Риптайд

– Он лысый, – сказала Берта, и Марди ответила: – Мгм. Кофеварка жужжала, перемалывая зерна, руки Марди пахли Колумбией. Волосы у Марди были темные, а пальцы – желтые, на запястьях под рукавами трикотажного платья торчали шрамы, много тонких старых шрамов, похожих на выводок гусениц. – И натягивает штаны до живота. – Угу. Марди подогрела молоко и поставила на стойку два картонных стакана, на которых она не написала ничего. Она разлила кофе по стаканам, неглубоко, на полчашки, и залила сверху теплым молоком, как они оба любили. – И заикается, – Берта свирепо терла тряпкой столешницу, ее полные плечи ходили ходуном под персиковой кофтой. – Страше тебя лет на пятнадцать, носит страшенные очки, и наверняка извращенец. Очнись, Марди Гра! – Я не сплю, – меланхолично ответила Марди, доставая пластиковые крышечки, которыми старательно законопатила стаканы. Проверив стаканы, Марди сняла зеленый фартук, повесила его на крючок, и только после этого посмотрела в витрину, за которой на улице ее ждал мужчина. С козырька скатывались потоки воды, вспыхивавшие в фарах проезжающих машин, как расплавленное серебро. Он курил под козырьком уже пятую сигарету, и его старомодный бежевый плащ промок и потемнел от сырости, пока Марди чистила кухню и сдавала смену. – Ты себе получше никого не могла найти? – Нет, – ответила Марди. Она надела джинсовую куртку, просунула руки в лямки рюкзака и отряхнула с платья кофейную крошку, которой плевалась сломанная кофе-машина. Вместо зеркала Марди посмотрелась в бок металлической кружки для молока и причесала пальцами волосы. Заправив волосы за уши, Марди взяла в руки стаканы с кофе и пошла к выходу. Она толкнула бедром дверь, с улицы дверь тут же подхватила мужская рука с длинными пальцами, не давая двери ударить Марди по лбу. Прежде, чем шагнуть в ливень, Марта обернулась и сказала: – Пока, Берта. – Дура ты, – сказала Берта с материнской досадой. Берта была старше Марди на три года и верила, что лучше знает жизнь и мужчин, а, значит, может Марди опекать. Только Марди не терпела, когда ее опекают, и все наставления Берты разбивались об нее, как дождь об асфальт. – Почему ты не заходишь? – спросила его Марди. На улице коленкам стало холодно и она пожалела, что не надела джинсы. Дверь звякнула, захлопываясь, он поправил очки, ткнув пальцем в перемычку между дужками, и сказал, глядя на Марди поверх оправы. – Это м-может быть тебе н-неудобно. – Мне удобно, – терпеливо сказала Марди. – Но если неудобно тебе, то жди снаружи, я не против. Когда она говорила о том, что удобно ему, у него делался растерянный вид, и Марди тоже терялась, как будто она делала что-то плохое. Вместо ответа он отогнул полу плаща, и Марди увидела, что он там прячет. Это была чайная роза, полураспустившаяся, с каплями дождя между лепестков, приоткрытых, как губы для поцелуя. – Не надо было... – смутилась Марди. Ей еще никогда не дарили цветы. У нее были веснушки, и кривые зубы, и она никогда не была популярной, ни в школе, ни на младших курсах. Она смотрела на розу и не знала, что делать. Что делают женщины когда им дарят цветы? Целуют или благодарят? – П-пустяк, – он смотрел на ее руки вместо того, чтобы смотреть ей в глаза, и Марди подумала, что он ведет себя так, как будто бы никогда цветы не дарил. – Это с-совсем п-пустяк. Она в-всего одна, это п-пустяк. Н-надо было взять б-букет, н-но не б-было бы с-сюрприза. – Не надо букет, я не люблю букеты. Я и цветы не люблю, только в саду. То есть, нет, мне нравится твоя роза, правда, она очень красивая, – запуталась Марди. Она не знала, что говорить, и дала ему кофе. Он торопливо бросил недокуренную сигарету в лужу и забрал кофе, взамен положив розу ей в протянутую руку. Атласный лепесток щекотнул кожу над большим пальцем, Марди вздрогнула, сжала кулак, и в руку ей впились мелкие, как иголки, шипы, прятавшиеся под пеньками больших, спиленных. Роза упала в лужу, роняя лепестки, и они поплыли вниз по водостоку вместе с мусором с автострады. – Прости, – ахнула Марди. – Прости, я не хотела. – Н-н-нет, н-нет, это м-м-моя в-вина, – разволновался он. Он ловко наклонился, даже быстрее, чем Марди успела подумать о том, что она еще может спасти розу, и взял ее двумя пальцами под бутон, как бокал вина. Марди протянула руку, слыша приближающийся шум воды. Взвизгнули тормоза, и их окатило грязной водой из-под колес проехавшего на гаснущий желтый свет автомобиля. – Боже, – шепнула Марди, глядя на свое потекшее платье. Грязная вода пахла бензином, капая у нее с подбородка, оставляла разводы у него на плаще. Марди никогда не чувствовала себя на миллион долларов, но и мешком из-под мусора она до сих пор не чувствовала себя тоже. – Ублюдок, – сказал он, глядя на вытянувшееся лицо Марди, на ее дрожащие губы. – Тупой ублюдок. Он вытащил из кармана плаща аккуратно сложенный, пахнущий прачечной платок, и попытался вытереть ей лицо, но Марди взяла его за плечо, выставив руку вперед растопыренной ладонью, и он отдал платок ей. Марди вытирала лицо, пока он тер стекла очки краем плаща, посматривая их на свету загоревшегося красным светофора. Забавно сказать. Когда он сквернословил, он не заикался. *** – М-марди Г-гра. – Глупое имя, правда? Мои родители любили глупые имена. – П-почему? Нет. Необычное. В кафе они просохли, а в кино взялись за руки. У него были теплые, сухие ладони, и Марди трогала их в темноте, радуясь, что в темноте становилось можно то, чего нельзя было на свету. В черно-белом фильме женщины были роковыми и красивыми, а мужчины – мужественными и утомленными, совсем не как она и он, и Марди шепнула: – Ты хотел бы быть Хэмфри Богартом? – Н-нет. Я хотел б-быть пианистом. – Почему не стал? – Н-не вышло. Он смотрел на нее, она видела в полумраке его блестящий, зеленый глаз за черной дужкой очков, и улыбалась так, как будто бы он не мог ее видеть, широко и совсем не застенчиво. В темноте ей было проще дышать и чувствовать, как он сжимает ее пальцы, когда она кладет его руку себе на колени. – А я хотела стать дивой. Быть красивой, и чтобы все меня любили, – сказала Марди тихо. Она часто об этом думала. Если бы она была красивой, как женщины из старых фильмов, было бы все по-другому, или было бы хуже, или было бы так же? От таблеток она меньше думала, но она не могла пить таблетки вечно, и не могла вечно ходить на терапию, даже если ни таблетки, не терапия не помогали до конца. Его губы задергались, слова шли мучительно, его лицо кривилось, а губы прыгали, когда он пытался выговорить, и Марди терпеливо ждала, сжав его руку, пока не догадалась. «Ты и так красивая». Марди договорила за ним одними губами и он посмотрел на нее так, как будто бы ждал, что Марди влепит ему пощечину. – Правда? – спросила она, глядя на него с недоумением, и он кивнул. Когда они шли вверх по длинной темной лестнице, Марди несла розу, которую он подарил, на груди, как великую драгоценность. Он снова взял ее за руку, и Марди украдкой ласкала его пальцы, перебирая их один за одним. У него были музыкальные руки, если бы он стал пианистом, он стал бы лучшим пианистом на свете, и она бы слушала его, затаив дыхание, но у нее не хватило храбрости ему об этом сказать. В длинном темном коридоре, куда выходят двери квартир, он шел так уверенно, как будто бы ему не был нужен свет. Одной рукой он вставил ключ в замочную скважину, другую его руку Марди прижала к груди, а он гладил ее щеки кончиками пальцев. Замок щелкнул, и Марди заглянула в открытую дверь: темно. В прихожей было темно, и в коридоре было темно, темно и внутри, и снаружи. Марди встала в дверях и он поцеловал ее, безошибочно найдя в темноте ее губы, ее голова толкнулась об косяк. Он был на вкус как кофе с молоком и сигаретами, и трогал, сдвигая трусики и просовывая палец между половых губ, а она нащупала, в какой штанине у него набухли яички и затвердел член. Они занимались любовью в темноте, он был сверху, Марди обнимала его, впитывала его дыхание, пошире расставив согнутые в коленках ноги. Он терся об нее животом, волосатой грудью и костистыми бедрами, и Марди вздыхала, ойкала и сжимала зубы. Ей хотелось стонать и всхлипывать, но она не хотела, чтобы кто-нибудь слышал, не хотела, чтобы кто-нибудь знал, от него ей было лучше, чем от терапии и от таблеток. Разве ей не должно было быть стыдно? Его член туго ходил внутри, Марди увлажнилась и он начал непристойно хлюпать, и чпокать, и чавкать, и, чем быстрее и громче он хлюпал, чпокал и чавкал, тем сильнее она сжимала бедра, удерживая торопливое удовольствие. В темноте она все чувствовала сильнее: его член распирал ее изнутри, его лобок терся об ее клитор, она потела, соски стояли торчком, кружилась голова. В темноте не было видно шрамов от бритвы у нее на руках, бедрах и животе. Он просил дать посмотреть ее шрамы, а Марди запретила, и взяла с него слово, что если однажды она разденется перед ним, он не станет смотреть на ее руки, и он дал ей слово, и он не смотрел. Когда он кончил, его перекрутило от напряжения, мышцы дрожали так, как будто сквозь них пропустили электрический ток. Когда Марди кончила, она выгнулась вперед, думая, что описается от удовольствия. Они лежали, сплетаясь, как медузы, и Марди дремала, не выпуская из себя его член. Сперма подтекала, липла к бедрам, пахла сладко, как подгнившие водоросли на пляже. Сквозь наполовину задернутые занавески в комнату протекал синий и розовый неон вывески секс-шопа прямо напротив его окна. – Т-тот человек, – сказал он, гладя Марди по волосам. Марди все-таки пришлось выпустить его член, он выпал из нее, сморщенный и вялый, и был похож на пожухлый зимний огурец. – Не хочу об этом говорить, – Марди отвернулась, и он тронул ее плечи, умоляюще, почти с отчаянием. – Т-ты не знаешь ч-что я х-х-х... х-хочу с-сказать. – Я знаю, что он в тюрьме, – отрезала Марди, чувствуя подступающую к горлу тошноту. – Уже н-нет. Его освободили. – Мне все равно, раскаялся он или нет, исправился он или нет. Я хочу, чтобы ему было плохо. По-настоящему плохо, а не как в тюрьме. В тюрьме ему было хорошо. – М-марди, его б-больше нет. Он м-мертв, – он гладил ее по спине, водил подушечками пальцев вдоль позвоночника, успокаивая, как расстроенную скрипку. – Откуда ты знаешь? – Марди повернула голову и посмотрела на него, уткнувшись локтем в подушку. Без очков он выглядел моложе, очки съедали и высокий лоб, и прямой длинный нос, и маленький, точно очерченный рот, расплываясь по лицу черной кляксой, но щурился подслеповато, как крот. – Его убили. П-пристрелили на п-парковке. Марди не должна была чувствовать этой свирепой радости, выстреливающей снизу, как оргазм, но слова вырывались раньше, чем Марди успела осознать. – Он мучился? – жадно спросила она, заглядывая ему в лицо. – Ему в-выстрели в ж-живот, и он истек к-кровью. Это непростая с-смерть, – сказал он, и Марди вдруг поняла, что его спокойствие – это спокойствие человека, который сделал свою работу, и остался собой доволен.