Фиалка

Махиро притащил цветок дождливым вечером и поставил его на подоконник. Фиалка была грязной и обтрёпанной, и пахло от неё почему-то, как от наполнителя кошачьего лотка. — Мне её отдали. В магазине, к пиву в довесок. Консультант предложил. Сказал, что иначе выбросят, потому что этот куст там уже полгода пылится, и никто не берёт. Бедная фиалка. Выглядит так, будто ей играли в футбол, забывали поливать неделями, а кто-то пьяный в неё однажды нассал от души. Или рядом с ней, не суть. Похоже, она вдобавок совсем не цветёт. — Не цветёт, зато воняет. — Как вся наша жизнь. Ещё и горшок треснутый. — Замотай его скотчем, — предложил Йошино. Махиро так и сделал. Они пили пиво и смотрели американское регби — дебильную толкучку здоровяков в решётчатых шлемах, а потом, когда пиво кончилось, Махиро выключил звук, фыркнул «идиоты» и повалил Йошино на диван. Его дыхание отдавало кислым и горячим. — Своим студентам ты тоже так говоришь? — ехидно спросил Йошино. Махиро тряхнул головой — то ли «да», то ли «нет», слишком занятый пуговицами чужой рубашки. — Доцент социологии на демонстрации стандартного взаимодействия между людьми. Ручки, тетрадки берём, зарисовываем. — Людей не надо учить трахаться. Это у них генетическое. — От обезьян? — От космической пыли. Растяжение, поглощение, сжатие, взрыв, сверхновая. Ляг ты на спину, наконец. Неудобно. Махиро знатно набрался, но недостаточно ещё для того, чтобы опорожнять свой мочевой пузырь в цветы. Он ткнулся сухими губами Йошино в шею и замер. Лохматый, подумал Йошино с не подходящей ситуации бытовой деловитостью — надо бы отправить Махиро в парикмахерскую. Или самому его подстричь — кухонными ножницами. Правда, в прошлый раз стрижка в домашних условиях чуть не окончилась ссорой: тут криво, там коротко, откуда руки растут, Йошино, с такими талантами только книжки свои и писать, ни на что ты больше не годишься. Чуть не окончилась ссорой, но ссора вовремя перетекла в объятия на кафельном полу ванной прямо среди обрезков жёлтых волос. Подстригу снова, решил Йошино. Уж очень это занятно выходит. Фиалка печально маячила на фоне посечённого дождём стекла. Бархатные жёсткие листья высохли, поникли и побурели. Сдохнет, вздохнул Йошино. И задохнулся. Махиро уже высвободил из домашних мятых брюк его полувставший и лениво реагирующий из-за пивного хмеля член и привычным собственническим жестом сжал в широком кулаке. Насмешливо хмыкнув, Махиро отпустил такую же привычную шутку о слабосильности людей искусства и их хилом здоровье. Взгляд Йошино опять метнулся в чахлому цветку на подоконнике. Какое-то странное и важное сравнение просигналило на самой окраине мыслей, но Махиро уже сполз ниже, сам до смеха неуклюжий от выпитого, облизнулся и вобрал член в рот, слегка царапнув зубами. Головка ткнулась в мягкое нёбо, и стало не до сравнений. Йошино запустил пальцы в лохматые жёлтые волосы и подался вперед. — Ненавижу дожди, — сказал Махиро. Он стоял у окна, заложив руки за спину, голый, как был, и пока ещё не мёрз — остывал от горячки близости. Крепкое тело без малейшего намека на дряблость или пигментные пятна на коже, но Йошино, из них двоих единственный ещё считающий года, прикинул, сколько осталось до целомудренного сна в пижамах на своих половинках кровати, что — пижамы, в частности — было ещё не очень стабильным явлением, и прикрыл глаза, вжавшись щекой в подушку. И пиво станет вызывать одну лишь изжогу. Проклятый цветок — это, что ли, вызванные им сравнения? — Им от этого никак. Идут и идут себе. Не стой, пожалуйста, на полу босиком — заболеешь. Махиро повёл плечами. На правом красовался лиловый синяк. — Я не хлюпик вроде тебя, писателишка. — А просто дурак. Прямым текстом же говорю, чтобы вернулся сюда. — На диване — тесно. И вообще... Но ворчание, для проформы капризное, прервалось зевком и замолкло. В дождь у кое-кого тут всегда дурное настроение. Йошино подвинулся, освобождая место, и поморщился от липкого ощущения оставшейся между ягодицами смазки. Прохладная взъерошенная голова прижалась к его груди. Махиро зевнул ещё раз. — Я полил фиалку пивом. Дрожжи... вроде полезно. — Горе-садовод. Ты принёс, тебе и выбрасывать. — Куда выбрасывать-то? Рано ещё. Подождем. Недельку там или две. Йошино не стал с ним спорить. Выходной тёк неторопливо, как заиленная река. На завтрак был омлет с сыром и венские вафли, которые Махиро то ли пересушил, то ли пережог, но Йошино хрустел ими, всем видом демонстрируя довольствие, и Махиро, кажется, стал менее хмурым из-за гнилой сырости на улице. Он уже собрал свои лекционные конспекты на завтра и теперь намерен был бездельничать. — У человека есть тяга к прекрасному, — объяснял он Йошино. — Потому я фиалку и взял. Даже в нынешнем удручающем виде она — великая сила природы. — Я чувствую силу природы, которая мне нравится больше, — тот поглаживал устроившегося у него на коленях Махиро чуть пониже живота. — Не отягощенную оковами алкоголя. Посуду снова было решено забросить и не мыть — выходной же. — Я объелся, — предупредил блажённо щурящийся Махиро. — Трудно двигаться. — Так я тоже. Такие вкусные вафли. Сиди, сиди... А чем плохи кактусы, например? — Кактусы мне не предлагали задаром. Ещё пониже... так. — Значит, тяга не к прекрасному. К бесплатному. — Ты! — нехотя возмутился Махиро и охнул. Ему всё равно пришлось вставать — идти и переодевать штаны с мокрыми пятнами семени. Сквозь ткань Махиро пах приглушённо — не остро, как в постели, и в этот запах нельзя было зарыться, окунувшись с головой, но сегодня всё — и омлет, и сахарную пудру вафель, и Махиро перебивала фиалка. Не такая воняющая, как вчера, вроде бы. Но абсолютно точно инородная. Йошино придерживался дисциплины: начинать работу ровно в три дня. Он делал небольшие перерывы, в которых пил кофе, а иногда — прогуливался, и никогда не оставлял ждущую его главу на полуслове. Перед каждым таким перерывом обязательно должно было быть завершение — абзаца, мысли, диалога, чёткое, как прямая траншея, и глубинно отделённое от всего последующего. Критики злословили, что он не пишет — рубит топором, отсекая всяческую живость. Но он умел лишь так, базируя на чёткости и разделении весь свой мир уже давно. Прошлое — прошлому. А настоящее — здесь. Махиро неслышно пришёл и опустился рядом с его креслом на ковёр. Он не язвил и не подшучивал, вообще не разговаривал: знал, что в кабинете Йошино главное — тишина, пока тот сам не даст повод для общения. Йошино откинулся на спинку кресла и хмыкнул, глядя в монитор. — Сила природы, — проговорил он. — Всё то же? — спросил Махиро. — Шаманка просит у могучего дерева силы, чтобы спасти своё племя, не зная при этом, что её бог племя же и губит. Что не собирается помогать. Что шаманка будет делать, Махиро? — Знакомо, — Махиро пощекотал его под коленкой. — Позовёт себе в помощь всяких неудачников. — И вместе они победят? — Вместе — да. Йошино наклонился, снимая очки и кладя их на стол. Поцеловал сидящего на ковре человека в лоб и покачал головой. — Но для сюжета требуется, чтобы племя погибло. — Тогда чего спрашиваешь. Руби его. — Не могу. — «... топорно, обрывисто, сухо. Переоценённый талант напрасно именуемого великим будущим классиком молодого романиста...» — Не такой уж я и молодой, — сказал Йошино, оборвав цитату из какой-то литературной колонки, которыми Махиро иногда так любил его дразнить, а потом утешать, стаскивая брюки и укладывая на спину. — Но они правы, конечно. — Нет, они долбоклюи. Я это к тому, что, видя свой сюжет и создающие его ниточки, ты не можешь быть плохим писателем. — Писателишкой, — иронично поправил Йошино. Махиро опустил голову ему на бедро. — Пиши-пиши, — велел он. В гостиной было свежо и влажно. После войны с шаманкой и деревом Йошино, ощущая удовлетворение от проделанной работы, принял душ и облачился в тяжёлый махровый халат. Самый сибаритский вид — в халате, любил говаривать Махиро, но сейчас подобный тип одежды не показался лишним: окно оказалось приоткрыто, и ранняя весна вваливалась внутрь моросью. — Фиалка же, ты что, — сказал Йошино, а Махиро вдруг ухмыльнулся и торжествующе наставил на него указательный палец. Махиро затворил окно и задёрнул шторы наполовину. В полумраке Йошино понял, что до спальни они снова не дойдут. Впрочем, ладно: диван — это тоже подходящая поверхность. — Сними свою шубу, — потеребил Махиро за пояс халата. — Цветок вон, и тот закалённый. — А ты помоги, — предложил Йошино. Они больше не разговаривали — лишь целовались, адепты культа разграничения, потому что время работе, время любви, и ни к чему соединять абзацы, как ни к чему вспоминать, кто были при шаманке неудачниками, кем была она сама, где росло Древо и чем всё закончилось. Из-за чего всё началось — тоже. Достаточно весенних и не только дождей утекло, чтобы напрочь смыть многое. Вот только фиалка эта... Она расцветала нежно-сиреневым — брызгами краски на фоне тёмных штор и окна. Мартовские ливни закончились. «Фиалка, — подумал Йошино. — Айка». Брат Айки спал, по-детски подложив ладонь под щёку. Йошино укрыл его одеялом плотней и прижался. Их жизнь давно стала такой, которую стремится избежать каждый подросток: скучной, мещанской и взрослой. Пиво по вечерам, дрязги из-за того, какой канал кто хочет смотреть и чья очередь вымыть уже покрывшуюся плесенью посуду. Нагоняи нерадивым студентам и работа по вечерам за компьютерам — шесть часов каждый день, чтобы уложиться в срок договора с издательством. Севшее зрение у обоих, седина среди обрезков жёлтых волос, солнечными лучами рассыпавшихся на полу ванной, намечающиеся на собственных висках залысины. Секс со смешками и фырканьем — отчаянное стремление найти и удержать тепло. Дефектная дружба, неправильная. Правильной была и оставалась память. Йошино вспомнил — сегодня он поливал цветок, снова пивом, оставленным Махиро на подоконнике, совершенно автоматически и машинально, и чуть не рассмеялся в голос. Счастливо. Надо намекнуть Махиро, чтобы не гонял своих подопечных так жёстко, что опять потребуются пересдачи: раньше сможет уйти в отпуск. А Йошино в середине июня как раз закончит «Бурю и крушение». Надо смотреть на цветы и цвета, пока не подкралась на порог безотрадная старость. Надо жить. И поливать засохшие фиалки. Забота — это не мещанское. Махиро заулыбался во сне.