Дурные сны

Сны — не благо. В них круговерть смутных образов, которые брызгают кровью и обдают вонью железа и холодной мёртвой соли: красные спирали узора на белом ковре, тонкие худые ноги девушки, опущенные в загустевающую уже багровую лужу, яркие струйки, медленно стекающие по голеням и бёдрам, намокшее отяжелевшее платье. Ночная рубашка, поправляется Махиро, глядя в тёмный потолок и прохладный воздух взбудораженной кошмарами полуночи, — ночная рубашка его невозможной, вредной, самодовольной и любимой младшей сестры, длинная, с оборками. Вскрытие, он помнит, показало, что тело Айки будто разорвало изнутри: рёбра выгнулись, сломавшись и прорвав плевральную полость, лёгкие лопнули, органы брюшины слиплись в один кровоточащий истерзанный ком. Какое чудовище могло сотворить это с ней? Полицейские и судмедэксперт лишь растерянно пожали плечами. Но Махиро знал: будь то человек или демон, он найдёт убийцу, обезглавит, четвертует и сотрёт его в мельчайшую костную пыль. Айке же даже не исполнилось пятнадцати. Сны — жестокий укор. В них еда из маленького кафе — газировка, запечённый картофель, ростбиф, кусок сливового пирога — оборачивается причиной вечного теперь проклятия. Она разъедает пищевод и желудок, заставляя харкать в чёрное никуда ошмётками бурой слизи, желудочной кислотой, сгустками дурно пахнущей крови. В ростбифе обнаруживается вдруг острая кость, которая встает поперёк горла совсем не фигуральным выражением и пропарывает его до трахеи, от газировки трескается и идет язвами отгнивающий язык, о картофель, ощущающийся жёстким, как деревяшка, крошатся до корней зубы. А сливы по вкусу как рвотные массы: единственное, что остается, — так это, согласно сигналам рецепторов, тоже блевать. Махиро ел в том кафе тогда слишком долго. Жевал драгоценное время, чтобы переварить его, исторгнув в отхожее место. Он упустил возможность прийти домой до трагедии, защитить свою сестру, спасти. Он ел, помнится, в кафе из вредности — чтобы не есть с Айкой. Он вечно кривился, когда она за столом громко чавкала и хрустела. Он был таким идиотом. Сны — глумящаяся отвратительность. В них ледяные пальцы Айки, робко сжатые Махиро в жесте отчаянной нежности, мгновенно высыхают, чернеют, обнажая серые сухожилия и кости. Красивое спокойное лицо — слишком тихое для умершей такой ужасной и необъяснимой смертью — отекает и вздувается. Кожа трескается, сочась трупной жидкостью, и облезает пластами, стягивая за собой коричневые мышцы. Посмотри Махиро себе под ноги, на тёмную лужу и девичьи узкие ступни в ней, увидит падающих вместо капель крови белых могильных червей, но он чувствует их копошение и не смотрит. Он просит у снов милосердия к Айке, если они не могут быть хоть немного добрыми к нему — умоляет, закрыв глаза, не делать с младшей сестрой такие мерзкие вещи. Ей хватило того, что её убили. Но сны — субстанция без голоса, слуха и разума, а разложение — неостановимо. Сны — это рывок наверх и тщетные попытки отдышаться, мокрые от пота простыни, липкое, в испарине, лицо. Крик, кислым оставшийся на языке и губах — он похож на изжогу, но более вредоносен: за закрытой дверью спальни дальше по коридору слышатся встревоженные голоса и шаги. Сны вырываются воплем и будят до того мирно спавших людей в новом доме Махиро, где его, отчаянного и нищего мстителя, кормят, поят, обеспечивают. Где о нём заботятся. Поганое паскудство — выступая в качестве морского ревуна, так поступать с теми, кто относится к Махиро по-доброму. Пусть и они и были все недавно совсем не друзьями. Ночь растягивается в вечность, пока кто-то идёт к его спальне, и Махиро, сев, пытается забить кровавую память другой. Выволакивая образы — насильно, как подцепленную на блесну за жабры рыбу, стряхивая по пути из красной дурной воды на зелёный живой берег гниющие водоросли боли и вонючую тину. Вспоминая Айку смеющуюся, Айку в новенькой, пахнущей стиральным порошком и шоколадными духами школьной форме, Айку, неряшливо поедающую лапшу из картонного стаканчика, грызущую, брызгая соком, яблоко или грушу, дурашливо моргающую на пар, поднимающийся от чашки с чаем или какао. Недовольную и хмурящуюся, капризно поджимающую тонкий рот, корчащую гримасы передразнивания, ядовито и ехидно ударяющую вскользь острыми и обидными фразами. Их семейные отношения не были особо гармоничными. Как ни крути, они с Айкой не особо дружили. Она часто раздражала его, но он её очень любил. «Мне снилось мое счастливое прошлое, — готовится ответить Махиро, потому что ручка двери поворачивается, и сейчас его начнут звать, спрашивать, беспокоиться. — Я вопил от радости. Проваливайте». Человек останавливается на пороге, молчаливо спрашивая разрешения войти, и прикрывает за спиной дверь. Замок встаёт на место с сухим равнодушным щелчком. Это единственное подразумевалось вопросом — хочет ли Махиро видеть в комнате кого-то ещё. Причину крика вошедший человек уже знает. — Извини, — угрюмо говорит Махиро. — Я не очень-то в форме. Подражания баньши больше не будет. Сяду, почитаю книжку до утра… — Не поможет, — качает головой Самон. — Кошмары надо лечить по-другому. У него очень мирный вид в белой пижаме и тапках, но совсем не докторский. В движениях ощущается ещё не до конца прошедшая сонливость — сковывающая их теплота оставленных в остывающей спальне тяжёлого одеяла и пледа, подушки с уютной вмятиной от щеки, удобного матраса, которая шелушится, как луковица, от ночного холода, и постепенно слетает. Самон присаживается на край кровати. Предчувствующий разговор по душам Махиро фыркает и отодвигается. Сочувствие ему тоже не нужно. — Успокойся. Никто на тебя не сердится, — Самон вздыхает и сонно трёт глаза. — Все понимают? — горько бросает Махиро. — Ах, этот несчастный одинокий сирота… — Ну, как-то так. — Меня сейчас стошнит. — И зря, Махиро Фува. — Блюющий человек отвратителен. Может, хоть так вы перестанете делать мне снисхождение по поводу и без. — Мне кажется, что ты себя не любишь. — Я любил свою умершую сестру, — Махиро не выдерживает. — Я… Самон привлекает его к себе и крепко сжимает за плечи. Цепкая сила горячих рук, обжёгших через влажную рубашку, оборачивается вдруг нежной осторожностью. — Мне тоже снится… всякое. «Чушь не неси. Уж явно лучшее, чем вижу я», — хочет грубо ответить Махиро. Ему неудобно из-за того, что бывший враг его жалеет — что сжимает совсем невесомо, будто стеклянную вазу, что чувствует пальцами трещины в ней, но Самон гладит его по спине и прижимается губами к мокрому виску. Руки Махиро сами тянутся обнять в ответ. Мерзкие, как картины из больного подсознания, и злые слова гаснут. — Если бы ты посидел со мной до утра, всем было бы хорошо. Ну, в смысле того, что я не стал бы снова орать и будить всех в квартире. Постарался бы… Самон кивает, упираясь подбородком в макушку. И держит обещание, держа до утра и Махиро — в объятиях, бережно, словно ребёнка, а тот всё-таки засыпает, но больше не видит снов.