Птицей ввысь

/от лица Левы/

      Желтые листья, подхваченные ледяным порывом ветра, золотым дождем проносятся над миром, кутая его в прекрасный океан увядающей жизни, природы, что дышит осенним воздухом. Солнце, играя лучами сквозь потемневшие после многих часов дождя ветви деревьев, не греет больше этот мир; стоит великолепный студеный октябрьский день, когда холодная синева неба складывается в композицию с медными, потемневшими от смерти травами, сотворяя на ветру свою печальную, но сладкую, томящую сердце и душу мелодию. В такие дни внутри поднимается волна вдохновения, а смешиваясь со странными искрами счастья, освещает все изнутри в унисон белому слепящему шару, застывшему высоко над планетой.       Издалека доносится мерный и успокаивающий перезвон церковных колоколов. Птицы, снимаясь с места, парят высоко над землей: они, немые стражники, созерцают красоту с высоты своего крыла, пикируя, разрезают словно застывший в глубоком вдохе воздух, а исчезая за горизонтом, ищут для себя новое место, спокойное и светлое. То самое, где жизнь лишь дает первые ростки, а смерть чужда, как родна окрыленным свобода: единый взмах, и картина теряет свои очертания, становясь сплошным потоком золота, бликов и суеты где-то далеко внизу.       Вам когда-нибудь приходилось бывать на собственных похоронах? – эта мысль порождает потаенную искреннюю улыбку, невольно разливающуюся в текучем состоянии моей души, что летит сейчас в небесах, устремив взгляд в прекрасное, чарующее, неизведанное; устремив свой взгляд по ту сторону завесы тайны, открывшейся лишь с освобождением из оков бренности и земного существования. Если вы слышите меня, читая эти строки, то отвечу за вас: навряд ли. Хоть и вопрос являлся по своей сути риторическим…       Внезапно перед взором становится образ человека, ради которого, в котором, и состоял весь мой мир, каждый оттенок моей судьбы – все заключалось в нем, таком до боли родном и одновременно чуждом: он никогда не принимал меня, не подпускал, держа на расстоянии, а я жил, влекомый порывами не мыслей, но чувств. Во мне всегда шептали хором обе стороны моей души, они, заранее определяя мой последующий шаг, знали наперед, нож какой длины войдет в мою спину, когда все завершится. Лезвие прошло насквозь, разбив в осколки трепещущее глупое сердце…       И я вижу его образ – твой образ, - такой далекий и одновременно столь близкий, буквально руку протяни – и сможешь в последний раз коснуться милых, дорогих губ, ощутить запах волос. Перекинутся незначительной фразой, означающей весь мир. Любить и плыть, выбиваясь из сил, против течения.       Судьба распорядилась иначе…       Ты наклонился ко мне последним, чтобы сказать пару прощальных слов. Я видел, будучи совсем рядом, как слезы мгновенно встали в твои чудесные и темные, словно ночь, глаза, как ты, не замечая их, бережно убрал с моего холодного, спокойного в своем вечном сне лица листья, подернутые позолотой смерти. Тяжелые соленые капли падали на мою – или уже нет, не мою? – кожу, скатываясь по резким скулам, и плакали мы вместе, я – в своем мире, ты – в своем; грани которых в данный момент были так размыты… но я не мог вырваться, не мог распахнуть глаз, чтобы взглянуть в твои напрямую; я хотел обнять тебя, почувствовать тепло – в последний раз, но почувствовать его именно с тобой, - и не смог. Окутанный холодом и бесстрастным ветром, что уносил меня теперь прочь, прочь, туда, куда направлены все дороги в итоге своем, я не мог больше сдерживать границу параллельных существований. И тогда эта дверь закрылась навсегда. В том, ином мире, я, возможно, позабуду о своей земной жизни, но никогда, – слышишь, я шепчу опадающей листвой? – никогда не смогу забыть тебя: разве может перестать существовать что-то столь перманентное, что-то столь святое, как Любовь к тебе?