пожелай мне.

ты его-таки убьёшь, но в самом финале, пусть пока дышит весной злой с кем захочет.

Пустая, совершенно мертвая – безлюдная – станция, Выхино, Костя трясется в утренней электричке, пахнет от мужика напротив отвратительно, у него грязь под ногтями и телефон такой же, как у Кости – старый и раздолбанный, — тот, что рядом с ним, перебирает четки и старается не заснуть. Костя откидывается назад, головой на темно-синюю спинку сидения и прячет руки в карманах, взгляд затравленный, дикий, кусачий, как у Вадика, думает и становится теплее: совсем как у Вадика. У Вадика со всеми его шрамами и татуировками этими нелепыми, с гипсом на руке, запахом пороха в русых волосах, Вадика, от которого прет мескалиновой яростью и этиловым спиртом. В общем-то, ничего нового. Тахикардичное – Костино – сердце заходится в конвульсиях, чтобы выстрадать наконец унизительно-болезненно-бессмысленные попытки доказать – не Вадику, распятому, — себе самому. Доказать хоть что-то. Символика райских дверей гаснет и гасится под ногами в припадочных движениях у кромки танцпола – так мало места, чтобы дышать, но говорят, для этого достаточно и одного легкого, а на деле у Кости сердце ни к черту и самореализация хромает на обе ноги. Вадик кружится-кружится-кружится, раскачивается из стороны в сторону, дергается под музыку в этих непонятных, нелепых ненужных очках с тонированными стеклами, тонировка нужна Косте и желательно куда-нибудь в область сердечной аорты. В голове лишь: Вадик, ты лишь: танцуешь так дерьмово только: так плохо, что даже не смешно бессмысленное: остановись. Чтобы выиграть, Косте тоже нужно сожрать чье-нибудь сердце. Только нет там никакого сердца, а слезы застряли в горле – и вот как их оттуда, ну как; тепло жжется и колется, Костя называет имя – Цыпа, — привычное, удобное, как раз по размеру, и думает, что такой, как Вадик, обязательно бы рассмеялся, но Вадик не смеется. Вадик говорит: как звать? Вадик спрашивает: как-как? И проверяет: Цыпа? Мать, охрипшая, шепчет: «лисенок, просыпайся, опять опоздаешь»; Костя не смеется, глушит эмоции, Костя прекрасно знает, этот – не лисенок, — самый умный лис в городе. Заводские трубы сломали его, выкурили, словно бенгальский косяк. Растолки в пыль, как натянутое костяное сухожилие одним лишь напоминанием о том, что в мире, который живет по негласным правилам, отрицая законы притяжения, есть место боли. В мире, который по праву принадлежит ему, Вадику. Это небо не любит его, его разрисованную оболочку, вымоченную в героиновом забвении, его «комната (с)траха» — лишь попытка выскрести остатки внутреннего мира из полых прожилок нервных окончаний, которым короткое замыкание уже не грозит. И ничего не грозит. Костя не любит его — да точно, точно же, — отдаваясь на растерзание в чужие объятия, что на поверку крепче портвейна в граненных стаканах его отца, обменянных в комиссионке на обручальное кольцо и цепочку. И имя – Вадик, — звенящее пустотой при натяжении, Вадиком в детстве он называл игрушечного лисенка, сшитого вручную из лоскутов, лис повзрослел вместе с ним и сожрал его сердце. Теперь линии его – Пулемета – лица все равно, что карта мира на глянцевой поверхности школьного атласа за девятый класс. Он запомнит его таким, когда бить будет, а после хвататься за сердце – тахикардичное, рваное, дикое, — как у Вадика, давить пальцами и плеваться: как у Вадика, совсем как у Вадика. Как у Вадика. Костя в миг чувствует себя не по возрасту большим, тяжелым и не по возрасту печальным, плечо трется о чужое плечо, притирается ближе, шелестя складками на рукаве ветровки — прижаться бы ближе, схватить крепче, пальцы запустить под самую кожу, глубоко и больно, чтобы не только Косте больно. В метро сердце уходит в пятки, бухает где-то внизу, раскачиваясь вместе с вагоном, у дверей на Курской плечо немеет — дикость какая-то, — толкают, тянут за капюшон и рюкзак, затаскивают вглубь вагона, а в наушниках — группа крови, — обрывается, снова толкают, странно и печально тормошат: эй, пацан, ты чего? угрюмо даже как-то: на следующей выходишь? не дожидаясь ответа, проталкиваются, протискиваются через толпу к выходу, волоча за собой мешки, сумки, рюкзаки: чего встал? Дикость какая-то. Костя закрывает глаза, вжимаясь спиной в стеклянные вставки на дверях так, что скрипит по гладкой поверхности ветровка или это внутри у него все скрипит, когда он вдыхает поглубже запах подземки и чужих людей, среди которых нет одного — штаны с лампасами, безукоризненная стрелка шрама безукоризненно ведет к скуле, — Вадика-Вадика-Вадика. А у него в душе, похоже, клеем все вымазано. Вадик чует каждый перрон, каждый удар колес — металл о металл, — или черт знает, что это. Спотыкается, ловит равновесие, сжимает ладонь в кармане в кулак, ногти режут кожу, но не рвут. Мелкий и гадкий, никчемный ком застревает в горле, словно проглотил пятирублевую монету, Вадик злится, сплевывая на асфальт в районе Смоленской, топчет плевок ногой, мажет по асфальту резиновой подошвой, дергает бровью — думает, представляет, фантазирует, как разлетаются на куски чужие головы, словно переспелые арбузы. Плохое сравнение, очень плохое, но Вадику в голову не идет ничего лучше, Вадику в голову вообще ничего не идет без мескалина и гидрокодона, главное — твердая рука и заряженный Томпсон, все остальное — в урну. Все животные — стайные, у одиночек — стая внутри, у Вадика Пулемета внутри кладбище и нескромный храм декаданса с бумажными замками и порогами из стекла, даже пусть происхождение его совсем не божественное. Костя не верит в Бога, но как — как не верить, — если вот он, прямо перед ним, скачет, как солнечный зайчик, как одуревший от запаха течной лисицы лис. Костя ловит его лицо руками на гнилом перроне, вокруг — только люди, люди, люди, оболочки, крючковатые, щуплые, круглые, тощие, — поезда режут и разбивают его, Вадика, воздух. Под его коленями мрамор и что-то колется-режется в прорезях на коленях, что-то колется-режется в стянутой груди Вадика Пулемета и переползает болезненно в глотку. Вадик плюется и растирает ладонью по сколам на бронзовых мордах собак свое категоричное-меланхоличное "так надо", а время какое-то ватное и угрюмое, какое-то колючее, как будто стекла пожрал разбитого. Вадик плюется и говорит: хочу уехать вторит сам себе: хочу уехать в Питер а потом что-то бухает в затылке и висках: в ебаный Петербург, как такое может быть? — Давай, — Костя повторяет себе, что это рефлексия, рефлексия имеет свойство рано или поздно заканчиваться, все равно, что срывать цветы для Элджернона в гудящей подземке; Элджернон — мышь, мыши умирают, — давай сейчас. Вадик вторит ему — это рефлексия, рефлексии заканчиваются, — но из его уст это все равно, что название стрип-бара из уст его отца. Вадику не семнадцать и не двадцать один даже, Костя надписывает его ярлыки, затянутые на двух сломанных ребрах — "отчаянно отчаявшийся", — но ведь это Косте-Костику только восемнадцать исполнилось, ведь в смирительной робе ему не то, чтобы одним легким вдыхать отравленные пары в коридорах душегубки-психушки, ведь в смирительной робе он бы.. А впрочем. Вадик волочит его в вагон и прижимается душно, тепло, болезненно к желтой пластине двери, стекло — заляпанное, загаженное, Костя шепчет: как Вадик, совсем как Вадик — холодит щеки, к стеклу взмокшие лохматые волосы липнут. И Косте кажется, что еще немного, еще немного и Вадика затянет куда-то не туда, намотает со всеми вытекающими на унылую ленту арбатско-покровской. Синий не теплый, не самый-самый, и Вадик не теплый. Токсичное тело рассыпается на темно-синем сидении, Вадик смеется — раньше ведь были вишневые, были же, Кость, ну ведь были, — крошится, крошится, крошится осколками зубов. Костя думает, как же это мерзко, думает, что Элджернону повезло, что он мышь — мыши рано умирают. А здесь Вадик — совершенно больной — загнанный своей яростью в мескалиновом побоище, никакого льда и мартини асти для любимой Лолиты-Лолы-Ло: беги, Лола, беги. Беги в промерзший Петербург за своей зазнобой, загоняя занозы и грязь под ногти за толстым стеклом и решеткой. Беги как можно дальше. А здесь останется Вадик, совершенно больной, совершенно совершенный, совершенно безбашенно шепчущий в Костин висок: давай прямо сейчас, а? Давай.