно-участливыми, наполненными нескрываемой злобой и презрением глазами. Тот класс, после каждого визита в который он выблёвывал содержимое желудка до звенящей пустоты, чувствуя себя глупым, омерзительным ничтожеством. Кёнсу прерывисто выдыхает и отчётливо ощущает, как нутро наполняется липкой паникой. Это всё пройденный этап, лихорадочно повторяет в звенящей голове внутренний голос. Это то, через что ты когда-то смог перешагнуть, сделав самый сложный и решительный шаг. То самое время, когда ты впервые услышал песни Аики, которые мотивировали тебя не сдаваться и двигаться дальше. Тошнота уходит, и Кёнсу отталкивается от стены, чувствуя, как по спине струится липкий пот. Он поворачивается к распахнутым дверям в аудиторию и замирает, когда видит стоящую между рядов невысокую женскую фигуру. Внутренности скручиваются в узел от подступившего липкого страха, а в голове горящей стрелой проносится лихорадочная мысль: это она. Старая сука Пак пришла за ним спустя долгие годы, чтобы наконец-то довести его до полного сумасшествия. Женщина делает несколько шагов вперёд, и До понимает, что нет, это не Пак. Фигура слишком изящная и точёная, совсем не как у тщедушной желчной старухи, она двигается легко и быстро, как будто долгие годы занималась танцами. Она медленно приближается к Кёнсу, и сердце начинает стучать как бешеное, когда он видит до боли знакомое лицо. Аика выглядит уставшей и какой-то больной. Практически, как в тот день, когда Кёнсу встретил её тогда, на фансайне, только теперь лицо, не тронутое гримом, измученное и постаревшее, совсем не похоже на тщательно облагороженную сценическую мордашку. Нутро болезненно сжимается, и До шепчет одними губами: — Аика-чан… Она не отвечает. Только смотрит на него, сузив глаза, в которых До видит чёрную, непроглядную пустоту. Затем качает головой и говорит сдавленным, каким-то потерянным голосом: — Ты бросил меня. Взял и кинул, потому что тебе надоело со мной нянчиться. На ней длинное белое платье, дешёвое, сделанное из какого-то некачественного тонкого материала, смахивающее на простыню, и внутренности скручивает от резкого чувства горечи и вины. Кёнсу мотает головой и говорит, протягивая к ней подрагивающие руки: — Нет, о чём ты говоришь?! Я не бросил тебя, я никогда тебя не брошу! Ты же знаешь, я люблю тебя, я по-прежнему слушаю твою музыку и люблю тебя всей душой, Аика, ты… — Ты такой же, как все они, — шепчет она бескровными бледными губами. — Слинял, как только стало слишком плохо. Убегаешь, потому что устал смотреть на то, как я медленно, но верно качусь в пропасть, как от меня остаётся лишь бледная тень той, кем я была раньше… А знаешь, кто в этом виноват? — Она тянется и хватает его за плечо ледяной рукой. — В этом виноваты все вы. Те, кто попользовался мною в то время, когда я была молодой и успешной, но как только у меня начались проблемы, то сразу же придумали себе повод, чтобы от меня отвязаться, — она криво улыбается и заглядывает Кёнсу прямо в глаза. По коже невольно проходятся мурашки от её пронзительного, наполненного нескрываемой ненавистью и желчью взгляда, и До невольно пятится назад, ощущая, как внутренности обдаёт холодом. — Я просто не могу это выносить, потому что я не в силах тебе помочь, — отчаяние захлёстывает его с головой, и Кёнсу чувствует, как к глазам подступают слёзы. — Аика, не потому, что я не хочу! Ты же знаешь, что я пытался! Я всё делал для того, чтобы у тебя было хорошо, я, чёрт возьми, гробил себя днями и ночами, чтобы на тебя окончательно не наплевали все, кто хоть как-то связан с этим фэндомом, я ненавижу тех, кто бросил и оставил тебя, и я не такой! Я просто не могу врастать в это настолько глубоко, потому что это буквально убивает меня изнутри! — Безумно не хватает рядом Чонина. Который любит, который поддерживает, который заставляет всю эту жуткую темноту исчезнуть, а ночные кошмары — испариться, как влага на раскалённом металле. — Мне больно, Аика, — последние слова Кёнсу произносит на выдохе, отчего голос больше похож на протяжный стон. — Прости меня, но я тоже хочу быть счастливым. — Ты и так был счастлив, Кёнсу, — выплёвывает она, и острые ногти впиваются в его кожу. — Что, разве ты не помнишь, что это я спасла тебя от твоей кошмарной преподавательницы? Я — та, кто заставила тебя поднять свою задницу и сделать что-то для того, чтобы она прикусила язык! Я была с тобой все эти годы, я, именно я давала тебе поводы для гордости, ты, бесполезный кусок дерьма! Что ты ещё умеешь, кроме того, чтобы голосовать, писать идиотские посты и делать эти дебильные несмешные картинки? — Ногти царапают его до крови, и До пытается вырваться, ощущая нарастающую панику. — Ты ни черта не стоишь без всего этого, Кёнсу! — Её голос срывается на крик, а бледное лицо с безумными, злыми глазами оказываются практически вплотную. — Что, думаешь, что твой чёртов ёбарь решит этот вопрос?! А, Кёнсу?! — Не говори так о нём! — кричит До и, вырвавшись из хватки, залепляет ей крепкую пощёчину. Аика осекается и отпускает его, глядя расширившимися глазами, а Кёнсу сжимает руки в кулаки и с болью выплёвывает, глядя на её искажённое, иссиня-белое лицо: — Почему я, блядь, должен отдуваться за всех?! Почему ты, мать твою, оскорбляешь Чонина, который поднял меня со дна и заставил поверить в себя и перестать вести себя как повёрнутый антисоциальный хикка? Я тебя бросил? Я бросил фэндом?! Да я, сука, не могу так больше! Не могу! Я устал пить успокоительные каждый раз, когда ты выпускаешь очередную песню, я устал бороться за все эти сраные награды, я устал, что какие-то ёбаные малолетки ведут со мной себя как снисходительные бляди лишь потому, что их любимые оппы и онни показывают лучшие позиции в чартах, чем ты! Она вздрагивает, будто от пощёчины, а Кёнсу несёт, и он выплёскивает всё то, что накопилось, чувствуя, как от напряжения подрагивают ноги. — Я заебался от всех этих фанатских дрязг, от того, что нельзя просто наслаждаться музыкой, а надо бесконечно мериться достижениями! Я задолбался ждать хоть каких-то хороших новостей, я каждое утро просыпался с надеждой на то, что всё изменится к лучшему, но нет, блядь, снова пахать для того, чтобы на тебя не нассали окончательно! А больше всего меня заебало то, что всё, что я делал, не имело никакого смысла! Потому что тебе же, блядь, в реальности на всё это насрать! Потому что ты воспринимаешь своих фанатов исключительно как средство по выкачиванию бабла и тех халявных рабов, которые выбивают тебе твои незначительные успехи! А почему ты ничего не можешь сделать сама?! Почему мне, блядь, не всё равно, а ты и пальцем не шевелишь для того, чтобы пнуть своё агентство и хоть как-то изменить всю эту хуёвую ситуацию?! Потому что ты довольна и этим?! Получаешь свои законные отчисления, а сама жалуешься в социальных сетях, отчего мы все чувствуем себя дерьмом?! Вы, блядь, все такие, чёртовы лицемеры и вруны! Что ты, что ЛимТим, пиздите, как дышите, а сами только и ждёте, пока наивные идиоты будут скупать ваши диски и слушать песенки, ругаясь в комментариях за вашу честь! Вы, блядь, там обнимаетесь и трахаетесь между собой, в то время, как мы грызём друг другу глотки ради того, чтобы кто-то из вас взял сраную статуэтку из дешёвого материала! Я устал от этого, блядь, понимаешь?! Я устал от этого чёртового суррогата реальной жизни, и я должен был вырваться оттуда, пока не поздно, пока оно меня не разжевало и не выплюнуло мои жалкие останки! Он задыхается и замолкает, хватая ртом воздух. Обида жжёт его изнутри, сильная и безумная, а Аика молча смотрит на него широко распахнутыми чёрными глазами, и Кёнсу становится не по себе. Злоба уходит, и в расширенных зрачках остаётся лишь нечто такое, отчего сердце ёкает от подступившей жалости. — Я как лев, — внезапно тихо говорит она и отступает назад. Спутанные волосы падают на лицо некрасивой гармошкой, но Аика даже не пытается их убрать. — Старый, лишённый силы и власти бывший король зверей. Она замирает, глядя на него в упор, и внезапно растягивает губы в улыбке. Грустной и какой-то обречённой. — Когда лев умирает, он всегда уходит прочь от стаи, — полушёпотом продолжает она. Тьма вокруг густая и какая-то жуткая, она охватывает Кёнсу своими ледяными путами, он пытается открыть рот, чтобы что-то сказать, но язык прилипает к нёбу намертво. — Ты же отдалился не потому, что не любишь, — печально говорит Аика. — А как раз потому, что любишь слишком сильно. Не можешь предать и выбрать вместо меня молодых и сильных представителей прайда, и попросту не хочешь видеть, как когда-то сильный и храбрый хищник угасает в небытие. А я ведь угасаю. День за днём, пока скоро от меня, той самой яркой и сильной Аики, не останутся лишь блёкнущие воспоминания. Это же невыносимо, да? Наблюдать за тем, как у меня всё херово, и не иметь возможности этому помешать? Белки её глаз резко окрашиваются в чёрный цвет, и До с нарастающим ужасом наблюдает за тем, как темнота окутывает её хрупкую фигурку. Он пытается схватить её за руку, но она одёргивает ладонь и свистяще шепчет, качая головой: — Я спасла тебя, Кёнсу, но ты не можешь спасти меня. Это безнадёжно, это всё законы джунглей. Людям не интересно смотреть на старых и унылых аксакалов, намного приятнее же наблюдать за молодой и игривой зверюшкой. Всем моим фанатам тоже, хоть и большинство продолжают нести это чёртово бремя, боясь себе в этом признаться. Да, это так, — из её рта вырывается тёмные сгустки, и голос Аики медленно затихает. — Я уйду, а они все останутся… Скользкие ледяные путы стягивают его запястья, и Кёнсу громко кричит. Отчаянно, захлёбываясь собственными эмоциями, практически теряя сознание от охватившего его мучительного болезненного чувства. Кто-то тёплый хватает его и прижимает к себе, До утыкается в широкую грудь и зажмуривается, всеми силами пытаясь оказаться как можно дальше от этой страшной и тёмной комнаты. — Чонин, — судорожно кричит он. — Спаси меня, Чонин! И резко просыпается, чувствуя, как бешено колотится сердце в груди. Чонин обнимает его, поглаживая по влажным лопаткам, и Кёнсу издаёт сдавленный всхлип, когда понимает, что это был всего лишь сон, а сам он лежит на кровати рядом с Кимом, далеко-далеко от той самой аудитории и Аики, которая сейчас уехала в очередной японский тур и выглядит вполне бодрой и довольной жизнью. Настолько довольной, что До понимает, что это всё лишь показуха. Яркая ширма для измотанной жизнью львицы, за которой скрывается та самая пугающая липкая темнота. Чувство вины и страха захлёстывает его с головой, и Кёнсу жмурится, тяжело дыша. Ким ничего не спрашивает, только гладит его по лопаткам и тихо говорит, касаясь губами его затылка: — Всё будет хорошо. Я рядом, я с тобой, Кёнсу. Всё будет хорошо, если он не будет думать и будет держаться от этого как можно дальше, но он не может забыть и попросту оставить всё, как есть. Он всё сделал правильно. Он не мог поступить иначе.

***

— Со мной всё в порядке, — говорит Кёнсу, и Чонин смотрит на него так, будто не верит ни единому его слову. — У тебя не может быть всё в порядке, Кёнсу! — Он отходит в сторону и пихает ему в руки большую чашку чая. Чай Чонина по-прежнему на редкость мерзкий, но До к нему настолько привыкает, что пьёт его вот такими огромными, похожими на суповые миски, кружками. — У людей, с которыми всё в порядке, не бывает ночных кошмаров и бурных депрессивных припадков. — Я не псих, — его голос слегка ломается, и До опускается на стул, делая глоток. Ким добавил в своё пойло лимон, отчего-то стало ещё более отвратительным, но это, как ни странно, действует на него успокаивающе. Мерзкое чувство внутри него похоже на паутину, тонкую, но закрывающую собой всё хорошее подобно серому занавесу, и с каждым днём оно становится всё сильнее и гуще. Кёнсу вздрагивает, когда ощущает на своих плечах чужие тёплые ладони. Чонин наклоняется, обжигая кожу жарким дыханием, и спокойно, но твёрдо говорит: — Ты не псих, Кёнсу. Просто вот так перешагнуть через пять чёртовых лет своей жизни не так-то легко. Ты не можешь взять и забыть, как бы ты ни старался сделать вид, что ты теперь другой. Ты никогда не сможешь вычеркнуть это время из своей жизни, да и отпускать что-то от себя всегда больно. Ты же мучишься, да? Тебе так не хватает всех этих нервозных будней, потому что тогда ты ощущал себя нужным и незаменимым? Тебе просто некуда выплеснуть всю эту творческую энергию, которую ты вкладывал во все свои проекты? — У меня есть музыка и ты, — думать об этом больно. Признавать это больно, но ещё больнее врать себе, что всё это не так. — Ты никогда не избавишься от этой части себя, Кёнсу. — Чонин обнимает его и прижимает к себе. Затем забирает из рук чашку и обходит стол, оказываясь напротив Кёнсу. — И, ради всего святого, прошу, прекрати делать вид, что это не так. Тебе просто физически нужно делать что-то такое. Важное, творческое, не знаю… Меня и музыки для этого явно недостаточно. Воцаряется гнетущая тишина. Мерзкое чувство внутри усиливается, и Кёнсу с горечью бормочет, обхватывая голову ладонями: — И что ты предлагаешь мне делать? Снова погрузиться во всё это дерьмо? Снова мучиться от постоянного напряжения, чувства вины и ответственности, снова подсаживаться на этот суррогат счастья, как на наркоту? — Нет, — качает головой Чонин. — Обратно нельзя. Обратного пути уже нет. Это звучит как приговор. Кёнсу невольно кривится и наклоняет голову вниз, ощущая, как во рту разливается вязкая горечь. Хочется есть и блевать одновременно, хочется реветь, но больше всего на свете хочется, чтобы кто-то залез в голову и попросту вырвал те самые прожитые годы из его гудящей головы. Именно так, как сказал Чонин, взял и стёр из памяти, оставив после себя лишь блаженную пустоту. Но тогда сотрётся и Чонин. Сотрётся всё хорошее, что было связано с тем временем. Коего было много, этакая горько-сладкая мешанина, от которой хочется смеяться и рыдать одновременно. — Когда мне грустно, я рисую, — внезапно подаёт голос Чонин. — Я в детстве ходил в художественную школу, преподаватель говорил, что получается неплохо. Я больше любил танцы, да и там мне не особо нравилось, потому что заставляли рисовать не то, что мне хотелось, а то, что приспичит учителю. Какие-нибудь яйца, яблоки и прочую ересь. Он разворачивается и уходит из кухни, оставляя До одного. Кёнсу провожает его взглядом и думает, что, чёрт возьми, сколько ещё неизведанных граней есть в этом человеке, о которых он не имеет понятия? Он танцует, любит готовить луковый суп, а теперь, оказывается, ещё и рисует. Если кто-то одарён, то, как правило, он одарён во многих вещах. — Вот, — говорит Ким, появившись на кухне. Он кладёт перед Кёнсу коробку с пастелью, большую упаковку карандашей и толстую синюю папку. — Я, правда, сто лет уже ничего не рисовал, но это правда успокаивает. Сливать своё ментальное топливо в творчество — это самый верный способ переработать их в оптимальное русло. Все самые классные рассказы, все самые потрясающие картины, берущие за душу, все самые трогательные фильмы были созданы благодаря тому, что мы чувствуем. И мы хотим куда-то направить эти чёртовы эмоции, чтобы они не разрывали нас изнутри. Закон сохранения механической энергии, знаешь? Энергия не может появляться извне и исчезнуть бесследно. Кёнсу медленно открывает папку и смотрит на рисунки. — Ты даже тут ухитряешься не лажать, — говорит он, рассматривая многочисленные наброски. — Серьёзно, ты самый худший мотиватор на планете, ты как Супермен в компании ботаников-девственников. — Между прочим, под костюмом Супермена как раз и скрывается ботаник-девственник, и я всякий раз поражаюсь, что все покупаются на какие-то дурацкие очки, — хмыкает Чонин и облокачивается на стол. Рисунки разные: где-то пейзажи, где-то — те самые яблоки, аккуратной горкой лежащие в небольшой корзинке, но больше всего — собак. Маленькие кудрявые пудели, которые играют с мячиками, резвятся на лужайке или сладко спят, свернувшись пушистыми калачиками. — Я просто собак очень люблю, — отвечает Ким на невысказанный вопрос Кёнсу. — Они такие преданные и замечательные. Всегда мечтал завести собаку, но с моим графиком… Это попросту нереально. — Так, чего ты от меня хочешь? — спрашивает Кёнсу, аккуратно укладывая наброски обратно. — Я не умею рисовать так же хорошо, как ты. Я вообще херово рисую, и я тебе гарантирую, что у меня ни черта не получится. — Блядь, До Кёнсу, ты — грёбаный придурок с синдромом отличника, — рука Чонина опускается на его плечо и с силой его сжимает. — Кто тебе сказал, что обязательно должно быть хорошо? Должно просто нравиться, ты должен этим наслаждаться, а не кто-то ещё. Отдушина — это не какой-то сраный конкурс талантов. Я хочу, чтобы ты попробовал излить свои эмоции. Выразить их через рисунок, перестать держать их в себе. Не факт, что тебе, конечно, это понравится, но я вот по-другому как-то сам не могу. Либо танцем, либо так, либо поджопниками Сехуну, но это, как правило, чревато. Перед До лежит белый, девственно-чистый лист бумаги. Кёнсу машинально берёт его в руки и проводит кончиком пальца по гладкой поверхности. — Я, если что, ухожу на дежурство, — говорит Чонин и смазано касается губами его щеки. Кёнсу оборачивается, и Ким целует его уже в губы, лениво скользя языком по тонкой коже. — Жди меня к утру, хорошо? И, ради Бога, ничего не готовь, не то таки спалишь кухню. До подаётся вперёд, пытаясь его укусить, на что Чонин громко хмыкает и резко подаётся назад. Затем салютует Кёнсу и быстрым шагом выходит из кухни, на ходу поправляя на себе сбившуюся толстовку. Кёнсу слышит, как он надевает ботинки и куртку, затем звенит ключами, закрывая дверь на замок. Как только Ким оказывается за пределами их жилища, в квартире воцаряется тишина, плотная и тяжёлая, как трясина. Лист в его ладони слегка помялся и покрылся прозрачными пятнами от выступившего на пальцах пота, и До берёт в руки карандаш. Серый, практически бесцветный, точь-в-точь как вязкая паутина в душе. Он не пытается делать что-то красиво. Грифель скользит по бумаге беспорядочно и хаотично, будто бы мысли в его измученном сознании, и До ощущает физическое наслаждение, когда с силой нажимает на карандаш, буквально вдавливая его в листок. Тот оставляет на нём глубокую дырку, и Кёнсу нажимает снова, чувствуя, как парадоксальным образом с каждым подобным движением становится намного легче. Он хватается за чёрный и принимается остервенело чиркать карандашом по листу, ощущая, как к горлу подкатывает горький комок. Больше черноты, больше темноты, как в той комнате, страшной и пугающей. Редкие просветы, похожие на её дешёвое платье, зелёный, как цвет её костюма в дебютном клипе, затем — коричневый, потому что жизнь — чёртово дерьмо, всё это — дерьмо, дерьмо, от которого невозможно избавиться и которое вряд ли превратится в сладкий шоколад. Голубой — как те редкие радостные мгновения, которые были в его затворнической жизни до встречи с Чонином. Красный — как его чувство к Киму, бушующее и дикое, сильное и всепоглощающее, то, что никак нельзя описать через какие-то беспорядочные линии, то, что захлёстывает его с головой. Кёнсу не думает, он бессознательно чиркает грифелями по бумаге, ощущая, как бешено колотится сердце, а к горлу подкатывает какое-то истерическое облегчение. Бордовый — цвет его ненависти. Ненависти к себе, к тем, что остались в виртуальной реальности, тем, что бросают постаревшую королеву прайда, тем, на кого не жалко карандаша, что ломается под его дрожащими пальцами. Цветов не хватает, и Кёнсу хватается за пастель, принимаясь рисовать поверх этой какофонии. Розовый — цвет нежности и благодарности. Жёлтый — цвет надежды на то, что будущее всё-таки будет хорошим, как яркий отблеск утреннего солнца. И белый — потому что никогда не поздно начать с чистого листа. Кёнсу не нравится рисовать. У него выходит какая-то каша, больше похожая на мазню маленького ребёнка, это что-то настолько сумбурное и яростное, что До кажется, будто вся та буря эмоций, что он пытался вложить в своё произведение, вот-вот вырвется на свободу и поглотит его цветными беспорядочными всполохами. Это не красиво, это не эстетично, это вряд ли станет его новым хобби, потому что До не загорается. Но это было нужно. Потому что Кёнсу смотрит на свой рисунок мучительно долго, прежде чем наконец-то отпустить себя и расплакаться, бурно, мучительно и совсем не по-мужски. Слёзы падают на листок, оставляя после себя некрасивые мокрые разводы, До, не удержавшись, бьётся головой об стол и громко воет, исступлённо молотя кулаками по твёрдой деревянной поверхности. Его пока не отпускает, нет. Для того, чтобы справиться с этим, нужно куда больше времени и сил, но становится намного легче, будто кто-то проделал в паутине огромную зияющую дыру. У Кёнсу нет классного нового хобби, но зато в голове возникает чёткое понимание того, что надо делать дальше. Он бросает быстрый взгляд на папку с рисунками Кима и, всхлипнув, делает судорожный вздох. Берёт в руки кружку с чаем, выпивает её залпом и вытирает глаза рукавом толстовки. Затем поднимается со стула и, слегка пошатываясь, идёт в сторону выхода. Когда Чонин приходит домой, щенок с громким лаем выбегает в прихожую, принимаясь бешено скакать вокруг Кима, виляя белым, похожим на помпон, хвостом. Глаза Кима расширяются, и он пятится назад, и Кёнсу, который выходит следом за псом, невольно расплывается в улыбке. Щенок запрыгивает на Чонина, и тот, споткнувшись, неловко плюхается на задницу, чем немедленно пользуется пёс, с разбега прыгая ему на колени и принимаясь, поскуливая, вылизывать его щёки. Чонин машинально гладит его по голове и поднимает голову, встречаясь с Кёнсу взглядом. Тот подходит вплотную и, опустившись на колени, садится рядом, складывая руки на груди. — Это Риччи, — нарушает молчание Кёнсу и, протянув руку, гладит щенка по пушистой спинке. Тот счастливо взвизгивает и принимается лизать его розовым, похожим на кусочек колбасы языком, и До слегка щурится. — Ему три месяца, я купил его в ближайшем зоомагазине. И как ты, наверное, понял, он будет жить с нами. Чонин молчит и смотрит на него не мигая. Затем переводит взгляд на Риччи, который волчком крутится вокруг них, громко поскуливая. — Мы с тобой можем так состыковать расписание, чтобы не оставлять его одного, — голос Кёнсу слегка дрожит, и он ощущает, как нутро буквально распирает от переполняющих его эмоций. — Чтобы можно было с ним гулять и всё такое. Я и сам давно хотел завести питомца, я очень люблю животных, просто родители не позволяли, да и со всеми этими заботами стало совсем не до этого. Раньше ты не мог его завести, потому что жил один. Но теперь нас двое, мы вместе, а это значит, что тебе больше не придётся бояться за собаку. — Трое, — тихо поправляет его Чонин. — Нас теперь трое. Он берёт Риччи на руки и расплывается в широкой мальчишеской улыбке. В которой столько тепла, счастья и восторга, что сердце Кёнсу ёкает от подступившей нежности, и он понимает, что всё сделал правильно. Мечты должны воплощаться в жизнь, а не существовать в пределах изрисованной писчей бумаги. Кёнсу тянется к Риччи, чтобы погладить его по холке, и внезапно Чонин резко дёргает его за ворот толстовки на себя. Влажные губы касаются его губ, Ким утыкается лицом в его плечо и шепчет сдавленным, совсем не свойственным ему шёпотом: — Я люблю тебя. Очень-очень сильно. Риччи соскакивает с его рук и ложится рядом с ними, громко зевая. Кёнсу скользит руками по спине Чонина и думает, что они так и не закрыли дверь, а Ким всё ещё в уличной одежде и ботинках, и сидят они прямо на полу посреди тесноватой прихожей. Кёнсу больше не один, их больше не двое, и До улыбается, ощущая, как гулко колотится в груди всполошённое сердце. А страхи и горечь пусть остаются на бумаге неровными отчаянными линиями. У Кёнсу всё ещё нет нового классного хобби. Но зато тех, кто делает его счастливее, сегодня стало на одного больше.

***

— Я купил два билета на её сеульский концерт, — Чонин жестом фокусника достаёт из-за пазухи конверт с билетами и трясёт ими в воздухе. Кёнсу вытирает за Риччи очередную лужу, которую тот напрудил в отместку за их долгое отсутствие, и слова Чонина заставляют его вздрогнуть. Он откладывает тряпку в сторону и поднимает взгляд на Кима. — Я боюсь, — помедлив, говорит он. — Я боюсь возвращаться туда. Боюсь встретить старых знакомых. Боюсь, что снова бомбанёт. — Но ты же хочешь пойти, — отзывается Чонин, и Кёнсу думает, что да, хочет. Хочет увидеть Аику, хочет услышать любимые песни, хочет побывать там с Чонином, который часто смотрит с ним её выступления и клипы. Ким говорит, что с последнего её альбома больше всего ему нравится «Memory», лиричная и грустная, и Кёнсу соглашается с ним, потому что песня действительно берёт за живое. Всё, что связано с Аикой, берёт за живое. Потому что слишком глубоко под кожей, даже несмотря на то, что чувства слегка притупляются и становятся спокойнее и мягче. Будто буря сменяется продолжительным штилем. Они оставляют Риччи с Чунмёном и приехавшим на очередной семинар Ифанем. Ким говорит, что весьма страшно доверять собаку менее совершенным формам жизни, на что Ву показывает ему средний палец и цвестисто посылает его на мандарине. Кёнсу ни черта не понимает, но смеётся вместе с поднаторевшим в китайской грамматике Чунмёном. Риччи весело лает на руках Ву, а До становится всё волнительнее и тревожнее. Они отстаивают огромную очередь, и есть какой-то невероятный кайф в том, чтобы быть простым зрителем. Не пытаться занять место пораньше, дабы оказаться поближе к сцене, не ругаться с фанатами, которые ревностно относятся к любым попыткам проникнуть зайцем в общий поток, и Кёнсу ощущает необъяснимое умиротворение. Он, кажется, замечает в толпе Хёмин, но быстро теряет её из вида, когда охранник открывает ограждение, и очередь с громкими визгами бросается на штурм секьюрити. — Это пиздец, — говорит Чонин, и Кёнсу в глубине души с ним согласен. Когда Аика появляется на сцене, освещённая яркими огнями прожекторов, сердце Кёнсу невольно ёкает. Она не похожа на ту измученную бледную тень, которую До видел в своих ночных кошмарах, она выглядит уставшей и заметно повзрослевшей, но улыбается настолько ярко и заразительно, что Кёнсу невольно улыбается в ответ. Чонин рядом громко орёт слова её песен, пихая его локтем, До смотрит на танцующую Аику и вспоминает её тогда, на одном из дебютных выступлений, в крутом костюме настоящей амазонки. Сейчас она выглядела в нём на редкость глупо. Сейчас блестящие платья и каблуки идут ей намного больше. — Она молодец, — говорит Чонин, когда они выходят из клуба. До молча кивает и разворачивается в сторону парковки, но Ким дёргает его за руку и тянет на себя. — Пошли, — коротко бросает он, и Кёнсу непонимающе округляет глаза. — Куда? — Ты когда-нибудь был за кулисами? — вопросом на вопрос отвечает Чонин. — Ты вроде что-то там в своё время организовывал? — Да, мне вроде бы как обещали что-то вроде интервью для базы, но… — Ким тащит его в сторону вип-входа, и сердце невольно ёкает. — Там были другие люди, девочки всякие… Из тех, кто много говорит и обещает, но в итоге наваривается сама и обретает выгоду за чужой счёт. Так что только на фанмите, года два назад, кажется. — Я вот не девочка всякая, поэтому веников не вяжу. — Ким тормозит перед охранником и, выпустив руку До, подходит к нему, принимаясь что-то шептать ему на ухо. Тот молча слушает Чонина, затем коротко кивает и быстрым движением открывает дверь. — Идём, — говорит Ким и вновь хватает его за руку. — Сейчас вы с ней наконец-то пообщаетесь наедине. — Но… Он тащит его мимо декораций, куда-то по узкому коридору. Вокруг снуёт великое множество громко галдящих людей, раздаётся странный скрежет и оглушительный мат, и Кёнсу кажется, будто всё это какая-то слишком реальная галлюцинация. — Как? — У меня один из пациентов — директор этого клуба, — помедлив, отвечает Ким. — Кстати, завтра ему будут делать операцию, и угадай, какой знаменитый китайский хирург согласился приложить к его жировику свои царственные ручки? — Ты… — Они останавливаются у светло-розовой двери, украшенной табличкой «Аика», и внезапно в лёгких перестаёт хватать воздуха. — Но зачем? — Потому что тебе это нужно, — помедлив, говорит Чонин. — Потому что ты имеешь право на то, чтобы сказать всё, что накопилось. Да и у меня попросту есть эта возможность. В отличие от всяких девочек, я хочу использовать её по назначению. Он отпускает его руку и кивает в сторону двери: — Иди. Быстрее, пока она не начала раздеваться, а не то я расстроюсь и буду ревновать. До кивает и подходит ближе. Руки слегка подрагивают, когда он стучит по розовой поверхности, и Кёнсу замирает, услышав до боли знакомый голос: — Да-да, заходите! Пальцы нажимают на ручку, и До медленно заходит внутрь. Дверь захлопывается с громким стуком, отрезая его от Чонина и шумного закулисного мира. Она сидит на стуле у большого зеркала, всё ещё одетая в блестящее сценическое платье. Кёнсу делает шаг вперёд, и Аика оборачивается, глядя на него большими карими глазами. — Я… — начинает было он, но она перебивает: — Я знаю. Мне сказали, что сюда должен подойти мой большой и преданный фанат. Она широко улыбается, искренне и очень светло. К горлу подкатывает горький комок, и Кёнсу говорит, опускаясь на небольшой продавленный диванчик: — Твои песни в своё время спасли меня и заставили двигаться дальше. — Он обхватывает голову руками и смотрит на неё в упор. Аика молчит, и Кёнсу глухо продолжает: — У меня тогда всё было херово, а ты меня спасла. Ты служила для меня вдохновением и источником мотивации, я поклялся себе, что буду поддерживать тебя так долго, как только смогу. Я сутками голосовал за твои песни, я крутил твои клипы для изнеможения, я увяз в тебе и во всей этой фэндомной жизни, но… Я больше так не могу. Он замолкает и опускает голову. Аика ничего не говорит, и До сдавленно шепчет, захлёбываясь переполняющими его эмоциями: — Я не хочу тебя оставлять. Я люблю твои песни, я люблю тебя, и я всё ещё благодарен тебе за всё, что ты для нас делаешь. Но у меня в жизни появился человек, который для меня намного важнее, чем ты. На которого мне хочется тратить своё время, которого я люблю всей душой, и потому я… — Она поднимает глаза и встречается с ним взглядом. — Скоро же конец, да? Я не хочу этого видеть. Не могу, потому что ты для меня слишком дорога. Ты можешь меня простить? За то, что не сдержал своё обещание? Глаза Аики расширяются, и она прикусывает нижнюю губу. Затем поднимается со стула и садится рядом с До на диван. Кёнсу вздрагивает, когда плеча касается её тёплая ладонь, а она тихо спрашивает: — За что я должна тебя прощать? За то, что ты все эти годы был рядом? За то, что ты любишь, ценишь, за то, что не бросил, когда всё было хреново? Я знаю, что многие ушли тогда, мерзкое было время, но ты же остался. И я благодарна тебе за это всей душой, — её голос слегка понижается. — Я же помню тебя. Ты был тогда, на фансайне… Я вас всех стараюсь помнить, хоть это не получается чисто физически. Кёнсу поднимает голову и поворачивается к ней, оказываясь лицом к лицу. Скользит взглядом по первым морщинкам, по коже, замазанной толстым слоем грима, по точёным чертам лица, которые не портит даже вся эта несвежая косметика. Она снова улыбается, светло и немного печально, так, что на щеках появляются маленькие ямочки. — Мне, конечно, выгодно, чтобы ты и дальше продолжал всё это. Эти голосования, накрутки… на них же и базируется популярность, ведь так? — говорит она. Пальцы сжимаются на плече Кёнсу, и она добавляет: — Но другое дело, что всё это временно. Популярность временна, и я знаю, что рано или поздно она кончается. Что одним везёт, а другим не очень, что фанаты уходят, но зато, если ты искренен и наслаждаешься тем, что делаешь, появляются другие. Я взрослею, и взрослеют те, кто был со мной все эти долгие годы. И, знаешь, я счастлива. Счастлива, что ты нашёл человека, с которым тебе хорошо. Я надеюсь, что когда-нибудь и я найду кого-то тоже. Воцаряется тишина. Пальцы Аики соскакивают с его плеча, и До, выдохнув, шепчет: — Ты же никуда никогда не исчезнешь, и тебя никто не заменит. Ни одна, самая крутая, потому что ты единственная. Ты — лучшая и останешься ею, когда придёт время покинуть прайд. — Прайд? — переспрашивает Аика и округляет глаза. — А впрочем, и неважно. Внезапно она тянется к нему и обнимает за плечи. Кёнсу давится воздухом и замирает, затем неловко кладёт руки на её худую спину. От неё пахнет потом и свежими цветочными духами, сценическим гримом и табаком, и До прикрывает глаза, пытаясь запечатлеть в памяти этот запах. Надо же, Аика курит. Черта, не свойственная богине. Черта обычного, земного человека. — Когда мне придёт время уходить… — тихо говорит она. — Я знаю, что выйду замуж. Понятия не имею, буду ли я петь, может, осяду дома, уйду в актёрство или же попробую себя в чём-то ещё. Но я всегда мечтала о том, чтобы даже тогда, когда всё это останется в прошлом, вы всё ещё меня помнили. Чтобы, забравшись на пыльный чердак, наткнулись на коробку со старыми дисками, и перед глазами промелькнуло всё это, яркое и будто настоящее. А в голове вспыхнула мысль: вау, да это был настоящий взрыв! Да, её музыка всё ещё потрясающая! А потом… — её голос слегка дрожит, а руки крепче сжимаются на его плечах. — А потом ты включишь мои дебютные песни, предашься ностальгии, но это будет светлая грусть. Не тоска, не горечь и обида, а что-то тёплое, как бабушкин домашний плед. Ты же обещаешь мне, что не забудешь? — Не забуду. Кёнсу отстраняется и смотрит на её лицо. Уставшее, взрослое, но удивительно красивое. Лицо талантливой молодой женщины, не небожительницы, не звезды азиатской поп-сцены, а просто той, кто всегда будет любимой и особенной. — Это хорошо, — кивает она и неловко смаргивает выступившие слёзы. Некоторое время они молча сидят рядом, пока, наконец, До не слышит тихий стук в дверь. Он поднимается с дивана и, помедлив, говорит: — Я буду с нетерпением ждать твоего нового альбома. — Спасибо, — Аика улыбается и обхватывает себя за плечи. Затем берёт с кресла тонкий кардиган и накидывает его на себя. — Будь осторожен, когда будешь возвращаться домой. — Всегда с Аикой, всегда воин Аики! — Она смеётся, когда слышит фанатскую речёвку, и машет ему рукой. Кёнсу разворачивается и идёт к двери, чувствуя, как тяжесть, сковывающая нутро, рассеивается, оставляя после себя чувство приятной теплоты. Они остаются там, в прожитых годах. Неловкий первокурсник До Кёнсу и юная дебютантка Аика Хаякава, взрывная амазонка, совсем молоденькая, зелёная и полная юношеского задора. Она не исчезнет в темноте, не превратится в призрачную тень, не сгинет в безжалостной пучине времени. Львица не сдастся без боя, а прайд — пополнится теми, кто вместо яркой мишуры и сиюминутного успеха предпочтёт искренность и удивительную силу, которая не гаснет со стремительно мелькающими годами. Кёнсу выходит из гримёрной и плотно закрывает за собой дверь. Чонин молча смотрит на него, затем подаётся вперёд и прижимает его к себе. — Ты как? — спрашивает он, и До прикрывает глаза, обнимая его в ответ. — Всё хорошо, — медленно говорит он. — Теперь всё наконец-то действительно хорошо.

***

— Подумать только, — говорит Кибом и демонстративно пускает слезу. — Наш малыш Кёнсу дорос до собственной сольной программы. А кажется ещё вчера он заявился в наш бар и отбирал у беснующегося Минхо початую бутылку водки. — Это и было вчера, — огрызается Кёнсу и поправляет на себе галстук. — Правда, это была не водка, а коньяк. Он осторожно выглядывает из-за кулис: зал полон. Выступление начнётся уже через десять минут, и сердце ёкает от нарастающего волнения и приятного предвкушения. — Я уверен, что всё будет классно, — Тэмин толкает его в бок и одобрительно улыбается. — Ты у нас — новая звезда. — К нему даже подкатывали из какого-то агентства, — говорит Джонхён, одёргивая на себе классический пиджак. — Но он, придурок, вежливо послал их к чёрту. Как же так, Кёнсу? — драматично вздыхает он. — А как же огромная популярность? Как же целая толпа фанаток, миллионы проданных дисков и дорогущий Порше? То же самое его спрашивает Чонин, когда До рассказывает ему о предложении продюсера стать новым трейни агентства. — Как же так, Кёнсу? — он смотрит на него в упор, и До отвечает: — Счастье любит тишину, — он кивает на спящего Риччи и тихо добавляет: — Представь, жизнь айдола. Это бесконечные туры, оголтелые фанаты, а главное, всё под микроскопом, когда твоё личное и сокровенное в любой момент может стать достоянием общественности. И если кто-то узнает о нас с тобой, то… Он замолкает, но конец понятен без слов. Скандал, презрение, гонения, пересуды и прочие мерзкие, отвратительные вещи, которые превратят спокойную, размеренную жизнь в самый настоящий ад. — Ты предпочёл бешеную популярность качественному сексу с красивым врачом, — отзывается Чонин, и До усмехается: — На твоём месте я бы так не восторгался своими трахательными способностями. Ким ничего не отвечает. Только молча подаётся вперёд и целует его в губы, так что дыхание Кёнсу сбивается. Он обнимает Чонина в ответ и думает, что всё сделал абсолютно правильно. Счастье любит тишину. Счастье не терпит вмешательства толпы. — А теперь на сцене поприветствуем нашу величайшую звезду — невероятного Кёнсу! — громогласно объявляет Минхо, и зал взрывается аплодисментами. До чувствует тычок Тэмина и весьма ощутимый пинок от Джонхёна и, показав им средний палец, выходит на сцену, прямо под яркий свет софитов. Он подходит к микрофону, и сидящий за роялем Джинки даёт громкую приветственную трель. — Спасибо, — говорит Кёнсу и кивает. — Я очень счастлив видеть всех вас, на своём первом сольном выступлении. Это — полуимпровизация, а так; я провёл практически месяц в бесконечных репетициях и припадках истерики, пока готовил для вас свои потрясающие номера. Публика громко смеётся, и Кёнсу скользит взглядом по первым рядам. Он замечает Ифаня, который с энтузиазмом хлопает в ладоши и смеётся громче всех, Чунмёна, Сехуна, Минсока, Чондэ, Бэхкёна и Чанёля с большим букетом дурацких алых георгинов. Лухан, Исин и Цзытао обещали появиться попозже, сразу же после рейса из Пекина, выдвинувшись на такси прямо из аэропорта. Наверняка они уже едут сюда, прямо под осенним проливным дождём. И он видит Чонина. Который смотрит на него в упор, так же, как тогда, в тот самый первый раз, когда Кёнсу впервые нашёл в себе решимость поверить в себя и собственные силы. До расплывается в улыбке и, взявшись за микрофон, кивает Джинки: — Все вы ждёте от меня джазовых импровизаций и классических хитов… Но знаете, начать этот вечер я хотел бы с особенной для себя песни. Она у меня одна из любимых, это дебютная композиция Аики Хаякава, «Амазонка». Знаете её? — Да! — раздаётся из зала недружный хор, и Кибом, сложив руки рупором, кричит: — Главное, не пой ЛимТим! Публика громко хлопает и разражается одобрительными аплодисментами. Джинки вздыхает, но поднимается со стула и идёт к проигрывателю, принимаясь споро нажимать на кнопки. — Я никогда не сдамся, — Кёнсу слышит до боли знакомую мелодию и прикрывает глаза, погружаясь в водоворот нахлынувших эмоций. — Я буду двигаться вперёд, несмотря ни на что… Прошлое невозможно уничтожить, нельзя выбросить прочь, будто ненужный мусор. Его можно пытаться стереть из памяти, можно ненавидеть всей душой, а можно — принять как должное, как часть того жизненного пути, которому каждому из нас предстоит пройти. Кёнсу из прошлого остался глубоко позади. Там, в маленькой гримёрке, за кулисами большого концертного зала, там же, где остались горечь, боль и вся темнота прожитых дней. Новый Кёнсу больше не одинок, не сломлен и не вязнет в зыбкой рутине, старательно пытаясь избавиться от чувства гнетущего отчаяния. — Я смело смотрю в небеса и бегу, навстречу лучшему будущему… А темнота там, позади, ведь сам Кёнсу стоит в ослепительно ярких лучах софитов, любимый и любящий в ответ всей душой. Ради этого стоило оказаться на самом дне бездны. Ради тех самых мгновений выстраданного драгоценного счастья.

The End