sunrise angel

We've filled out all of the forms Translated all of our dreams

      Рома проживает две жизни, сплетённых временем в одну, и порой не понимает, где заканчивается его собственная и начинается чужая, которую «чужой» называть до странного тяжело. Он всей душой врос в неизвестные воспоминания, пропустил сквозь себя безликие дни и, кажется, оставил в них что-то такое, без чего дальше идти нельзя. Внутри у Ромы так пусто — нет ни боли, ни страха, словно скальпелем вырезано было всё, что помогает людям остановиться на пути к катастрофе. Ещё бы немного — и вот свобода, но такой свободы — свободы мертвеца — ему и задаром не нужно. Сам бы заплатил по любому счёту, только бы попасть, раз и навсегда, в плен по-весеннему холодных рук.       Рома засыпает с трудом. Лежит, бездумно уставившись в потолок, пока припухшие веки не смыкаются сами. Он не знает, ждёт ли его сегодня погружение в самую глубь океанов, но неизвестность нисколько не пугает. Гораздо легче идти наугад, чем оставаться в месте, которое для тебя не значит ничего. Пустая трата времени.       Наверное, было бы лучше обратно, к себе, не возвращаться, растворившись в человеке, чьих глаз никогда не увидеть напротив. Наверное, было бы лучше никогда не рождаться в мире, где люди друг другу принадлежат по заранее определённому порядку, по какому-то извечному закону, и всё же — не всецело, не по-настоящему.       Усыпи меня, моя далёкая любовь.        Ночь, одна за другой, неумолимо перетекает в утро. Закат тонет в нефтяной черноте расширенного зрачка. Взгляд опять останавливается на экране монитора. Всё мчится по какому-то безумному заколдованному кругу, разорвать который можно, но только вместе с линией собственного дыхания. Здесь водораздела нет. Суть лишь в том, чтобы отдаться течению и плыть, не зная направления, но надеясь, что в самом конце пути ждёт, как земля обетованная, вознаграждение за каждый день без того, кто был обещан Роме безграничной вселенной. С приливом закончится путешествие длиною в разбитую юность. Волны сами принесут к новым берегам. Круг разомкнётся, и тёплый океан предначертанной любви захлестнёт с головой. Милая мечта. Совсем детская. Потому — хрупкая. Рома держит её в своих руках, уже не ощущая того, как мелкие осколки январской метелью впиваются в ладони. Он бы бросил эту ношу давно, дал бы хрустальным замкам рухнуть на землю, если бы был полностью уверен, что они принадлежат ему одному. Ему, и ни в коем случае — тому, чьи размытые, подёрнутые прозрачной дымкой воспоминания мелькают перед глазами в тёмно-синие смутные часы.       Рома пытается понять, как же так вышло: как ему, безразличному ребёнку, довелось о ком-то едва-едва знакомом беспокоиться сильнее, чем о собственной шкуре? Неужели он хочет принадлежать кому-то лишь ради того, чтобы никогда больше не принадлежать самому себе? Время идёт чертовски медленно, и Роме некуда деться от страха перед тишиной, и это так малодушно, так эгоистично, что даже слишком похоже на правду. Кушнарёву хочется волком выть. Снова никаких проблесков. Ему не быть честным и потому достойным любви. И, в сущности, он только начинает осознавать, что самым нелепым образом заблуждается, считая любовь неким универсальным средством спасения. Потом Рома, конечно, находит себе тысячное оправдание: рано или поздно подобное происходит со всеми, такова неизменная природа вещей, и дело вовсе не в его надуманной эмоциональной ущербности и внутреннем уродстве. Просто так случается. Однажды ты просыпаешься и осознаёшь, что сон был слишком настоящим. Однажды ты просыпаешься и осознаёшь, что не сумеешь быть целым вновь. Осознаёшь, что потерял часть себя, лучшую или худшую, в таинственной темноте чьего-то сознания, говорящего с тобой на каком-то древнем, всеми забытом языке. И кто-то видит в этом судьбу, мифический образ триединой богини, меняющей свои прекрасные лица, и покорно следует её воле. Кто-то идёт наперекор чудовищному предопределению и выбирает другой путь. Но связь, вопреки всему, есть. От неё не спрятаться даже за самым упорным отрицанием: она прошивает пространство ледяными иглами, опутывает руки белыми линиями заживших шрамов, покрывает невидимой паутиной тысячи километров, чтобы фантомной болью преследовать всюду.       Роме, наверное, в какой-то степени повезло — он прежде думал об этом редко. Никаких тревог и никаких предсказаний. Его мир, крошечный и изолированный, напоминающий пустую комнату без окон и дверей, состоял из игр. Жизнь за пределами виртуальной реальности казалась бесконечно далёкой. О будущем не шло и речи — Рома не пытался заглянуть дальше условного «завтра», и тем самым спасал себя от множества вопросов, любой из которых был бы мучительным. А потом…       Уйди из моей головы. Уйди. Или не дай проснуться. Только не оставляй мне надежды.       Он помнит, как в ночь на шестнадцатилетие ему приснились чужие руки. Переданная кому-то сигарета. Переданная с долгим, тягучим касанием пальцев к пальцам, как будто в попытке задержать ускользающее тепло ещё хоть на несколько мгновений. Чей-то едва-едва различимый в уличной темноте профиль. Повисший в воздухе вопрос.       — Кто тебе снится?       И молчание, в котором переплетались миллионы значений, и ни одно из них не было верным, но вместе они составляли непреложную истину. И сигарета снова оказалась в тех руках, которые от начала времён предназначались Кушнарёву. Огонёк тлел болезненно слабо, вспыхивая ярче при долгой затяжке. На промозглом ветру собеседник зябко кутался в безразмерную толстовку, явно снятую с чужого плеча. С того плеча, на которое Рома, если бы не миллионы «но», мог бы однажды опереться.       — Я спрашиваю потому, что мне уже месяц как снишься не ты.       — Это не важно. Важно то, что есть только ты и я, ты и я.       — Брось. Ты ещё не знаешь, о чём говоришь. Вдруг ты встретишь его, Ром?       Собственное имя тогда прошлось лезвием по коже. Забавное совпадение (как будто в этой многогранной идеальной системе есть место совпадению). Так ведь хуже. Так злее и безумнее смеётся неподвластный Роминой воле случай. И этому сумасшедшему смеху в ночи вторит другой смех, обрывистый, какой-то горький, угасший лишь перед восходом вместе с последним произнесённым на выдохе «мне всё равно, Илья, всё равно». ***       Фоминок никогда не забудет то утро, когда Илья, спавший рядом, открыл глаза, и в них, раненных и недоумевающих, была никому ненужная трагедия. Глаза — мутное зеркало. Глаза — чёртова авария. Кровь, смытая дождём с почти чёрного асфальта. Клубами уходящий в бесцветное небо дым. Всё смешалось в насквозь больном марте и закрутилось сумасшедшей каруселью. Илья не умолкал ни на минуту и постоянно жался к Резолю. Казалось, чем хуже ему становилось, чем крепче хватала его за горло паника, тем яростнее впадал он в крайности, за считанные секунды переходя от раздражения к неестественной, пропитанной фальшью весёлости. Его простуженный голос звучал в каждой комнате, словно так Илья пытался заполнить собой всё пространство, чтобы не пустить туда никого больше. Смеялся он лишь потому, что не мог выносить тишины.        Рома всё понял сразу, но виду не подал, только прижал оцепеневшего Илью крепче к себе, и жизнь продолжалась. Они не говорили об этом. Пили вино вечерами и гуляли, рука в руке, до самого рассвета, пока от усталости не начинало ломить тело. Целовались, как в самый последний раз, и касаниями будто бы пытались вытянуть друг из друга душу — сквозь рёбра, по нитке. В конце концов, ничьей вины тут не было, даже если бы отыскать её отчаянно захотелось. Так случается порой. Главное, что слово «вместе» по-прежнему звучало хорошо и правильно. Оно ложилось на слух безупречно в неожиданно уютной тишине пустых улиц, где они теряли и вновь находили себя.       Но это же самое слово, такое простое и привычное, приобрело другое значение, когда Рома впервые проснулся с чужими мыслями в голове. Они текли в нём и сквозь него медленными полноводными реками, а затем потоком хлынули в пустоту его комнаты, заполняя собой предназначенное Илье пространство, искажая прямые линии и размывая границы. И даже встревоженный голос Ильи доносился до Ромы как сквозь толщу воды, точно Фоминок находился невообразимо далеко от судорожно тянущихся к нему холодных пальцев, которые спустя несколько секунд всё-таки сомкнулись на его запястье. Пелена, застилавшая глаза, спала. Всё вернулось на свои места. Покой казался нерушимым.       Но всего месяцем позже Рома понял, что такое наваждение. Проклятие нечаянно захваченного памятью момента преследовало его повсюду, заставляя путать сон с реальностью. Бессмысленный образ был впаян-вплавлен в его сознание намертво. Совсем скоро таких образов стало куда больше, чем можно было бы уместить в памяти-шкатулке. Фоминок будто наяву видел движение руки с плавным изгибом кисти, с остро выдающейся косточкой сбоку и с отчётливо проступающим сквозь белую-белую кожу фиолетовым переплетением вен. А потом — незнакомый город за объятым толстой рамой стеклом. Небольшой, самый обыкновенный, для более пытливых глаз — уродливый, безнадёжно потонувший во влажном тумане и густом смоге, от которого угрюмых жителей наверняка постоянно тянет кашлять. Ряды типовых пятиэтажек. Неизменная тишина замкнутых дворов. Сотни оттенков серого, и все — будто на четверть с сажей перемешанные. Кажется, дотронешься до чего-либо — нарушишь тонкий слой пыли, выпачкаешься и уже не отмоешься, будешь носить эту грязь на себе, точно вторую кожу, пока она тебя не задушит.       А ещё — никаких опознавательных знаков. Эти улицы, которые каждый день в поисках выхода кто-то окидывал усталым взглядом, могли простираться где угодно, в любой точке до тошноты надоевшего постсоветского пространства. Да и каковы были шансы увидеть что-то такое, что дало бы ориентир? И зачем? Ведь это Илья и он, Илья и он, Илья и он… с тех пор, как есть Илья, никто другой не нужен. И к чёрту предопределение. К чёрту.       Рома повторяет это каждый день. Безапелляционно твердит, как единственный существующий закон. И даёт себе клятвенное обещание никогда, никогда не искать того, чья жизнь проплывает мимо, даже если в ней, никчёмно одинокой, наверняка найдётся для него место. Их ведь много таких — отказавшихся от предначертанного ради того, что уже было обретено и любовью возведено в абсолют. Люди сами выбирают свой путь, пусть порой он и заводит их в тупик в этом иррациональном и вверх дном перевёрнутом мире, где с раскалённым закатом приходит совсем чужая ночь. Илья давится горьким смехом и в беспомощной ярости сжимает кулаки — кажется, только для того, чтобы не найти в себе сил на удар. Ромина уверенность, в которой нет ничего, кроме пустого отрицания, сводит его с ума.       — Открой глаза и посмотри, как всё идёт, — однажды выпаливает он, отпрянув от Ромы, как от открытого огня (а он и есть огонь, огонь, огонь). — Разве ты не понимаешь, что будет дальше?       Фоминок отмахивается, по привычке шутит беззлобно, мол, есть более лёгкий способ расстаться, если Илью так уж сильно потянуло на свободу, и необязательно сваливать всё на какую-то там судьбу. Илья лишь сильнее бесится, слизывает кровь с нечаянно прокушенной губы и просит не выворачивать всё наизнанку, не лгать больше. В висках стучит злость, которую приходится вымещать на самом себе, потому что Резолю больно не бывает. Его невозможно ранить, даже если очень захочется, прямо как сейчас. И прежде эта потрясающая способность перешагивать через любые трудности была одной из многих причин держаться за Рому крепче. Теперь же она становится толстым стеклом, отделяющим их друг от друга. Разбить бы, наплевав на гордость, и совсем не жаль было бы осколками разодранных рук, но ведь это всего-навсего предлог. В сущности, их разделяет чьё-то незримое и неотступное присутствие. В их снах кто-то живёт, пока они вдвоём умирают. Кто-то дышит смогом серых, полупризрачных городов, пока они вдвоём задыхаются: Илья — страхом перед новым одиночеством, Резоль — странной нежностью к чьим-то тонким плечам и желанием узнать, почему же за этими плечами никого нет. Почему кто-то так одинок, что все его воспоминания — гулкие звуки удаляющихся шагов в коридорах и корявые, все в инее, ветви деревьев за окном. Всё чаще и чаще — голубой отсвет на стене и белый потолок. Закрытая наглухо дверь и вечно молчащий телефон. И никаких лиц, никаких улыбок, никаких разговоров, только скользящие мимо тени и тонущие в городском шуме разрозненные слова. Однажды среди этих слов удаётся различить небрежно брошенное имя, и очередным пасмурным утром Роме не удаётся избавиться от смутного ощущения, будто это его, именно его, позвали, чтобы он разорвал бесконечно длинную цепь бессмысленных моментов. Потом Фоминок осознаёт две вещи: во-первых, это невозможно, а во-вторых, ему бы хотелось, чтобы исчезло проклятое «не». Его смешок, раздробленный громким стуком дождя по подоконнику, действует Илье на нервы. Счастье, что было так близко, оборачивается липким кошмаром.       Ночью не легче. В темноте почти не видно лица, и на секунду даже можно представить, что так хорошо будет с кем-то ещё. Незаменимых нет. В теории — верно и предельно ясно, но самовнушение перестаёт работать, когда Фоминок тихо зовёт по имени. Нет, никто другой, никто другой… и если Резоль разлюбит, то Илья не сумеет снова приспособиться к той жизни, что была до него. Именно поэтому было бы лучше Рому никогда не знать. Он ведь уйдёт, обязательно уйдёт теперь, когда где-то в нём отчаянно нуждаются.       Рома ещё здесь, но Илья уже по нему скучает. Скучает потому, что спустя месяцы запутанных снов Резоль кажется совсем чужим.       — Ты думаешь о нём, — резко бросает Илья. — Всё время думаешь.       В последнее время ему не нужны доказательства. Навязчивые и попросту параноидальные подозрения вдруг оказываются истиной, и, Боже, лучше бы ему дальше съезжать по фазе на почве ревности и банальной боязни потерять, чем одномоментно превратиться в человека, который был безоговорочно прав. Илья смотрит на Рому пристально. Теряет фокус. Так происходит каждый раз, когда он думает о том, что когда-нибудь Ромы рядом не будет. Фоминок молчит, точно и не слышал ничего, размешивает сахар в своём противно сладком кофе. Илья невольно делает шаг назад и медленно качает головой, будто ответ уже прозвучал.       Болезненно честная любовь. Вот, чего Илья всегда хотел, и вот, что его похоронит. ***       Кушнарёв просыпается с чувством потери, засевшим тупой, давящей болью в груди. Рома знает — это всего лишь отголосок чужих воспоминаний, но почему-то он ощущается острее, чем всё то, что должно быть реальным. Мир застывает в невыносимом тоскливом ожидании. Что-то изменилось, но что именно — Рома не замечает. Он всё так же может днями не выходить из своей комнаты, может часами смотреть вперёд и не видеть ничего, пока в окне с наступлением темноты не отразится его собственное бледное лицо с залёгшей под глазами чернотой. Свет фар проезжающих мимо машин скользит ровными полосами по стенам. Забавно, но о том, как завораживают подобные вещи, хочется рассказать хоть кому-нибудь. Рома качает головой и возвращается к игре, от которой иногда становится тошно, но, в любом случае, не так тошно, как от самого себя.       Порой Рома представляет, как здесь, перекрывая мерный гул процессора, раздался бы чей-то голос. Стало бы всё по-другому? Или ту тишину, что внутри, не нарушить?       И стал бы ты меня слушать?       Рома провожает взглядом очередную полосу рассеянного света. Возможно, прямо сейчас тот, кто ему снится, оставляет за собой точно такой же след на чьей-то стене. Забавно думать о движении в подобном ключе. Глаголы «уезжать» и «покидать» распадаются на множество незначительных деталей вроде тех, за которыми Рома привык наблюдать, и окончательно теряют свой смысл. Больше в них нет ничего тревожного или страшного — они совершенно безликие, чувств никаких не вызывают. А для кого-то это по-прежнему целая история.       Например, обыкновенная связка ключей на кухонном столе. За день в памяти всё перепуталось, и Рома не может вспомнить, что же произошло в его последнем сне: то ли кто-то ключи попросту забыл, то ли оставил насовсем, чтобы больше никогда не возвращаться. Общая картина никак не складывается из разрозненных фрагментов. Слишком многое потеряно, как будто наспех вырезано тупым ножом. Кушнарёв напрасно строит догадки. Ему правды не узнать. Выдумать он может что угодно — построенные теории нечем опровергнуть и нечем подтвердить.       Ответ приходит несколькими месяцами позже. Ключи оказываются самым последним звеном затянутой на горле цепи. Перед ними — сорванный голос и перевёрнутая вверх дном квартира. Пол, усыпанный мерцающими осколками стекла. Полная пепельница. Брошенные в полутёмном коридоре сумки. Уже никому не нужные обвинения. Шум в ушах. Вновь — детали.       Как всё странно в этом мире. Твоя жизнь для меня точно так же распадается на детали, но я тебя чувствую.       Рома думает, что это ничего не значит. Для него лично — ничего. Если кто-то хлопнул напоследок дверью, то это вовсе не является гарантией того, что в его дверь постучатся. Но почему-то Кушнарёву больно за того, кого он никогда не видел. От этой щемящей тоски хочется спрятаться, и Рома, как всегда, прячется — за кривой усмешкой, за показным равнодушием, за пустым взглядом покрасневших от недосыпа глаз. Противоречие оказывается неразрешимым. Остаётся лишь ждать. И, набравшись терпения, жить. Просто жить. В конце концов, если и нет во всём этом никакого смысла, то так даже проще.       Проще совершать ошибки и проще находить себе оправдание. Проще сделать шаг навстречу Резолю, с которым Кушнарёва на одном из турниров сводит случай (и как до сих пор можно верить в совпадения?), и проще не сбежать от него, как от всех прочих. Фоминок называет своё имя, улыбается тепло, пожимая Ромину руку, и — ничего. От прикосновения не прошибает электрическим разрядом, как это было при первой встрече с Ильёй, но в тёмных глазах напротив мелькает что-то такое, чего он вот так сразу не может разгадать. Наверное, именно эта недосказанность надёжно удерживает его рядом с Ромой в течение всего вечера. Что-то в Кушнарёве кажется ему хорошо знакомым и в то же время — бесконечно далёким, как если бы они были друзьями детства, которым пришлось расстаться на долгие годы.       Доходит до странного — Резоль точно наперёд знает о том, что Рома прямо сейчас повернёт голову к окну и засмотрится на закат в грозовом небе. Затем — устало потрёт глаза, потянется за сигаретой и, закатав слишком длинные рукава толстовки, обнажит тонкие запястья. Будто невзначай Фоминок спросит, откуда Рома приехал, хотя это ничего ему не даст, и продолжит болтать о всякой ерунде, пока наконец-то не произнесёт тихо:       — Я тебя знаю.