Память

Чуть-чуть шершавая, но без сколов и трещин в ней кость — изящный изгиб черепной коробки ложится в пальцы, и Джуничиро больше ничего не надо: по этой изящности он узнаёт Хакадзе, как раньше узнавал по шагам. Она в его руках — наследница их клана, его первая любовь. Отзвуки волной ударивших в ладони их детских игр и смеха прокатываются и замирают: вот Хакадзе прячется за можжевеловым кустом, не подозревая, что даже сквозь самую буйную зелень её выдаст ярко-розовое платье, вот залепляет Джуничиро в лоб снежком, вот кокетливо прикрывает рыжевато-русыми ресницами глаза, когда он тянется поцеловать её в щёку. Вот им пять, семь, десять, восемнадцать. И он, уже разобравшийся в том, что такое тяга к противоположному полу, поглядывает сквозь неплотные жалюзи ванной комнаты, стоя в темноте какого-то летнего вечера: белую кожу обнажённой девушки секут струйки воды, мокрые волосы спускаются таким же потоком вдоль прямой спины до крепких ягодиц. Хакадзе чуть поворачивается, рассеянно вспенивая мыло на груди, — красные ореолы сосков горят, как пунцовые розы, стекающая вода ерошит негустую поросль лобка. У неё ещё, конечно, не было ни одного мужчины, как и у него — женщины, и в тот вечер, Джуничиро чувствовал, он мог бы помочь им обоим переступить последнюю отделяющую от детства черту. Мог бы поцеловать по-взрослому — между незагорелых ног, ощутив солоноватый вкус, и она бы ему не противилась. Слишком доверяла, поэтому он и не стал. И никогда не говорил Хакадзе, что подглядывал. Не хотел обижать. Очень сильно любил. — Так ты убил её, Самон? Тот неопределённо хмыкает. — Но это ведь на тебя совершенно не похоже. Убаюканный, как живое существо, желтоватый череп покоится в объятиях слегка дрожащих рук. Джуничиро знает, но не может поверить. Он же видел её когда-то такой неприкрыто-живой. — Поздно сожалеть о случившемся. Я оставляю похороны на тебя, Джуничиро. Тот кивает. И целует череп в пустую глазницу. — Хорошо. Тогда глаза Хакадзе тоже были закрыты.