***
Он знает, что опоздал, и полагает, что может смеяться вместе со всем классом, ведь к его джинсам прилипло немного осенней грязи, но искренне не понимает, что в этом смешного. Он медленно движется в сторону своего вечного спутника — одиночества, что всегда на шаг впереди него, оглушаемый колкими взглядами и едкими смешками; перед глазами ярким пламенем вспыхивает воспоминание, одно, похожее на другое: быстрое движение лезвия, что подобно хищнику, впивается в беззащитную кожу, за тем спустя мгновение следует обжигающая боль, а за ней и густая кровь, которая, точно полусладкое вино, разлитое по бокалам, холодит и успокаивает, — выступает наружу. В класс входит учитель. Его походка легка, как и движения пальцев по грифу чуть расстроенной сегодня виолончели, что чуть позже он будет крепко сжимать между ног. Его глаза опущены, в волосах запутался запах дорогих сигарет, а пальцы покрыты маленькими ранками. Он кашляет, прикрывая ладонью сухие губы, и просит тишины. На костяшках пальцев следы от тяжелых ударов, которые он неумело замазал тональным кремом, что взял у своей девушки, а на шее побледневший со вчера засос. Пушистые ресницы чуть подрагивают, точно слабо натянутые струны истерзанной скрипки. Он — веская причина для его самоубийства. Из инструмента полилась томная и печальная музыка; она плавно ложится на алые щеки в самом последнем ряду и слегка поглаживает их. Она будто бы упоительный нектар самых грустных пчел — маленьких огонечков, что заключает в себе Орион. Она столь теплая и мягкая, точно зефирный свитер на тонких плечах учителя, точно его сердце делится пережитой когда-то болью, что теперь вошла в привычку. Боль — все, что их связывает. В изумрудных глазах капли утренней росы, а в холодных руках — маленькая скрипка. Он зря взял ее сегодня, ведь это не практический урок. Мелодия все еще парит в воздухе, когда по классу разлетается шуршащий звук белых разлинованных листов бумаги. Учитель берет мел в руки, что тут же окрашивает кожу, и вырисовывает ноты. — Ваша очередь, — хрипло произносит он и вновь отворачивается к доске, будучи уверенным в том, что все схватили карандаши и принялись сочинять музыку. Морщинки возле глаз, точно в придорожных гостиницах с самым лучшим видом на бесконечное шоссе, в которых остаются ночевать самые яркие звезды — они несмело спускаются с млечного пути и просят приглашения — с каждым годом становятся все заметнее. И его это злит. Злит, что он стареет, что он уже слишком стар. Должно быть, поэтому голубые глаза всегда грустные, а кулаки в собственной крови. Кости каждого наполнены чем-то своим, его — пустотой, которую он заполняет сигаретами. Он хочет задушить едкую желчь внутри горьким дымом. Все последние пять лет. Но безуспешно. — П-простите, — низкий голос в конце класса, такой нерешительный и робкий, и даже этому требовалось слишком много усилий, — мне... нечем писать, — чуть тише продолжает кудрявый и долго медлит, ведь он уверен, что его каракули сложно назвать: — музыку. Луи отходит чуть назад, не поворачиваясь к классу, и любуется тем, что получилось: идеальная комбинация, что отзвучала чуть ранее — она пришла к нему во сне, и на вкус была точно парное молоко, шоколадное печенье и немного сахарного меда. Вопрос повис в воздухе на целые полминуты. Вечность. Именно столько ему нужно, чтобы заговорить с ним. — В таком случае... пиши кровью, — на выдохе произносит шатен, даже не задумываясь над словами и над тем, как сильно они могли ранить. Класс взрывается злобным смехом. Не заставляют себя ждать и одиночные надменные взгляды обращенные на хрупкое существо позади, чьи руки теперь утопают в портфеле, пытаясь нащупать лезвие. Такое нужное сейчас. Он заносит его над запястьем, удостоверившись, что никто, кроме самой вселенной, не наблюдает за ним сейчас, но вовремя останавливается. Чуть сильнее сжав металлический предмет, он завороженно наблюдает, как из пальцев выступают капельки крови. Дрожащие руки медленно и аккуратно тянутся к листку бумаги. Тонкие пальцы выводят скрипичный ключ…***
Гарри часто приходит сюда. Каждый день, если честно. Каждый раз, когда на солнечных ресницах оседает лунная пыль, звездами падая на щеки, чуть задевая, царапая. Каждый раз, когда новое созвездие бережно покрывает его чуткую кожу невесомым клубничным поцелуем. Каждый раз, когда в груди отцветают застенчивые белокрыльники; каждый раз, когда в них впиваются шипы. Каждый раз он заходит по колено в воду и позволяет прохладным струям воды смывать всю боль, что тяготит его сердце. И каждый раз он оставляет этот момент в своей памяти. Он сохраняет его на животе под любимой футболкой, за левым ухом, куда по обыкновению убирает кудряшки, когда занят сборкой железной дороги или чтением комиксов, убирает далеко в портфель, хоронит под грудой учебников. Он оставляет его себе в качестве очередного тонкого шрама на запястье, кровь которого окрашивает ручей. Но в этот раз все не так. Недалеко от старого и сухого дерева, листья которого бережно покрывает тонкая паутинка оранжевых блесток, расстелен цветастый плед, на котором сидят два человека. Их окутывает густой туман, вперемешку с клубящимся дымом тлеющей сигареты, с которой мелкими песчинками сыпется, оседая где-то на кольцах Юпитера, серебристый пепел. Она небрежно откидывается назад и всем своим видом пытается не показывать того, что этот запах ей противен. Она не хочет ничего портить. А ему хочется быть здесь не с ней. Тусклая зелень в огромных глазах становится слишком сырой. Он плачет, прикрывая рот рукой, и это похоже на холодный дождь, который оставляет бесформенные кислотные пятна на земле Венеры, медленно разъедая ее до основания. Кудряшки прижимаются к твердой коре дерева, когда он тщетно пытается удержаться на месте. Он лишь маленький мальчик, который хочет быть частью другой вселенной, той, в которой он не заперт наедине с грустью в тесной сырой комнате, где мягкая мебель покрыта густым, успокаивающим его дымом дорогих и тонких сигарет. Он мечтает быть частью той заснеженной мечтами вселенной, в которой сильные руки привыкли ударять по холодным стенам, оставляя в них вмятины. Он грезит о том месте, где есть кофр для виолончели, что всегда пылится в шкафу и изредка демонстрирует свою аллергию на дневной солнечный свет, что жжет глаза и волдырями кроет ссохшуюся кожаную обивку. Здесь осенние прогулки до ручья, дождливые пикники и пачки выкуренных сигарет, в которых его учитель прячет свою бесконечность. Он остается сидеть на мокрой от слез траве до позднего вечера, краем уха слушая звуки безразличных поцелуев. А когда они прекращаются, — он выходит на середину ручья и делает самый глубокий из всех, что перечеркивает остальные. Багровые сгустки плавно стекают вдоль по течению, бледнея все больше, пока не растворятся вовсе. Он становится на колени, не думая о том, что протертые штаны будут мокрыми, прикусывает губу, и делает это вновь — через силу проглатывает всю свою боль. Птицы, что мирно сидели на толстых ветках деревьев больше не поют, ветер замедляет игру с опавшей листвой, а ручей на мгновение замолкает. Слезы стекают по щекам и навечно погружаются в воду, заглушая отстуки горячего сердца, изрезанного холодными лезвиями. Позади стоит невысокий мужчина с волосами цвета сухой листвы, что вот-вот загорится под терзающими лучами заходящего солнца. Он забыл здесь любимую кепку.***
Утро, подобно ночи, подговоренной луной, не желает пускать солнце наружу. Сегодня не будет нарушений в правилах. Сегодня не будет исключений. Сегодня на окрашенном в теплую бирюзу небе оно не прольет своего света. Сегодня теплые лучи октябрьского солнца нехотя уступят место барабанящим по крышам ледяным каплям дождя, что привыкли отбирать счастье; они пригласят черных, как смоль, воронов под навесы и заставят кричать свои мрачные песни. Его тело дрожит, а глаза бегают по размытым нотам, которые он написал сам. Пальцы горят от еще не заживших порезов, а из глаз вновь струятся обжигающие слезы. Он надеется, что скрипка сегодня звучит тише обычного. — Достаточно, — во время долгой паузы цедит учитель. Он обходит свой стол и плавно опускается на стул рядом. Шатен переводит дыхание, пытаясь не смотреть на него. Он даже и не вспомнит, наверное, когда последний раз смотрел в эти вечно печальные и мутные от слез глаза. Когда они заглядывали в его душу, которую он напрасно считает пустой, и заставляли черную дыру на месте прежде бившегося сердца, разрастаться и чувствовать вину за все. Ровно столько же, сколько и в последний раз — полминуты — они молчат. Гарри срывается с места, резко стирая слезы с щек, и пытается выйти из этой удушающей комнаты, но тихий голос просит не торопиться. — Прошу, присядь, — говорит он в пустоту, дрожащей рукой указывая перед собой. Гарри прикусывает губу и снова ощущает металлический привкус на языке. Он чувствует, как его кровь густеет, наполняясь черной краской, в которую окрашен его мир, а в засохшие стебли белых лепестков в груди, будто бы вонзается сотня длинных спиц за раз. Он чувствует острую необходимость в очередном порезе лезвия, одно из которых виднеется из заднего кармана. Кудри прикрывают красные от слез глаза, а вытянутые рукава — его собственную бесконечность на тонких запястьях, когда он садится напротив. — Ты знаешь, о чем пойдет речь? — сердце пропускает удар, когда неосторожный взгляд скользит по съежившейся фигуре перед ним; в памяти всплывает музыка, написанная кровью. Осторожный кивок. — Гарри, — он переводит дыхание. — Так больше продолжаться не может, и ты знаешь это, — холодные глаза утопают в тусклом цвете шелковых незабудок, что привыкли жить на окне. — Ты не можешь больше делать этого, — молчание, разрывающее тишину, — из-за меня. Он поднимает голову и долго ждет, пока учитель взглянет на него. Но этого не происходит. Яркая звездочка, что была на небосводе с самого его рождения, вдруг погасла — задохнулась под тоннами лунной пыли. — Я уже говорил, что ты слишком юн, а я… — он рассматривает свои стертые в кровь руки; онемевшие костяшки не чувствуют холода, — слишком стар. К тому же, — он переводит взгляд на стену, где раздражающе и нисколько не мелодично тикают часы, — это неэтично, — он разглядывает потолок с огромным пятном посередине. — И ты ведь знаешь, что, — очередная ненужная пауза, избежать которую он каждый день упорно тренируется перед зеркалом, надеясь, что оно треснет, а осколки поранят кожу, — у меня есть девушка. — Взгляните на меня, — он с силой вжимает ногти в подушечки пальцев, чувствуя что-то вязкое под ними. Шатен осекся, вновь вернув взгляд на свои руки. Он ни за что не взглянет на него. Никогда. Он должен покончить с этим, потому что все может стать еще хуже. Он может сломаться, как засохшая сигарета между тонких пальцев левой руки. — Гарри, послушай, — дыхание учащается и говорить становится все сложнее, голос меняется так же скоро, как и поток мыслей в его голове, — я знаю, что это тяжело осознать, но я не… давал тебе надежды на что-то большее, нежели ученик и учитель… и… — он лихорадочно поправляет непослушные волосы, что цепляются за вздернутые брови. — Прошу, пойми, что... — Пожалуйста, — сквозь слезы просит мальчик. Луи слышит его. Слышит, как последние швы хрупкого сердца расползаются и разрывают его на две безжизненные половинки. Он слышит, как стучит его собственное, казавшееся утерянным много лет назад. Он поднимает голову и слезы, одна за другой, скатываются по щекам. Он видит, как пухлые губы мальчика трясутся, собирая соленые слезы, и порываются произнести что-то, но не находят слов. — Вы любите ее? — шепот, звоном отдающийся в ушах. — Гарри, я... — он хочет протянуть к нему руки, хочет укрыть его в своих объятьях, хочет стереть все эти шрамы с хрупких запястий и сотворить для него новую бесконечность, такую, что не будет жечь так едко; он хочет прикоснуться к нему, он хочет больше никогда не чувствовать вину за ту боль, что он причинил ему, когда хотел этого меньше всего, но вместо этого: — Я не знаю... Гарри срывается с места, чуть не налетает на косяк двери и выбегает наружу. Он уносится прочь, все дальше оттуда. Все ближе к ручью. Дорогу размыло, и теперь грязь забилась не только под подошвой его любимых кед, но и пробралась внутрь, заполняя любимую пустоту. Он падает, где-то встретившись с упрямым корнем дерева, и, кажется, теперь кровь идет не только из пальцев, но и из носа. Он не хочет вставать, он хочет остаться здесь и быть похороненным под тяжелыми каплями дождя, зарасти мхом и перестать дышать. Навсегда. И если бы однажды ему было суждено вдруг проснуться, он бы не чувствовал всю эту боль снова. Проходит немного времени, прежде чем становится труднее дышать. Нос, кажется, сломан. Чуткие на прикосновения пальцы не могут дотронуться до лица. Он ничего не чувствует. Это пугает, внушает панику. Осколки разбитых звезд заползают под кожу. Кудрявый медленно садиться, пытаясь не обращать внимание на сковывающие цепи вокруг его ребер, и пробует выровнять дыхание. Глаза, точно за густым покровом тумана, — все расплывается, и тело кажется слишком тяжелым. Он не хочет двигаться, но быстрые шаги где-то позади заставляют его резко подняться. — Гарри, — крик из-за спины, и вот он вновь срывается на бег, надеясь не налететь на что-нибудь снова. Он бежит сквозь густые ветви деревьев, царапающих лицо, он бежит, не оглядываясь назад и не останавливаясь на настигающие его крики. Луи подобен хищнику, что практически загнал свою жертву в угол, а Гарри — раненая добыча, обреченная быть пойманной. Но на деле охоту на них ведет судьба. Их отрезает друг от друга молния, ослепившая обоих так вовремя.***
Шатен находит его у ручья. Он пристроился на стволе упавшего дерева и теперь выглядит еще более беззащитным. Хрупкая фигура заметно дрожит, глаза в панике бегают по размытым силуэтам деревьев на другой стороне, а рука судорожно тянется к заднему карману. Между пальцев сверкает лезвие. Теплые ладони ложатся на запястье и тянут на себя, выхватывая металлический предмет, откидывая в сторону. Гарри пытается вырваться, но объятия, в которые он втянут, слишком крепкие, подобные кофе по утрам. Он боится, что лавандовый свитер учителя не сможет отстираться от крови, но сил сопротивляться нет. Больше нет. — Она — никто для меня, — слова растворяются в мокрых кудряшках. — Ты слышишь? — чуть громче спрашивает Луи. — И никогда ничего не значила. Никто... кроме тебя... ничего не значил, — после паузы добавляет он. В ответ раздается громкий всхлип. Слабый кивок. Он слышит. Теперь он знает. Луи бережно отстраняет его от себя. Разбитые пальцы с вечными следами пластыря едва касаются лица мальчика. Зеленые глаза не скрывают слез, а голубые не могут оторваться от них. Он нежно гладит его теплые щеки, большими пальцами пытаясь поймать слезы. Он опускает правую руку, чтобы найти другую, чуть меньше собственной. Он переплетает их пальцы и закрывает глаза… … на свою никчемную жизнь, на правила, на все, что могло бы иметь значение. Он закрывает глаза на свое состояние, потому что оно больше ничего не значит — его теперь важнее. Он закрывает глаза и чувствует, что бездна внутри больше не манит безмятежностью и вечным покоем… он впервые хочет отойти от края. Он слышит, как дыхание выравнивается, чувствует, как его мальчик перестает дрожать, и это мгновение, кажется, не смеет заканчиваться… Дождь сбавляет обороты, и тучи отступают. Ничто больше не тяготит небо, ничто больше не омрачает душу. Кости все еще наполнены пустотой и сигаретным дымом, но они знают, что это ненадолго, знают, что могут стать друг для друга причинами, чтобы оставить вредные привычки, что въелись под кожу, точно чернила, позади. Все, что их связывает — это боль. Боль в самом сердце от бесконечной любви друг к другу. Гарри дергает за рукав его свитера, обнажая тонкие порезы чуть выше запястий. Луи закуривает, оставляя теплый поцелуй у виска своего мальчика. Дождь сбавляет обороты, а ручей продолжает петь свою грустную мелодию…