* * *
Отец Алины был крупным дельцом, занимавшимся топливным бизнесом. Можно сказать, она принадлежала к касте «золотой молодёжи»: училась за границей, свободно владела четырьмя языками — английским, итальянским, немецким и шведским. Уже к двадцати четырём годам она занимала в деловой империи отца серьёзный пост и вполне процветала. Своим успехом она была обязана не только положению папы, но и собственным уникальным способностям. Алина могла в короткие сроки вникнуть в любое дело, досконально изучить его и преуспеть в нём. Отец называл её гением. Он гордился ею и готовил её в преемницы своего дела. А Алина затевала всё новые и новые проекты и играючи добивалась высот. Интересы её были весьма разносторонними: рынок ценных бумаг и фондовая биржа, земельные участки и недвижимость, строительство, торговля, ресторанный бизнес и даже издательское дело. Она заводила деловые связи и зарабатывала деньги столь же вдохновенно, как поэт пишет стихи. Умея работать, умела Алина и отдыхать, причём исключительно активно. Горные лыжи, сноуборд, дельтапланеризм и альпинизм, дайвинг — не существовало, наверно, такого рискованного вида спорта, в котором она бы не попробовала силы. Всё давалось ей легко. Она наслаждалась жизнью. Только одну сторону своей жизни она старалась отцу не показывать, потому как знала его категорически неприязненное отношение к этому. Она любила девушек. Отец не хранил верность матери и заводил любовниц, Алина тоже их заводила. Она была завоевательницей и покорительницей, нахальной и уверенной в себе, в своём хлёстко-язвительном, неотразимом обаянии. Она любила главенствовать, доминировать, подчинять. И порой в этом стремлении к власти доходила до крайности: все её подруги часто страдали от её довольно едкого чувства юмора. Подмечать недостатки, высмеивать, обидно вышучивать, унижать, подкалывать и демонстрировать своё превосходство — всё это Алина проделывала с удовольствием. Ей нравилось самоутверждаться. И это было не пустое бахвальство: она не прожигала папины денежки, а действительно много работала, многого добилась и считала себя в моральном праве свысока относиться к тем, кто, по её мнению, был не так успешен и активен. Она была красива: высокий рост, точёная фигура, огромные тёмные глаза с пронзительно-гипнотическим взглядом, жёсткий и энергичный рот, выдававший в ней деловую хватку и сладострастие, а также привычку всегда добиваться желаемого. Одна из её подруг при расставании обозвала Алину самовлюблённой сволочью. Алина не спорила с этим определением и даже с усмешкой согласилась. Она никогда ни под кого не подстраивалась и не прогибалась: не устраивает — до свиданья. В постели с ней возлюбленные стонали от наслаждения, но оплачивали удовольствие горькими слезами и обидами. Сама Алина относилась к расставаниям легко и никогда не считала виновной себя. — Со мной трудно, но оно того стоит, — снисходительно-ласково, но с леденящей искоркой в пристальном взгляде предупреждала она очередную жертву своего «сволочного» обаяния. — И как долго ты со мной продержишься, будет зависеть только от тебя самой, милая. Она умела красиво и изобретательно ухаживать, не скупилась на подарки и романтические жесты. Пташка попадалась в силки, ну а дальше... Дальше Алина брала всё, что хотела, а пресытившись отношениями, без сожаления разрывала их. Но шила в мешке не утаишь, и отец всё узнал. Он был настроен непримиримо и порвал всякие отношения с дочерью. Алина к тому времени наработала уже достаточно прочную финансовую независимость и не боялась лишиться его поддержки; главное, считала она, чтобы отец не начал вставлять ей палки в колёса. Иметь такого человека, как её отец, в числе врагов было опасно. Но он не снизошёл до войны, просто вычеркнул дочь из своей жизни. Так как они были связаны в деловой сфере, кое-какие убытки Алина всё же понесла, но урон оказался не настолько серьёзен и непоправим, чтобы отчаяться. Она оправилась от удара достаточно скоро и даже затеяла новое предприятие — языковой центр «Европа». В то время ей было всего двадцать восемь. В этом-то цветущем возрасте она и услышала свой диагноз — как гром среди ясного неба. Всё началось с небольшой хромоты и дрожания пальцев, слабости и усталости, ухудшения зрения и нарушения согласованности движений мышц, болезненных спазмов. Глазные яблоки иногда слегка подрагивали, стало трудно читать, пострадала речь — язык с трудом ворочался во рту. Это мешало работе, да и об активном спортивном отдыхе пришлось забыть. С эмоциями и настроением тоже творилось чёрт знает что. Словосочетание «рассеянный склероз» было у Алины на слуху, но она, не слишком разбираясь в медицинских терминах, ошибочно принимала его за старческую забывчивость. Вот эта-то самая «забывчивость» обнаружилась у неё — красивой, молодой, успешной, талантливой, энергичной и активной. И пришибла её, как огромный кузнечный молот. Больше всего она боялась даже не боли и не физической слабости или обездвиженности, а утраты интеллекта. Работать можно и из инвалидной коляски, было бы желание и доступ в интернет; но это возможно только в том случае, если с мозгами всё в порядке. Мозги, мозги! Её главный «рабочий инструмент»... Как их сохранить? Впрочем, через какое-то время настало улучшение, и Алина почувствовала себя полностью здоровой. Она смогла работать и развлекаться в полную силу. Но от врачей и обильного, нервически-настойчивого чтения литературы по теме она знала о коварном течении недуга — с периодическими ремиссиями и рецидивами, обострениями и улучшениями. С отцом Алина по-прежнему не общалась, точнее, это он отказывался идти с ней на контакт. Тем временем у него с мамой назревал разрыв: последняя любовница так зацепила отца, что он решил развестись с супругой и жениться на ней. Она ждала ребёнка — наследника. — Алиночка, твой отец просто... сволочь, — плакала мама в телефонную трубку. — Он со своими юристами всё так хитро повернул, что я остаюсь ни с чем... с голым задом! У него всё имущество оформлено как-то так, будто оно ему не принадлежит... на бумаге. Всё фиктивное, всё подставное... Это он специально так сделал, чтобы мне ничего не досталось при разводе. По бумагам выходит, будто он нищий! И теперь он женится на этой своей беременной девке, а я... А я — у разбитого корыта... и на улице! Без денег, без каких-либо средств... Алиночка, у тебя же тоже есть связи! Ведь можно же как-то вывести этого старого бабника на чистую воду, а?.. Доказать, что он всё сфальц... Тьфу! — От горя у мамы заплетался язык, и она споткнулась о заковыристое слово, одолев его не с первого раза. — Сфальсифицировал! — Можно попробовать, — подумав, сказала Алина. Самочувствие у неё в это время оставляло желать лучшего, болезнь опять начала проявляться. Работа давалась ей с трудом. Но она всё-таки нашла людей, которые были за плату готовы взяться и «раскрутить» это дело. При их вмешательстве бракоразводный процесс родителей обещал стать скандальным и попортить отцу немало крови. Отец приехал к ней сам — один, без охраны и юристов. Зашёл в квартиру по-хозяйски, уселся в кресло и закурил сигару — той же марки, которую любила Алина. Долго молчал, хмуря жирно лоснящийся в свете бра лоб. Мясистые черты его лица, освещённые сверху, казались ещё тяжелее и массивнее. Бульдожьи — одно слово. Ничего привлекательного в этом стареющем любителе молодой плоти не было, разве только кошелёк. — Лучше не лезь в это дело, — нарушил он наконец тягостную, грозную тишину. — Ты знаешь, против кого ты идёшь... Против меня. И ты хорошо знаешь, чем это чревато и что я могу с тобой сделать. Я тебя в порошок могу стереть. Я — матёрый волк, а ты — молодая соплячка-выскочка. Больная к тому же, — добавил он с презрительной усмешкой. — Силёнок у тебя маловато со мной тягаться, детка. Так что мой тебе совет: не суй нос не в своё дело. Алина чуть дрожащей рукой — не от страха, так проявлялся недуг — взяла из коробки сигару и тоже закурила. Так они молча сидели друг напротив друга, выпуская дым, пока наконец Алина не проговорила: — Между нами всё кончено, ты всё обрубил — это понятно. Ладно, чёрт с ним, я не сентиментальна. Как-нибудь проживу и без тебя, с горя не помру. Уже живу, кстати. И недурно. Мне не нравится только то, что ты некрасиво поступаешь с мамой. Нечестно и подло поступаешь. Не по-мужски. Её речь была ещё внятной, хоть и замедленной. Голос звучал немного гнусаво, ему недоставало той внушительности и чёткости, той стальной безжалостности, которая в нём когда-то звенела — в «светлое», здоровое время. — Не тебе меня судить, соплячка, — жёстко отрезал отец. Даже забавно, насколько они с отцом были схожи — твёрдыми очертаниями высокомерно-безжалостного рта и этими леденящими искорками в глубине тяжёлого взгляда. Да и внутреннее сходство, наверно, тоже было — в этой «бульдожьей» деловой хватке, жёсткости, расчётливости, отсутствии щепетильности в выборе средств. Яблоко от яблони. Отец стряхнул пепел, вздохнул. — По-хорошему предупреждаю: не суйся. Но ты ведь сунешься, я тебя хорошо знаю... Ты упрямая и настырная, зубастая маленькая дрянь... Вся в меня. — Он хмыкнул, потушил сигару и встал — седой, отяжелевший с возрастом «папик», решивший обзавестись на склоне жизни молоденькой женой и отпрыском. — Решай сама. Я всё сказал. Он уехал, а Алина, докурив, приняла лекарства и прилегла на диван, обдумывая дальнейший план действий. Схлестнуться с отцом было очень опасно — всё равно что дразнить матёрого медведя. Маму она жалела, но с лёгким налётом пренебрежения. После рождения Алины та больше ни дня не работала, засела дома, располнела, мало чем интересовалась, кроме покупок, косметики, кулинарии, сериалов, поездок на курорты и светских новостей. Готовила она, правда, и впрямь виртуозно — что есть, то есть. Да, Алина жалела маму, но не уважала. Та была добрая, немного недалёкая, в юности очень красивая, а сейчас расплывшаяся до безобразия. Она не заботилась о своём внутреннем содержании, не держала себя в тонусе, растеряла не только внешнюю красоту, но и внутренне стала рыхлой и бесформенной, студенистой и одноклеточной, как амёба. Она не дотягивала до грани, за которой заканчивается баба и начинается Леди. Не дотягивала она до женщины, которая интересна, которая держит, влечёт и вызывает желание поклоняться, беречь и боготворить. Она потеряла себя. Стоило ли ради этой доброй постаревшей распустёхи-домохозяйки рискнуть всем, чего она достигла? И в случае победы отца всё потерять? Жаль... Очень жаль. Бедная, глупая, толстая, старая мама. И всё-таки — мама. И не в уважении к ней было дело или в отсутствии оного. Что-то Алине подсказывало — какой-то гаденький внутренний голосок — что если она бросит её в беде, то больше не сможет уважать себя саму. Поэтому ответ был — да, рискнуть. Даже если её собственные физические и моральные силы сейчас были чуть более, чем нулевые. — Мам, я сейчас немножко не в форме, здоровье прихрамывает, — сказала Алина по телефону. — Но я попробую что-нибудь сделать. Успеха не гарантирую, но попытаться можно. — Алиночка, нет-нет, не надо ничего, — всхлипывала мама на том конце линии. — Это не человек, это изверг. Он тебя не пощадит и не посмотрит, что ты его дочь — сомнёт и прокатит, как каток асфальтовый. Я очень за тебя боюсь... И не прощу себе, если с тобой что-нибудь... Она не договорила — расплакалась. Слушая её всхлипы и хлюпанье носом, Алина вздохнула. — Эх, мама, мама... Блин, ну как можно было всё профукать?.. Жизнь свою профукать... Мама наглухо пошла в отказ и заладила: «Не надо, не надо». Алина дала своим адвокатам, готовым вступить в схватку, отбой. Она и впрямь была не в форме и расклеилась — какая тут война? Самой бы выжить. Когда начались судебные заседания по разводу, её госпитализировали, и она полтора месяца провалялась на больничной койке. Лечение помогло, недуг временно отступил, и Алина выписалась — жить и работать дальше. Мама после развода осталась даже без жилья. Работодатели от неё отмахивались, разве что уборщицей только и оставалось устроиться, но это было ниже маминого достоинства. Куда, к кому она могла податься, кроме Алины? — Алиночка, я бы пошла на работу, да кто меня теперь возьмёт? Во-первых, возраст уже, а во-вторых... сама понимаешь... Столько лет не работала, стажа нет... Не нужна я никому. — А чем ты думала, когда засела дома варить борщи? — с привычной беспощадно-насмешливой жёсткостью хмыкнула Алина. — Понимать надо было, где ты окажешься, если отец тебя вышвырнет... Что и произошло. Мама плаксиво скривилась — несчастная, разбитая судьбой, с покрасневшим от слёз носом. Наверно, надо было бы с нею помягче, подумалось Алине, ей ведь и так несладко пришлось. К чему теперь нравоучения? — Можно было побороться за имущество, оттяпать у отца если не половину, то хотя бы кое-что, — проговорила она нехотя — не любила рассуждать об упущенном. — Я подыскала кое-каких ребят, зубастые молодцы, могли бы и пощипать папочке пёрышки, но ты сама дала задний ход. — Алина, но это же монстр! — с ужасом воскликнула мама. — Он бы тебя... Я не знаю! Нет, мне ничего не надо такой ценой! — А где же были твои глаза, когда ты выходила замуж за монстра? — усмехнулась Алина. Внутри неё боролись жалость и насмешливое желание пощипать жертву, потыкать носом в ошибки, подавить на больные места, посыпать солью раны. — Он не всегда был таким, — судорожно вздохнула мама, и в её глазах зажёгся горький отсвет воспоминаний о молодых годах. — Всегда, мама, — устало покачала головой Алина. — Только ты предпочитала этого не замечать. И теперь пожинаешь, что посеяла. Это называется — видели глаза, что покупали. Ну ладно, всё, всё... — Она досадливо поморщилась, видя, что мать опять раскисает и растекается слезами. — Что толку теперь перетирать это? Тебе негде жить? Хорошо, оставайся у меня. Мне как раз твои навыки ведения домашнего хозяйства очень пригодятся. Обычно я домработницу нанимаю, но хорошую трудно найти. Я, ты знаешь, требовательна... Если у тебя не получится устроиться на работу, то и бог с ним. Денег я всегда заработаю — нам с тобой хватит. Ну... Если не рассыплюсь окончательно. — И добавила с усмешкой: — Но я, конечно, постараюсь не рассыпаться. — Ох, Алиночка, как-то совестно мне к тебе на шею садиться, — вздохнула мама, промокая платочком припухшие веки. — Особенно теперь, когда у тебя со здоровьем нелады... — Ничего, меня в больнице подлатали немножко, — кривовато усмехнулась Алина уголком рта (склеротический процесс поразил лицевые нервы, нарушения мимики после лечения прошли не до конца). И давай без этих сантиментов, ладно? Каждый делает то, что он умеет лучше всего. Я — зарабатываю, ты готовишь мне обеды. Договорились? — Договорились... — И мама опять залилась слезами. — Ну вот и ладненько. И расстраиваться не надо. Ну всё, всё... Выше нос. — И Алина коротко, суховато и неуклюже чмокнула мать в мокрую щёку. Не умела она успокаивать плачущих. Наверно, потому что сама никогда не плакала. Часть своего бизнеса Алина продала: уже не могла тянуть такой объём работы. Средств на жизнь и лекарства хватало — и ладно. Отец женился на своей любовнице, у них родился сын. Алина зарабатывала деньги, мама хлопотала по хозяйству и ухаживала за дочерью во время ухудшений и обострений. Работать та могла и из дома, через интернет. На случай своей ранней кончины Алина составила завещание на мать, чтобы отец, не дай бог, не попытался наложить лапу на её имущество. А он бы попытался, скорее всего. Она его знала — так же, как знала себя. В то время она увлеклась нетрадиционными методами лечения и решила попробовать сорокадневное голодание с дистиллированной водой. Она верила, что оно делает «перезапуск», «перезагрузку» всему организму и способно излечивать недуги вплоть до рака. — Ох, Алиночка, ты с ума сошла? — испугалась мама. — Ты и так-то худенькая, а за сорок дней от тебя что останется? Скелет один... Но если Алина что-нибудь задумывала, она всегда это исполняла. К целебному процессу она подошла ответственно и обстоятельно, тщательно изучив рекомендации по его проведению: сперва выполнила процедуры чистки печени и кишечника, с месяц для пущей чистоты посидела на сыроедческой диете, во время которой и пристрастилась к грейпфрутам. Во время подготовки штудировала литературу о лечебном голодании; ощелачивание и закисление организма, ацидотические кризы, шлаки и токсины, клизмы, Шанкха-Пракшалана, лунные циклы и «дни экадаши» — во всё это она старалась основательно вникать, дабы всё сделать «по науке». Но сорок дней с первого раза у неё не получилось выдержать: вес уходил слишком быстрыми темпами, уже на двадцатый день Алина выглядела, как жертва концлагеря — одна кожа да кости. Голодание и впрямь кое-что улучшало — по крайней мере, ей казалось, что улучшает. На двадцать восьмой день, когда живого (еле-еле живого) веса в ней осталось сорок пять килограммов при росте сто семьдесят восемь сантиметров, было решено выходить из голода — на всё тех же её любимых грейпфрутах: сначала на соке, а потом и на целых плодах. Морковный сок Алине «не зашёл», от капусты вздувался кишечник, а вот цитрусовые шли отлично. После голодания Алина «села» на моносыроедение. Кроме грейпфрутов она неожиданно полюбила сок сельдерея; может быть, голод повлиял на вкусовые рецепторы? Стебли целиком ей не нравились, а вот сок шёл на ура. Она была готова его поглощать литрами — на завтрак, обед и ужин. Соковыжималка работала чуть ли не круглосуточно, пока не сломалась. Промедления и заминок Алина не терпела и тут же купила новую, более мощную, а старую мама бережливо отнесла в ремонт — чтоб стояла про запас. Вес восстанавливался медленно. Мама пекла изумительные тортики и варила сладкие молочные каши, но всё это объеденье ей приходилось уплетать самой: Алина ушла в сыроедение с головой. Мама ворчала, что холодильник вечно забит овощами и фруктами, так что для нормальной «человеческой» еды не остаётся места; не вступая с ней в споры, Алина просто купила второй холодильник — благо, квартира была просторная, с огромной кухней, места хватало. Из животной пищи она употребляла сырые куриные яичные желтки, сырые перепелиные яйца и сырую слабосолёную рыбу. Кое-как восстановившись после месячного поста и набрав вес до пятидесяти семи килограммов, Алина вошла в новое голодание — на сей раз покороче, двухнедельное. От густой красивой шевелюры (Алина носила полудлинную стрижку) мало что осталось, начался дикий «падёж» волос. Мама волновалась и расстраивалась, а Алина отнеслась к этому довольно равнодушно. Сейчас о внешности ей не думалось, этот аспект ушёл в тень, стал неважным. Чтобы не собирать волосы клочьями по коврам, она просто подстриглась под машинку коротеньким ёжиком. Организм сбрасывает всё отмершее и больное, рассуждала она. После двухнедельного голода последовали несколько семидневных постов и один одиннадцатидневный, причём «сухой» — Алина не принимала внутрь ни капли воды. Во время выхода из него она угодила в больницу с сердечным приступом. Началось обострение болезни, да такое сильное, что она уже не чаяла вернуться домой живой. Но выкарабкалась, пошла на поправку и вошла в довольно длинный период ремиссии. После голодовок у неё разбушевался такой зверский аппетит, что Алина, забросив сыроедение, начала уминать за обе щеки вкусную мамину стряпню и поправилась до шестидесяти девяти килограммов. Волосы перестали выпадать, даже начали бурно расти новые, но стрижку она так и оставила очень короткой. Смотрелась эта причёска стильно и элегантно, аккуратный шелковистый «газончик» плотно прилегал к голове, а не торчал в стороны, красиво подчёркивая изящную форму её черепа. Вот только из всех этих испытаний Алина вышла с изрядной проседью. Потом необузданный аппетит успокоился, и она вернулась к своей обычной точёной сухощавости. Ладу Алина встретила во время ремиссии — на прогулке в своём любимом парке. Очаровательная блондинка в бежевом пальто с поясом, изящно бросающая уткам крошки хлеба — что могло быть прелестнее этого зрелища? Привыкшая добиваться желаемого, Алина встряхнулась, включила своё обаяние на полную мощность, пошла в атаку — и заполучила Ладу в свои объятия. Вместе с почти полным здоровьем к ней вернулись и её не очень приятные привычки и замашки, но мягкий характер девушки долго сглаживал и скруглял острые углы. Лада, ласковая и безответная, ангельски светловолосая и голубоглазая, всё глотала молча. Но эта податливость и бесконфликтность пробуждала в Алине желание вонзить своё жало в мягонькое тельце ещё глубже, ещё больнее — может быть, чтобы проверить, умеет ли этот ангелок злиться. Она находила в этом какое-то нездоровое, садистское удовольствие. Впрочем, за все уколы она вознаграждала Ладу качественным, сладким, сумасбродным и страстным сексом, тщательно подобранными подарками, периодами безоблачной нежности и ласки. Лада переехала к ней. Мама знала об ориентации Алины уже давно. Ладу она приняла как вторую дочь и сразу взяла под своё крылышко. Забота в её понимании выражалась прежде всего обильной и вкусной едой, и теперь мама готовила вдвое больше, чем раньше. До встречи с Алиной Лада предпринимала неуверенные попытки перейти в вегетарианство, но теперь, с превосходной маминой стряпнёй, у неё не было никаких шансов преуспеть в этом. Во время «чёрных полос» и ссор мама всегда была на стороне Лады и частенько выговаривала Алине: — Зачем ты её обижаешь? Она такая славная девочка, так тебя любит! Что ты за человек такой, я не понимаю! А самым тяжёлым упрёком в её устах было: — Ты вся в своего монстра-отца... — Ну что ж, значит, я монстр, — вызывающе блестя холодными искорками в глазах, соглашалась Алина с улыбкой-оскалом. Сидя в плетёном кресле на уютной утеплённой лоджии, обильно украшенной цветами в горшках, она мяла и кусала любимую сигару и пускала горько-терпкий дым на улицу. В её привычки не входило самокопание и самоанализ, она всегда считала себя безупречной. Ей позволялось больше, чем остальным. Она заслужила это право — своей одарённостью на грани гениальности, своей уверенностью и отвагой, своей блестящей учёбой и работой. Отец дал ей неплохой старт, но это только старт, а всего остального Алина добилась сама. Если бы она ни на что не годилась, разве сидела бы она сейчас на просторной лоджии своей огромной квартиры в элитном доме с вместительным подземным гаражом, куря дорогую ароматную сигару и любуясь ухоженным и чистым двориком — охраняемой территорией, обнесённой высокой чугунной оградой? Ну, разве что «ламборгини» она купила подержанный, по сниженной цене, но кто об этом знает? Но была ещё болезнь. И, возможно, она накладывала свой отпечаток, что-то искажала и привносила свои оттенки. Насколько, в какой степени? Алина не бралась судить. Ей казалось, что она была такой же, как всегда, и недуг никак не сказался на её личности. Она уже давно почитывала о таком методе лечения, как трансплантация стволовых кроветворных клеток, но пока сомневалась, стоит ли им воспользоваться. Мнения и отзывы о нём попадались неоднозначные, слишком много неопределённости, противоречий и тумана было в этой теме. Долгое время она была разочарована в официальной медицине и верила в неиссякаемые способности организма к самовосстановлению, но голодовки чудесного исцеления не принесли. Лада убеждала Алину в необходимости операции, к ней присоединилась мама, и Алина под их напором решилась рискнуть и сдалась в руки врачей. Улучшение наступило быстро. Ремиссия не была полной, но качество жизни возросло на порядок, отпала необходимость в приёме лекарств. Только небольшая хромота никак не хотела уходить, но в целом Алина чувствовала себя очень хорошо. Силы возросли, зрение полностью восстановилось, пропал тремор. Горнолыжным спортом она, конечно, снова заняться не смогла бы, но энергии для работы стало гораздо больше, как будто какой-то давящий обруч вокруг головы лопнул, а грудь освободилась из-под тяжёлого панциря, расправилась и задышала на полную мощность. Вернутся ли когда-нибудь симптомы? Этого никто не мог сказать. Лада оставалась рядом в период лечения и ещё какое-то время после операции. В клинику они ездили вместе, но девушку Алине разрешали видеть только сквозь прозрачное окошко стерильного бокса. Введению клеток сопутствовала мощная химиотерапия, направленная на уничтожение старого, «неисправного» иммунитета с его последующим восстановлением. Волосы сошли с головы после этой процедуры, как лёгкий пух, оставив череп голым. Он даже поблёскивал сухой, туго натянутой на кости кожей. Скоро, однако, появились пеньки новых волос; реабилитация была завершена, Алину выписали. Но после возвращения домой, как только в самочувствии Алины настало стабильное улучшение, Лада своим негромким, воркующим голосом сказала: — Алин, прости, но нам надо расстаться. У меня уже три месяца есть... в общем, другая девушка. Я не могла тебе признаться, пока ты болела, но теперь твоё здоровье окрепло и ты справишься. Что ж, вполне логично, что Лада нашла кого-то более мягкого, доброго, внимательного, неизменно ласкового. Подставлявшего сильное плечо и не изводившего её обидными насмешками. — Ты не была такой, когда у нас всё начиналось, — сказала Лада с грустью. — Или я была просто ослеплена... Ты мне казалась остроумной, весёлой, неунывающей, искромётной. Ты так упорно и мужественно боролась с болезнью! Не сдалась, не раскисла, продолжала работать, не опустила рук. Меня покорила «перчинка» в твоём юморе... А потом эта «перчинка» превратилась в яд. — Так отвечала бы мне тем же! Уж и пошутить нельзя, какие мы обидчивые, — подавившись горьким кофе, прохрипела Алина. — Какого хрена ты ведёшь себя, как безответная, бесхребетная мямля? Да, это был последний, наивысший уровень хамства, и в зрачках светлых глаз Лады блеснули горькие искорки, но тут же угасли — как обычно. — Ты прекрасно знаешь, что я не умею отвечать, как ты, — устало проговорила она. — Нет у меня таланта к «острому слову». Тебе, видимо, нравится причинять людям боль — даже самым близким. Я этого не понимаю и никогда не пойму. — С чувством юмора у тебя всегда было туго, — хмыкнула Алина. Её рука, обхватившая кружку с кофе, походила на птичью лапу. — Это уже не юмор, Алина, это что-то другое. Извини, мне пора собираться. Лена должна заехать через час. — И Лада, взглянув на изящные наручные часики, пошла укладывать чемоданы. Она хлопала дверцами шкафов, роняла вешалки-плечики, и те с пластиковым стуком падали на ламинированный паркет. Потом — звонок мобильного телефона. — Да, Лен, я уже готова. Через минутку выйду. Алина не помогла ей с чемоданами — лежала на диване, и её тело едва проступало на нём. Со стороны могло показаться, что там растянулась пустая одежда, которой какой-то шутник придал очертания, отдалённо напоминавшие человеческую фигуру. Проходя мимо, Лада отняла у неё сигару: — Брось сейчас же. Зря мы, что ли, тебя лечили? — Последний приступ заботы, как мило, — саркастически скривилась Алина. Лада только вздохнула и вышла в прихожую. Хлопнула входная дверь, шаги затихли на лестнице. Потом мягко заурчал мотор. Алина не удержалась, выглянула в окно. Серебристая машина, мерцая за оградой двора изящно-хищноватыми очертаниями, отъехала и исчезла в вечернем осеннем мраке, увозя Ладу к новой счастливой жизни. Фары и габаритные огни угасли вдали. Алина не предприняла никаких попыток вернуть Ладу, заняв угрюмо-презрительную позицию. С какой стати она должна за ней бегать? «Не устраивает — до свиданья», — так всегда было. Она никогда и никого не стремилась удержать: если осчастливленный её благосклонностью человек не ценил своего счастья, значит, был просто его недостоин. А вот маму их разрыв сильно огорчил. Она очень привязалась к Ладе и ругала Алину — как всегда, горячо и эмоционально. — Вот что ты за человек, а?! Никто с тобой ужиться не может, только я тебя терплю, да и то уже из последних сил! — Ну так не терпи, кто тебя заставляет? — с холодной улыбкой-оскалом, жутковато смотревшейся на её исхудалом лице, ответила Алина. — У меня на эту тему разговор короткий: если что-то не устраивает — разбегаемся. Всегда и со всеми, без исключений. Вот только, мам, ты ведь никуда не пойдёшь, потому что одной тебе не выжить. Ты не можешь, а скорее всего, просто не хочешь зарабатывать себе на жизнь, ты привыкла, чтоб тебя содержали. Ради этого ты готова терпеть любое унижение. Сначала ты зависела от одного монстра — моего отца, теперь от другого — меня. Ты не хочешь взять свою судьбу в собственные руки. Что ж, это твоя позиция. Но и свою я тоже озвучила, ты её слышала. Но на всякий случай повторю: если тебя не устраивает жизнь со мной, я тебя насильно не держу. А если хочешь остаться и сохранить мирные отношения, то придержи, пожалуйста, своё мнение при себе. Я не нуждаюсь ни в чьих нотациях, наставлениях и ни в чьей критике. Я поступаю только так, как сама считаю нужным. В глазах мамы стояли слёзы. Она закусила дрожащую нижнюю губу и ушла в свою комнату, а Алина ещё долго раздражённо курила на лоджии. От спиртного она уже давно воздерживалась, но сейчас впервые за долгое время ей захотелось выпить. Дома, конечно, ничего не нашлось, и она позвонила в фирму по круглосуточной доставке алкоголя. Но пока она изучала сайт и листала каталог товаров, острое желание напиться притупилось, оставив после себя горьковатую усталость и пустоту. Когда через час виски привезли, она плеснула его на два пальца в низкий стакан с колотым льдом, постояла с ним немного на лоджии, но так и не выпила. В холодильнике стоял свежеиспечённый мамин торт — очередной шедевр, расписанный белой сахарной глазурью по шоколадной глади. Алина сварила для мамы какао, а для себя — кофе, отрезала два ломтика этого чуда и постучалась в комнату. — Мам, можно к тебе? — Заходи, Алин, — устало отозвался мамин голос. Алина вошла, поставила поднос на столик, присела перед мамой на корточки и заглянула в её припухшие, заплаканные глаза. — Извини меня, ладно? Видимо, меня уже не переделать... Монстр — тоже своего рода диагноз. Неизлечимый. — Она невесело и кривовато усмехнулась, кивнула на поднос: — Давай лучше торта поедим. Как тебе такое предложение, м? Я в какао ничего не клала, сама подсластитель положи по вкусу. Мамины губы чуть дрогнули в улыбке. Следующие несколько минут ложечки тихонько звякали о блюдца, отламывая кусочки торта. Алина прихлёбывала кисловато-горький чёрный кофе, мама — какао с кучей сахарозаменителя. — М-м... знаешь, ты, наверно, могла бы печь на заказ, — сказала Алина, отправив в рот последний кусочек. — Такой талант — и зря пропадает. — Да у меня совсем простенько всё... — Мама отмахнулась, но по её улыбке было видно, что она польщена. — На заказ-то такие красивенные торты пекут — я в интернете видела. Где уж мне... — Думаю, ты запросто смогла бы освоить это искусство во всех тонкостях. Это как раз твой конёк, мне кажется. — Алина собрала пустую посуду на поднос, встала. — Есть курсы кондитеров, ты могла бы подучиться. А там, глядишь, и бизнес небольшой нарисовался бы. Даже не столько ради каких-то сумасшедших прибылей, сколько просто ради того, чтобы у тебя было любимое занятие. Чтобы тебе хотелось вставать утром и идти на эту работу, чтобы тебе это нравилось, понимаешь? И жизнь заиграет совсем другими красками, вот увидишь. А я могла бы помочь с организацией. Как тебе эта идея? Подумай. Если надумаешь, скажи мне. Мне это будет не сложно, я просто хочу, чтобы и ты себя в чём-то нашла. — Ладно... Подумаю, — смущённо улыбнулась мама.* * *
«Болеют все: и хорошие люди, и не очень хорошие. Но первых, безусловно, жаль намного больше». Серенький осенний день, одинокая чашка кофе на пустом столике и эта мысль. Дождик испортил ей утреннюю прогулку, и Алина пережидала его в кафе рядом с парком. Как бы легко она ни относилась к разрывам в прошлом, уход Лады сильно задел её самолюбие. Та продержалась дольше всех её предыдущих девушек, у них даже получилось что-то вроде семьи, но и она в итоге ушла. Обычно инициатором расставаний была Алина, а тут — бросили её. Кто его знает... Если никто с ней не уживается, может, дело всё-таки в ней самой, а не в «недостойных» девушках, не дотянувших до её высоких требований? И вообще, прежде чем что-то требовать от людей, нужно быть требовательным к себе. А себе Алина прощала и позволяла многое. Чтобы вытеснить из души эту пакостную, липкую досаду, Алина с энтузиазмом взялась за организацию маминого кондитерского дела. Окончив курсы, мама сначала пекла торты на дому, а потом Алина арендовала для неё маленькое помещение. Все хлопоты с оформлением документов в соответствующих инстанциях она взяла на себя, в этой сфере она чувствовала себя как рыба в воде, это была её стихия, её призвание. Когда Алина начинала действовать, казалось, сама Вселенная ей помогала, всюду находились друзья и единомышленники. Может, в этом и крылся секрет её гениальности и успешности... А впрочем, в мистику она не особо верила. Она верила в человеческий ум, настойчивость, знания и энергию. Теперь у мамы было маленькое кафе-кондитерская, где под её началом трудилось несколько работников. Алина поначалу ревностно оберегала своё очередное детище, оказывала покровительство, защищала, решала проблемы, и вскоре под её надёжным крылом дела у мамы пошли в гору. Мама повеселела и даже на удивление немного похудела, хотя работать ей приходилось с очень соблазнительным материалом. Всё оттого, что она была занята по десять-двенадцать часов в сутки, с одним выходным по понедельникам, и совать еду себе в рот просто от скуки ей стало некогда. Пышечкой она всё-таки ещё оставалась, но уже не с таким опасным для здоровья весом. Её коленям стало существенно легче, да и вообще её самочувствие и настроение заметно улучшились. Мама стала настоящим украшением и лицом своего маленького заведения — жизнерадостная и румяная, приветливая, лучезарно улыбающаяся, с приятно кругленькой, как сладкий пончик, фигурой. А душу Алины грело грустновато-нежное чувство, как будто она впервые в жизни сделала что-то действительно хорошее и стоящее, а всё, что было до того — так, разминка и баловство. Будто бы желая порадовать и подбодрить хозяйку, её кактусы распустились роскошными, яркими, потрясающе красивыми цветами. Этими растениями Алина увлеклась прежде всего потому, что это были довольно неприхотливые питомцы, и ей при её занятости вполне хватало времени на них. Сегодня у мамы был день рождения, и Алина после работы зашла в цветочный магазин. Она долго мучила молоденькую девушку-продавца, которая составляла для неё букет; Алина вмешивалась в процесс своими ценными указаниями, каждую секунду придиралась к ней, мол, это не так, то не этак, это уберите, то переделайте — словом, изображала из себя мерзкую, капризную покупательницу, которой невозможно угодить. Её забавляло выражение хорошенького курносого личика девушки: оно постепенно набирало помидорный румянец, а глаза предательски блестели влагой. Внутренне Алина посмеивалась, но беззлобно. — Так, всё, я не знаю уже... — Потеряв терпение, девушка бросила недоделанный букет и устремилась в подсобку: — Валентина Алексеевна, подойдите, пожалуйста!.. Тут клиентка... Ей всё не нравится! Из подсобки вышла стройная сероглазая женщина с тяжёлым пучком светло-русых волос, которым освещение торгового зала придавало тёплый медный оттенок. Прекрасные и густые, они лежали непринуждённо и как бы небрежно, но в этом чувствовалось искусство ловких пальцев. Две кокетливые прядки изящно обрамляли выпуклый гладкий лоб, аккуратные тонкие брови не слишком выделялись на лице, а вот глаза... Может, такие были у Спящей Красавицы? Тающий весенний снег, прохлада, капель, пушистые соцветия вербы... Поэзия, да и только, хотя Алина не сочинила ни единого стихотворения в своей жизни. Чуть тронутый матовой бежево-розовой помадой рот сдержанно улыбнулся, и с губ слетели вежливые слова, а точнее сказать, прожурчали мартовским ручейком: — Добрый вечер. Я чем-то могу вам помочь? «Валентина...» — ёкнуло в груди у Алины. Валентина и цветы. Где-то она это уже... видела? Слышала? Нет, не бывает таких совпадений. — Валя? — невольно сорвалось с её губ. Ей давно хотелось сократить это имя — вот так, округло, тепло и просто. И пусть чуть-чуть нагло и преждевременно, но Алина не могла иначе. Женщина удивлённо чуть сдвинула брови, не переставая улыбаться. — Простите... Мы знакомы? Так мило у неё это вышло — хмуриться и улыбаться одновременно, что сердце Алины провалилось в щекотно-пушистую ивовую глубину. — Нет, извините... Я, наверно, вас с кем-то спутала, — сказала она. — Всё в полном порядке, букет замечательный, его просто нужно было чуть-чуть доработать, и всё. Девушка совершенно зря расстроилась. Я прошу прощения за лишнее беспокойство. Валентина Алексеевна с этой вербно-милой улыбкой осмотрела букет взглядом профессионала, убрала пару цветков, добавила зелени и показала Алине: — Так вас устроит? — Чудесно, — кивнула та, не сводя зачарованных глаз отнюдь не с букета, а с золотистых, словно осыпанных вербной пыльцой ресниц Валентины Алексеевны. Та неторопливо упаковала букет, украсила бантом из шуршащих ленточек — невозмутимо-спокойная, сдержанно-приветливая, с ивово-гибкими руками и точёным станом. Фигурка — прелесть, ничего лишнего — в самый раз по вкусу Алины. — Вы упаковываете букет так, будто танцуете менуэт, — брякнула она первое пришедшее в голову сравнение. Кажется, молоденькой продавщице в слове «менуэт» послышалось что-то созвучное, но несколько из другой области, потому что она зажала тихий смешок-хрюк кулачком. Валентина Алексеевна приняла комплимент со своей загадочно-чарующей невозмутимостью. — Будете рассчитываться картой или наличными? — спросила она. — Картой, если можно. Деньги списались, Алина вынула карту и взяла букет. Уйти и больше никогда её не увидеть? Немыслимо и невыносимо. Ноги прилипли к полу и не хотели двигаться к двери, будто приклеенные липкой патокой, и Алина с трудом отдирала их. Воздух вдруг стал густым, как тесто. И снова дождик... Осенняя промозглость забиралась под шарф, откуда-то тянуло запахом кофе. Алина села в машину, но не отъехала и пары кварталов, как ей попался другой цветочный магазин. Букет для мамы, составленный прекрасными руками этой золотоволосой гейши (почему гейши? — Алина не могла себе объяснить), лежал на сиденье и намекал — столь открыто и явно, сколь не смогли бы выразить вслух те матовые, бежево-розовые губки. На них лежала печать служебной вежливости — сорвать её, как клейкий ярлычок, и прильнуть поцелуем. — Уфф... Алина притормозила и припарковалась. Продавщицей оказалась тётенька зрелых лет с непробиваемым «покерфейсом», о чей железобетонный опыт разбивались все клиентские капризы, и Алина попросила составить букет уже без всяких поддёвок и провокаций. Она просто молча следила, чтобы букет получился качественным, и цена не имела значения. Напротив, через дорогу от магазина, весьма кстати оказался супермаркет, и Алина купила там большую шоколадку с изюмом и цельными орехами. Она вернулась в магазин, в котором царствовала Валентина Алексеевна. Продавщица встретила её с каменным напряжением на лице, но Алина очень любезным тоном ещё раз поприветствовала её и сказала: — Мне бы Валентину Алексеевну на пару словечек. Если можно, конечно. («Ларису Ивановну хочу», ага). Девушка, видимо, ещё не простившая Алине недавних издевательств, подчёркнуто медленно и нехотя удалилась в подсобку. — Валентина Алексеевна, там снова ЭТА КЛИЕНТКА. Вас хочет видеть. Слова «эта клиентка» она выделила голосом особо, снова вызвав у Алины внутренний смешок. Золотоволосая властительница цветочного чертога появилась — в клеенчатом фартучке и хозяйственных перчатках. Она была во всех нарядах хороша. Нет, решительно прекрасна. — Слушаю вас... Если от звучащих слов можно испытывать оргазм, то Алину накрыл именно он. Одно это «слушаю вас» по своему эффекту стоило десятка горячих ночей. — Гм, кхм... Простите, что отрываю от работы, но... — Алине пришлось прочистить горло, слипшееся от пустынной сухоты. Она протянула букет: — Вот... Это вам. — Мне? — очаровательно удивилась Валентина Алексеевна, вскинув брови и дрогнув золотисто-вербными ресницами. Только сейчас Алина разглядела, что к ним не прикасались тушью, но косметика им и не требовалась. Это были не ресницы, а любовные ловушки для сердца, створки райских врат... ну и прочая поэтическая чушь, бестолково толпившаяся во взбудораженном сознании Алины. — Да. Это... кхм, благодарность за замечательное обслуживание. — Алина еле удержалась от гусарского щелчка каблуками: это был бы уже явный перебор. — Ой... Ну, спасибо большое, конечно... — Приняв букет, Валентина Алексеевна бросила мило-растерянный взгляд на девушку-продавщицу: — Ирочка, поставь в воду, пожалуйста. Вид у Ирочки был тоже весьма озадаченный. Когда она исполнила поручение, Алина положила на прилавок шоколадку: — А это вам, Ирочка. Примите мои извинения и спасибо за вашу работу. Мир был восстановлен, вина заглажена — Алину великодушно простили. Напоследок Валентина Алексеевна задумчиво проговорила: — А мы с вами точно раньше не виделись? Теперь настал черёд Алины напустить на себя загадочность. — Ну, может быть, и виделись... В бредовых видениях моей бессонницы, — проронила она. Кажется, камешек-намёк попал в цель, а может, Алине просто хотелось принять желаемое за действительное. Как бы то ни было, отъезжала она в таком плотном и густом мечтательном облаке вокруг головы и сердца, что два раза чуть не попала в ДТП, но судьба помиловала её. Ещё бы не помиловать: ведь сегодня был мамин день рождения, и Алина ехала, чтобы встретить её с работы и отвезти из кафе-кондитерской домой. Ну и поздравить, конечно. — С днём рождения, мам, — сказала она, вручая букет и чмокая маму в щёку. Сразу они домой не поехали, а остались вместе с прочими работниками на чай с пирожными. Дома они всё это дело заполировали ещё и тортом, испечённым мамой собственноручно, и день подошёл к своему приятному завершению. Нет, всё-таки как она сказала это обалденное «слушаю вас»!.. Алина жалела, что не записала этих слов на диктофон, чтобы потом переслушивать снова и снова, растворяясь в тысячах феерических оргазмов. Оргазмических газопылевых облаков. Оргазмических галактик. Этой ночью Алина была снова во власти бессонницы, но на сей раз бессонницы приятной. Валентина Алексеевна стояла у неё перед мысленным взглядом — как японка, только золотоволосая и с европейским разрезом глаз, но столь же непроницаемо-загадочная. Алина бродила по блогу, листала страницы и прокручивала статьи, с глуповато-счастливой улыбкой касаясь пальцами монитора. Она, Валя, подбирала и писала эти слова, и на каждой фразе, каждом абзаце лежал отпечаток её ума, её личности. А вот и их переписка в комментариях на тему бессонницы. Смайлик — единственный и сдержанный. Глядя на этот значок, Алина видела розово-бежевые губы, произносящие это сводящее с ума «слушаю вас». Сексуальный голос — это звучало слишком пошло. Чувственный и нежный — вот более подходящее, но всё равно неточное выражение. Многогранный... Ускользающе-манящий... Женственный. Этого ей и не хватало для полноты картины — живого облика из плоти и крови. Пазл сошёлся, встала на место последняя частичка. Вот и объяснение всему этому троллингу и выкрутасам: Алина таким дурацким способом пыталась привлечь внимание Валентины. Всё равно что за косички одноклассницу дёргать, сидя за задней партой. Детский сад, конечно, но других вариантов не приходило в голову. Алина провела ладонью по лицу, пытаясь стереть улыбку. Не вышло, улыбка цвела махровым цветом и гаснуть не собиралась. Раз уж всё равно не спалось, она сделала себе кофе в кофемашине, которая стояла в спальне. Когда-то она любила с утра первым делом, не вставая с постели, побаловать горячим ароматным напитком себя и свою девушку (если таковая в данный момент лежала под боком), потому и поставила этот агрегат прямо рядом с кроватью. «Валя, я понимаю, что веду себя слишком нахально. Но иначе я не могу. Я хочу тебя увидеть. Давай встретимся», — написала она в личном сообщении на сайте. И, подумав, приложила своё фото к тексту, чтоб та наверняка поняла, о чём речь. А если она — натуралка? Или не свободна? Плевать. Разве это когда-либо мешало Алине? «Вижу цель — не вижу препятствий», — так она всегда действовала. Вот только сейчас это была не просто прихоть. Алина замерла, связанная по рукам и ногам беспомощной нежностью, и боялась разорвать, повредить эти сладкие путы. Её точно обнимали доверчивые и тёплые девичьи руки, и она не смела пошевелиться, чтобы не спугнуть это чудо. Даже Ладе не удалось засесть так крепко и глубоко в её сердце. Не дождавшись ответа, Алина уронила голову на руки, да так и уснула за работающим компьютером, словно пуховым одеялом укрытая. И снова было это ощущение мягких женских колен — самого приятного изголовья на свете. ...Остывший недопитый кофе чернел в кружке, мама плескалась в ванной, а на мониторе светился ответ Валентины, написанный пять минут назад. «Как вы меня нашли?» В груди не ёкнуло — прямо-таки долбануло кузнечным молотом сердце. Шесть утра, осенний сумрак и мурашки в затёкшей руке, на которой Алина спала. Когда-то руки немели от недуга, а теперь просто отлежала. — Алин, ты встала? — раздался мамин голос. — Что тебе на завтрак приготовить? Та уже начала печатать, но прервалась, чтобы ответить: — Что-нибудь полегче, мам. Есть не особо хочется. «Валь, ты не пугайся. Никакой слежки, ФСБ, ЦРУ и тому подобных шпионских игр)) Мы просто живём в одном городе, вот и всё. По-моему, это судьба. И давай на ты, если не возражаешь. Итак, я уже знаю, где ты работаешь. Когда за тобой можно заехать? Кстати, меня зовут Алина». Ответ долго не приходил. Может, испугалась настойчивого напора? Или занята? Сердце колотилось и сладко обмирало в ожидании, и Алина, рассмеявшись над собственной подростковой нетерпеливостью, взъерошила себе волосы, энергично встряхнулась всем телом и пошла в душ. После душа она прочитала ответ: «У меня есть любимый человек, Алина. Извини, сегодня не смогу». Упоминание любимого человека полоснуло по сердцу бритвенным холодком, руки опустились, но... ненадолго. Всё дело было в «сегодня не смогу». Ах, чертовка... Ведь сказала же ты «слушаю вас»... Однозначно так сказала, источая флюиды женской соблазнительности и кокетства. Или Алина снова принимала желаемое за действительное?.. Но она уже не первый год жила на свете и в женщинах кое-что понимала. Завтракала она задумчиво, даже не разобрав, что именно ест — просто машинально жевала. Когда она по ошибке взяла мамину кружку с какао, та засмеялась: — Дочь, ты чего? Не проснулась ещё? Тарелка была пуста, Алина так и не поняла, что съела. Но узнать это ей всё же удалось, когда мама положила себе добавку: кашу из пшённых хлопьев с тыквой и яблоком, яйцо, поджаренное на хлебе с ломтиком помидора, и творог с изюмом. Похоже, Алина пока съела только творог, потому что мама норовила подсунуть ей кашу и яйцо на хрустящем тосте. — Мам, спасибо, мне уже хватит. Всё супер-вкусно, как всегда. Мама укоризненно цокнула языком — мол, опять доча плохо покушала; Алина благодарно чмокнула её в пухлую щёку. Она сознательно усвоила эту подчёркнуто ласковую манеру обращения с матерью. Время шло, приходило понимание: с мамой надо помягче, маму надо беречь. Не ехидничать, не придираться, не доводить до слёз, убрав раз и навсегда своё жало при разговоре с ней. Какой бы холодной и беспощадной язвой Алина ни была, с мамой нельзя так. Пары раз, когда у той «забарахлило» сердце, Алине хватило, чтобы всерьёз испугаться. Осенённая идеей, она метнулась к компьютеру и отправила сообщение: «Валя, а кто говорит, что я зову тебя на романтическое свидание? Любимый человек? Отлично, я за тебя рада. Но это никак не мешает нам увидеться. — Она нашла на карте 2GIS магазин Валентины, обратила внимание на часы работы. — Если сегодня не можешь, давай завтра в 8 вечера я подъеду к магазину. У меня к тебе есть парочка вопросов, которые лучше задать при личной встрече». Ответ ей удалось прочесть только в одиннадцать утра, во время небольшого перерыва в работе. «Хорошо, давай завтра. Только не в 8, вечер у меня занят. А в обеденный перерыв с 12.30 до 13.30 я, пожалуй, смогу ответить на твои вопросы». Вода из пригоршни окатила лицо Алины, капельки повисли на бровях. Глядя своему отражению в зеркале в глаза, она проговорила: — Ну что ж, Алина Максимовна, у тебя на всё про всё — один час. С полпервого до полвторого. Завтрашнего дня она ждала, как блинчика со сковородки. Хоть она и освободила названный временной промежуток от дел, Аксентьев чуть всё не испортил своим звонком. Но Алина ответила твёрдо: — Виктор Анатольич, извини. Смогу только после двух подъехать. И вот она на своём подержанном (но никто об этом факте не знал) «ламборгини» припарковалась у магазина. На двери висела обескураживающая табличка «обед». «Неужели продинамила?» — ёкнуло готовое раздосадованно взвыть нутро. Но рядом раздался голос, за один звук которого Алина отдала бы всё на свете: — Здравствуйте... То есть, привет. Валентина, в винно-красном пальто и ажурном чёрном палантине, заколотом брошью-розочкой, ждала её снаружи. Уже не служебно-вежливая улыбка приподнимала уголки её губ, а сдержанно-загадочная, мягкая, под стать осеннему солнцу. Денёк выдался ясный и тёплый, листья с шорохом осыпались на тротуар с каждым лёгким порывом ветра. — Так вот, значит, кто скрывался за ником «А.А». — Валентина поправила на плече ремешок сумочки, подтянула сползающий с волос палантин. — Мне кажется, я тебя помню... Ты ведь Алина Аверьянова, да? — Она самая, — двинула бровью та, пытаясь припомнить, как и когда их пути могли пересечься ранее. — Просто одна моя подруга училась на курсах в центре «Европа» и очень мне его хвалила, — объяснила Валентина, приветливо поблёскивая светло-серыми, как вербные пуховки, глазами на ярком дневном солнце. — Я недавно заходила туда и видела твой портрет на стене в вестибюле. У меня хорошая память на лица. — А в связи с чем заходила? — Алина галантно открыла перед ней дверцу машины, приглашая сесть. — Да мне бы английский надо подучить... — Ну, тогда ты зашла по адресу. Через двадцать минут они шли вдоль пруда с утками в любимом парке Алины, беседуя о цветах в общем и о кактусах в частности. Оказалось, что Валентина тоже их разводила — не зря в её блоге Алине попалось изображение этого цветущего ёжика растительного мира. — Ох, я совсем забыла, — спохватилась Валентина. — Что за вопросы у тебя были ко мне? «Вопросы», честно признаться, были приманкой, поводом для встречи. И первый из них Алина задала сразу же: — Скажи, почему я так сладко засыпаю, побеседовав с тобой в комментариях или личных сообщениях? Или даже просто почитав на сон грядущий твой блог? Какая бы зверская бессонница меня ни мучила — вырубаюсь и всё тут. Что в тебе есть «этакого»? Ты — колдунья, что ли? Не пойму... — Может, немножечко и колдунья, — улыбнулась Валентина, и Алина отчётливо ощутила на сердце нежное прикосновение вербы. — Но совсем немножко. Мне просто очень хотелось тебе помочь. — Даже несмотря на все мои безобразия? — усмехнулась Алина. — Ну, ты ведь никого не оскорбляла, а пристрастие к полемике и спорам ещё не вошло в перечень уголовно наказуемых деяний. — И Валентина слегка зябко повела плечами, поправляя палантин. Она с чуть приметной улыбкой Моны Лизы наблюдала за утками, и её глаза ласково искрились. — Ну, если ты немножечко колдунья, то, наверно, знаешь, что у меня в кармане, — загадочно двинула бровью Алина. — Не поверишь — понятия не имею! — рассмеялась Валентина. — Зато я кое-что о тебе знаю, так как очень внимательно читала твой блог и твои ответы на комментарии. Ты играешь в шахматы. — И Алина извлекла на свет божий карманную доску с плоскими фигурками на магнитиках. — Может, партию? — Ты вызвала меня в обеденный перерыв, чтобы сыграть со мной в шахматы? — разразилась Валентина нежно-серебристыми раскатами озорного смеха. — А почему бы нет? Ведь это не романтическое свидание. — Алина присела на скамейку и развернула доску. — А давай, — неожиданно согласилась Валентина, садясь напротив. Насчёт того, что их встреча — не романтическое свидание, Алина всё-таки слукавила. Но это было самое странное свидание в её жизни: они сидели, как два пожилых дяденьки-шахматиста, которые обычно играют в парках или во дворе на свежем воздухе, и увлечённо передвигали фигуры. Чего она только не делала с девушками на свиданиях! И верхом каталась, и воздушных змеев запускала, разве что в космос не летала... Но в шахматы ей довелось играть впервые. В них Алина была не слишком сильна, а потому быстро продулась, хоть и сопротивлялась, как могла, и старалась подольше думать над ходами. Обеденный перерыв тем временем безжалостно истекал. — Ну что ж, спасибо тебе за интересную прогулку, но мне пора на работу, — с улыбкой сказала Валентина. — Было очень приятно пообщаться. Когда они шли по тропинке к машине, им встретился мужчина с азиатской овчаркой. Огромная лохматая псина вдруг рванулась на поводке и басовито залаяла на Валентину. Та вздрогнула и испуганно отпрянула, а Алина, заслонив её плечом, вперила в зверюгу свой «фирменный» (или, скорее, отцовский) взгляд. Её верхняя губа приподнялась, по-звериному обнажая ровные, отбеленные у стоматолога зубы. Алина не издала ни звука, но пёс вдруг поджал хвост и трусливо прильнул к ногам хозяина. — Ну что, понял, кто тут вожак? — хмыкнула Алина. Хозяин уже призвал собаку к порядку, и они пошли дальше. — Ух! — поёжилась Валентина. — Ну и зверь! Морда, как у медведя. — И добавила чуть лукаво: — А с тобой, оказывается, опасно встречаться на узенькой тропинке! — Да, чревато, — сказала Алина без улыбки, но тут же постаралась смягчить жёсткое (опять же отцовское) выражение на лице. — Но только не для тебя, Валя. Валентина, как и Лада, тоже уклонялась от конфликтов, но при этом бесхребетной не казалась. Когда Алину угораздило по привычке отпустить рискованную шуточку, Валентина посмотрела на неё мягко, но пристально и испытующе-внимательно, со своей лёгкой улыбкой Моны Лизы, и та вдруг ощутила себя идиоткой — настолько глупыми и неуместными показались её собственные слова под этим загадочно-мудрым взглядом. Так, наверное, божество смотрит на людей — своих неразумных детей, когда они в очередной раз набедокурят. Её сердце трепыхалось, словно зажатое в мягкой ладошке Валентины. Она стояла безоружная, беззубая, без своего ядовитого жала — и влюблённая до соплей и слёз. Она почти ничего не знала о Валентине и, вместе с тем, как будто была знакома с ней сто лет. И дело здесь было не в фактах биографии, они ей не требовались, чтобы чувствовать: перед ней — Женщина, та самая Леди, перед которой она готова преклонить колени. А может, к чёрту иерархию, эту модель «вожак — стая»? Может, любовь — это не взгляд снизу вверх, а когда душа говорит с душой на равных? Алина ещё ни по ком так не скучала в своей жизни. Разлука, даже временная, темнела огромным холодным океаном, беспросветно отделявшим её от Валентины; тоска выкручивала её внутренности, как в центрифуге, выматывала до стиснутых зубов, до стона, а зов влечения дырявил ей сердце своим настойчивым обстрелом. Её рука сама тянулась к клавиатуре или телефону, чтобы написать: «Привет, Валя. Как ты?» «Ну и накрыло же меня», — поражалась Алина величию и мощи этой волны цунами. Тайфун... Нет, горная лавина. «Оно» тащило, волокло с собой, закатывало в снежный ком, и невозможно было ни остановиться, ни отдышаться и разумно взглянуть на вещи. В этом бурном потоке не было места трезвому расчёту, анализу и критике. «Это» творилось с ней, похоже, впервые в жизни. Всё, что было до — даже Лада — детские игры, пародия на чувства, жалкое подобие отношений. Мысли водили хороводы вокруг Валентины, и ей лишь огромным усилием воли удавалось входить в деловую колею, но когда она всё-таки переключалась, работа просто пёрла. Такого адреналинового кайфа она не испытывала даже на горных лыжах и сноуборде. Бешеная скорость, щекочущая лезвием бритвы опасность, риск, ветер в ушах и упругая струя обжигающего воздуха в лёгких — ничто по сравнению с этим мощным дыханием, которое открывалось в её груди сейчас. Это и была жизнь на максимальных оборотах, когда дышалось вот так. Прежде она вяло плелась по тропинке своей судьбы, а сейчас будто села на крутой и могучий байк и помчалась по широкой трассе. Хотелось рычать, притопывать и жадно ловить этот поток энергии, щедро хлынувший на неё Ниагарским водопадом. Хотелось... нет, не писать стихи, хотя это было тоже своего рода вдохновение. Зрело желание затеять что-нибудь масштабное, развернуться так, как она ни разу раньше не осмеливалась. Если не превзойти отца, то хотя бы наступить ему на пятки. И теперь Алина была уверена, что у неё достанет на это и смелости, и ума, и сил. Сейчас она жалела, что избавилась от некоторых отраслей своего бизнеса, но тогда был тяжёлый период, болезнь не позволяла ей вкалывать, как прежде. Но что сделано, то сделано; что отрезано — назад не приставишь. Оставалось только идти вперёд и искать другие пути и возможности, какие-то новые ниши, в которые она могла бы удачно вписаться и закрепиться там. И Алина принялась за дело. Теперь её интересовала сельхозтехника и выпечка хлеба. Ей очень пригодилась её редкая способность быстро ориентироваться и осваиваться в новых для себя областях — не просто быстро, а молниеносно. А когда она начинала действовать, Вселенная сама ей помогала... а может, и трогательный букетик веточек вербы, маяча где-то за плечом, служил ей незримой музой, путеводной звездой и ангелом-хранителем. Валя прочно ассоциировалась у неё с этим деревом. Встречи были редкими и дружески-целомудренными, но драгоценными и долгожданными; они переписывались, иногда гуляли в парке, пили кофе. Валентина не пускала Алину на свою территорию, оберегая свой дом от вторжения, но Алина не настаивала и не давила на неё. Она понемногу наблюдала, подмечала, думала. И всё крепче влюблялась. Ей пришлось много помотаться по поездкам — и по стране, и за рубеж. Теперь у неё хватало сил. Пару раз она, правда, простыла в дороге и однажды подцепила грипп, но даже эта хворь прошла мимолётно, не нанеся ей серьёзного вреда. Она занималась параллельно двумя предприятиями, работая порой по двадцать четыре часа в сутки. Мама беспокоилась: — Алиночка, ты перенапрягаешься... Вымотаешься — сляжешь с обострением! Побереги себя, а? — Мамуль, не переживай, всё будет хорошо, — неизменно отвечала Алина — так мягко, как только могла. — Обострений больше не будет, вот увидишь. Однажды зимним вечером тёмно-синяя «мазда» Алины припарковалась у цветочного магазина (решив, что «ламборгини» — чистой воды пижонство и выпендрёж, Алина избавилась от него). Опираясь на дверцу, она вышла на пушистый чистый снег; с тёмного неба сыпались лёгкие, танцующие в свете уличных огней хлопья. Она с улыбкой смотрела, как стройная женщина в короткой светлой шубке и вязаном палантине запирает дверь магазина и возится с рольставнями. — Такси подано, Валентина Алексеевна. Куда прикажете вас доставить? Валентина немного вздрогнула от неожиданности и обернулась. Мягкая, вечерне-зимняя, уютная улыбка тронула бежево-розовые губы. — Привет, Алин... Нет, спасибо, я на своей машине. Снегопадное пространство между ними сократилось до минимума: Алина, неторопливо поскрипывая шагами по сахаристо искрящемуся покрывалу, подошла к Валентине. Тростью она уже не пользовалась, её походка стала твёрдой и уверенной. — Валя, у меня к тебе серьёзный разговор. Лучше его провести за чашечкой чая или кофе в домашней обстановке. — Алин, я... — Ресницы Валентины задрожали под лёгкими поцелуями снежинок, в глазах мерцала растерянность на грани муки. — К себе я тебя не могу пригласить, меня превратно поймут. Может, в каком-нибудь кафе поговорим? — Лучше обсудить это без лишних ушей и лишних глаз. — Алина легонько смахнула снежинку с ресниц Валентины, и та растаяла на пальце холодной слезой. — И лучше именно у тебя. Все всё правильно поймут, я обещаю. Не бойся. Шаг Валентины в сторону наткнулся на мягкую преграду в виде руки Алины. Заминка, замешательство, колебания — всё это промелькнуло чередой чуть заметных полу-движений, нерешительных порывов. Валентина с тоской смотрела вдаль, на мерцающие гирлянды огней, и переминалась на месте. Губы Алины не двигались, но внутри сияла нежная улыбка. Приласкать, успокоить её — вот чего ей хотелось, но она не спешила сама и не торопила Валентину. — Валь, всё будет хорошо. Позволь мне зайти. Это важно, это очень нужно. Ничего не бойся. Ничего страшного не случится. Всё будет, как ты скажешь, как ты захочешь. Она говорила тихо, мягко, легонько сжимая пальцы Валентины и губами почти касаясь её виска. Со всей лаской, со всей бережностью, на которую она была способна, Алина проводила Валентину к своей машине. Та ещё на мгновение замялась, перед тем как сесть. Алина не сразу тронула машину с места, давая Валентине время освоиться и успокоиться. Медленно, постепенно, шаг за шагом: сейчас нельзя было спешить, нельзя давить. Это чудо — хрупкое, нежное, недопустимо грубо его толкать и понукать. Пусть оно само своими маленькими лапками прошагает туда, куда его приглашают. Только так. Следующим шагом был выход из машины и пауза под светильником у подъезда. Снегопад валил вовсю, осыпая им плечи. Словно желая оттянуть неизбежное, Валентина смахнула снежинки с коротких волос Алины, облегавших голову плотно, как шапочка для бассейна. — Тебе без шапки не холодно?.. — Сейчас уже в тепло зайдём, — улыбнулась Алина. И двинула бровью: — Зайдём ведь? — Да, прости, что держу на пороге, — сказала Валентина, обречённо выдохнув, как перед прыжком с обрыва. Зазвенели ключи, щёлкнул выключатель в прихожей. — Ну, вот здесь я и живу... Алина обводила взглядом вокруг себя, как бы лаская каждую вещь, которой касались Валины руки. Валя сидела на этом диване, поливала эти кактусы, смахивала пыль с этих книжных полок и ступала по этому ковру. Щёлкала этим пультом, переключая каналы. Читала под этим бра на стене. Работала за этим ноутбуком и грызла эти карандаши. В стаканчике у зеркала в ванной стояла только одна зубная щётка, а на крючке висело одно полотенце. Подмечая эти детали, Алина улыбалась внутренне. Валентина понимала — не могла не понимать, какими умозаключениями гостья сейчас занимается, и в её взгляде проступила щемящая беспомощность, будто её уличили в чём-то постыдном. А именно — во вранье про «любимого человека». Но Алине не хотелось насмешничать по этому поводу и беспощадно рубить правду-матку. Неуместность и непозволительность этого смыкала ей губы, только взгляд искрился ласково, понимающе и лишь самую чуточку шутливо. — Ну вот, всё не так страшно, как ты думала. Алина касалась дыханием лба Валентины, а та, закрыв глаза, прислонилась спиной к дверному косяку. Чувствовалась её лёгкая дрожь. Можно было бы сейчас положить руки на её талию, скользнуть ртом вдоль её бровей, ловя щекотку аккуратных волосков, потом спуститься вниз и очень мягко, очень ненавязчиво окутать лаской сначала верхнюю губку, потом нижнюю, но... Всему своё время. — Тебе кофе или чай? — спросила Валентина севшим, как от ангины, голосом. — Кофе, если можно. — Алине безумно хотелось её обнять, но она позволила себе только чуть-чуть подержать её за руку — почти за кончики пальцев. Из изящной турки зажурчала тёмно-коричневая струйка ароматного напитка, наполняя небольшие белые чашки. Алина ловила взгляд, прятавшийся под вербным пушком ресниц Валентины; она сдерживала себя — улыбку, пожатие руки, объятие. Только взгляд сейчас был уместен, только дыхание и слова, самые нежные и осторожные. — Валь... Мы с тобой уже давно знакомы. Я умею наблюдать, сопоставлять факты и делать выводы. Когда человек в паре, есть признаки. У тебя этих признаков — ноль целых ноль десятых, я это давно поняла, но не подходила ближе, чем ты была готова меня подпустить. Не надо, не объясняй и не оправдывайся, всё хорошо. Её рука легла сверху на дрогнувшие пальцы Валентины. Несколько минут они уделили кофе, душистому и прекрасно сваренному. Эта пауза была необходима, Алина кожей чувствовала ритм дыхания Валентины, улавливала её состояние — по дрожи ресниц, по биению синей жилки под кожей. Все эти милые детали складывались в дорогой её сердцу облик любимой женщины. — Помнишь тот случай с собакой... когда ты только глянула на неё, а она чуть не описалась от страха? Не знаю, кого я тогда больше испугалась — собаки или тебя, — проговорила наконец Валентина с медленно проступающей улыбкой на губах. — Нет, даже не этот случай, а раньше. Когда ты пришла в магазин и чуть не довела Иру до слёз. Это был драгоценный миг — видеть её обычной, земной женщиной, охваченной растерянностью, с обнажёнными чувствами, открытыми, как книга. Переплёт, спрессованный из загадочной непроницаемости Моны Лизы, приоткрылся, и показались страницы, к которым Алина боялась не то что прикоснуться — дышать на них боялась, чтоб не помять. Валентина была у себя дома, и стены поддерживали её, дополняли её образ, и Алина любовалась его новыми гранями. Хотелось длить эти секунды раскрытия и сближения, просто дышать в сантиметре от уголка её губ, в одном ударе сердца от чего-то следующего, не менее прекрасного. — Валь, милая... Я не ангел, это факт, — только и нашла она, чтобы сказать. — У тебя тоже было достаточно времени, чтобы разглядеть меня и понять, что я из себя представляю. Тут можно было бы наговорить много пафосных слов, но я скажу просто правду: ты дала мне понять, что такое настоящая жизнь. Жизнь на всю катушку, в полную мощность, на пределе возможностей. На высоких оборотах. И женщина, благодаря которой я могу это прочувствовать — моя женщина. Этой женщине не нужно меня бояться. Я сама не захочу её ранить, она слишком дорога мне. И с этой женщиной я смогу быть в десятки раз сильнее, чем без неё... Если она захочет быть со мной, конечно. Балкон у Валентины был не такой комфортабельный, как у Алины, и они стояли, накинув на плечи верхнюю одежду, но тепло соединённых в поцелуе губ грело их. Вечер мерцал гроздьями огней, напоминая о близости Нового Года, и в голове у Алины теснилась пёстрая круговерть мыслей — планов на праздники. Работы не становилось меньше, но жизнь не состояла из одних лишь трудов. Ещё б как-то маму не забыть в этой кутерьме. — Валюш, как ты смотришь на то, чтобы махнуть в какие-нибудь тёплые края на Новый год? Бали или Гоа? Достал этот холод... Отблеск падающих снежинок замерцал в смеющихся глазах Валентины. — А ты ничего не пропустила? — А, да, извини. — Алина приняла коленопреклонённую позу и торжественно произнесла: — Валентина Алексеевна, я очень вас люблю. Окажите мне честь стать моей женой и поехать в свадебное путешествие. С ресниц Валентины сыпались золотые блёстки смеха. — Я подумаю, Алина Максимовна. Постараюсь ответить в ближайшие дни. — Хорошо, буду ждать вашего официального ответа. — Ловя эти тёплые озорные искорки губами, Алина скользила поцелуями по скулам, бровям и лбу Валентины. — Но хотя бы предварительное решение я могу узнать? — И я тебя люблю, — коснулся её уха пушистый, как соцветие вербы, шёпот. Тесно обнявшись и синхронно дыша, они вжимались друг в друга, сливались в одно целое. Прильнув прохладной, скуласто-впалой щекой к разгорячённой розовым румянцем округлой щеке любимой, Алина шепнула: — Это — самое главное. 21 сентября — 12 октября 2017 г