Cause my love, my love is a suckerbat Before I find another noose to fit us Before we choose another hand to hit us Let us ask each other
Пожимают руки они друг другу так, что кожа чуть ли не лопается, а хрящи — чуть ли не трескаются. Очередная проверка огнем, водой и медными трубами, которой Аня так любит испытывать других: доламывать безработных да сжирать их со всеми потрохами и бумагами. Та сразу ей почему-то не понравилась, не пришлась по духу. И даже дураку это понятно. Хотя бы по взглядам, которые пересеклись две минуты назад и за все это время ни разу не поменяли своей траектории. Кто кого переглядит. Такую игру Дима знает. Кто первый моргнет — тому не видать этой работы как собственных ушей. Вообще, мало кому удавалось вывести шефа из себя так быстро, но ей — удалось сразу же и с порога. Деловая хватка у девочки есть, такие в любом случае не пропадают и идут далеко. Внешность у неё располагающая, да только Аня таких как раз терпеть и не может. И всё не без этой странной, отчего-то глуповатой и нахальной улыбки, какая бывает у перепивших своё пьяниц. Штампованной? Еще как. Чего-то подобного Аньке как раз-таки не хватает, и вполне возможно, что она даже догадывается об этом. Но признаться себе ей трудно. Та смотрит уверенно, мягко, и знает, что получит свое и даже сверху, пока Аня вперяется в неё тяжелым взглядом, будто желая залезть ей в черепную коробку и вогнать туда молотком огромный гвоздь. И сменит гнев на любопытство. — Мы вам обязательно перезвоним, — разводит руками Аня, будто бы предчувствуя, что совершает самую главную ошибку в своей жизни. Дима говорит одним только взглядом: "беги отсюда, пока не поздно". Но никто насильно не заставлял её брать Мясникову на работу.***
Да. Ты видишь этих вчерашних детей, полных жизни и желаний; они наперед знают свое блистательное будущее, в то время как у тебя это будущее уже наступило, и менять что-либо поздно, а предрекать — бессмысленно. Диме уже чуть за тридцать, и пора бы начинать подкапливать деньги на счастливую старость, завести жену, как делают все нормальные люди. Но сил у него на всё это нет. У Славы этой энергии в избытке. Она бьет ключом. В офисе то и дело слышно цоканье каблуков, и Дима поражается, почему та не устает, почему не жалуется из-за ноющих ног, как другие. И только постоянно поет про себя, как диснеевская принцесса, лавируя самолетиком между рабочих столов с бухгалтерской макулатурой в руках. И Дима всерьез задумывается о том, не ошиблась ли птичка адресом, придя сюда. Слава всегда остается работать сверхурочно, но это почти никогда не оплачивается по достоинству. Широкие царапины, проглубляющиеся на фалангах пальцев, она прячет за длинными рукавами полупрозрачной блузки. И охотно шутит, действительно находит это дьявольски смешным, хотя такими руками можно только душить. Когда Аня проходит мимо, она еле заметно вздрагивает, как от промозглого сквозняка, и по-честному старается не смотреть ей вслед. И это у неё даже почти получается. Но Диме и без этого несложно понять, что к чему.***
Дни тянулись медленно, но пару лет пролетят быстрее кометы. В кабинет Рожковой Слава входит всегда без стука, как если бы он принадлежал ей, и позволительно это, как ни странно, только ей. Идет по карьерной лестнице и не спотыкается, в отличии от Димы. С Аней Брекоткин видится редко, но давно не видел её такой счастливой. Курит больше пачки за день и закупается сигаретными блоками заранее. Утром, как только придет в контору, до конца он просыпается только под бренчание стонущей гитары.***
Новогодний корпоратив. Илана с Юлей, как стрекозки, носятся мимо столов, расправляя края скатерти и расставляя тарелки с салатами. Часы отбивают конец смены: запах свободы и обещанных выходных дурманит больше, чем выпитые перед этим полбутылки. Одним этим и стоит жить. Предвкушениями. Слава выходит из кабинета Рожковой, непринужденно смеется вместе с ней и совсем не обращает внимания на всё происходящее вокруг. Все действительно кажется даже лучше, чем есть на самом деле, пока им еще по пути. Как только Аня скроется за поворотом, Слава будет валиться с ног, как полудохлая лошадь. — Пошли, мать, нечего чалиться на сверхурочных, — положит подвыпивший Дима руку Славе на плечо, заглядывая в потускневшие антрацитовые глаза, и увидит там только собачью, пёсью усталость. Под глазами и не только у неё синяки. Спит она плохо и давно, наверное, уже перестала отличать день от ночи.***
Кто ты, мой новый герой? Ты будешь здесь, я знаю!
Повсюду переливается новогодний серпантин, конфетти из громких хлопушек, и гудят карнавальные язычки со свистками под гулкую Овсиенко. Со Славой они отплясывали недолго, но этого вполне достаточно, чтобы как следует рассмотреть через белую блузку цветущие кровоподтеки на шее и острых плечах. Такое ощущение, что между ним и Аней пронесся товарняк, ибо давит она взглядом из оперы "не трогай чужое, руки повырываю". И она будет биться, черт её подери, до конца, будет стоять до конца, возомнив себя гладиатором, пусть даже на пустой арене. И неважно, насколько раскованно она смеется и как громко. Дима слишком хорошо знает Аню, чтобы не предвидеть наперед, как она со всей дури вопрется ногтями в стол.***
Слава выходит замуж. Так и должно быть, наверное. Брекоткин узнал об этом еще утром, когда она, вся сияющая, чуть ли не запрыгнула на него со своими крепкими объятиями и едва не сбила с ног. И за неё Дима искренне рад. Теперь же об этом слышно еще с другого конца конторы, но последней, кто об этом узнает, станет Рожкова. Она выйдет из кабинета, высокая, в строгом костюме, и искренне захочет поздравить брачующихся. Но потом поймет. Со столов то и дело сыпятся сердечные поздравления и пожелания самой долгой жизни, а Ане тридцать пять, и жизнь эта у неё ломается у Димы прямо на глазах; в замедленной съемке разбивается вдребезги, как брошенный с пятого этажа любимый мамин китайский сервиз. И сегодня почти никого не будет волновать, почему её так и не взяли под венец.***
Лето '10. Самым ранним утром, как по расписанию, офис превращается в горнило. Жара стоит такая, что он всерьез задумывается о том, что, по правде говоря, задохнуться угарным газом — не такая уж плохая доля, и что пора бы свыкнуться с этой мыслью. Помутневшее красное солнце начинает беспорядочно пожирать этот чертов город, а вместе с ним и его самого. Каждую секунду Дима отсчитывает собственную остановку сердца, и только это заставляет верить его в то, что он жив. В легких через маску мало-помалу оседает смог, и абсолютно все готовы отдать полцарства за спокойное колыхание волн или хотя бы море в бутылке из-под минералки. Утро одинаково встречает и победителей, и проигравших. Слава приходит бледнее смерти, мокрая, пробежавшись, как марафонец, босиком по раскаленному асфальту. В руках у неё туфли со сломанным каблуком, горделиво свисающие как изношенные сандалии Гермеса, а к виску пристал идиотский клочок окровавленных волос. И только проклятое солнце обливает её своими лучами, как Гелиос венчает родную дочь. Дима остается на линии. Анна молча целует её нитевидными губами в отбитый висок, и Слава точно знает, что всё будет хорошо, и чему-то слепо улыбается.***
Слава уходит, и Дима до сих пор не знает, как к этому относиться. Она наверняка знает, что делает, и делает правильную вещь, но... Останавливать её он не имеет права, да и все, что остается для него — скупо обнять и пожелать удачи, потому что больше позволить себе нельзя, и надеяться, что этого будет достаточно. Но этого никогда не бывает достаточно. Довольствоваться тем, что есть, он так и не научился и не знает, где этому учат. В кабинете Рожковой в стены летят вазы, бухгалтерские учеты, толстые папки, стулья и вообще всё, что можно бросить и что первым попадает под руку. Но ведь никто не тянул её за язык тогда, десять лет назад. Криков не слышно. Хотя Дима бы не удивился, если она не против закопать Славу в землю живьем. А потом все сникло. Восемнадцать двадцать четыре: Мясникова выходит из кабинета спустя полчаса и выглядит живее всех живых. Аня хватает её за руку и даже не думает, чтобы отпускать.Только не в этой жизни.