Падение первого человека

Палящее солнце плавит, кажется, сам воздух. Дрожащий горизонт сливается с раскаленным, почти белым и абсолютно безоблачным небом. Иссохшая земля без намека на зелень рассыпается раскаленным песком под ногами и вздымается в воздух вместе с устремленными к высотной прохладе суховеями. Такие ветра не приносят ни прохлады, ни комфорта, только жар. Последние сто лет земля, казалось, извергала все свое пламенное дыхание, чтобы заставить людские поселения, ранее ютившиеся в уютной роще, чей подлесок некогда беспросветно укрывал весь склон горы, уйти. У подножья располагается подъем. Древняя тропинка, выложенная темной породой, тонкой летной ведет вверх. Точно игнорируя повсеместное запустение, позволяющее легко проложить сквозную дорогу, она извивается и порой обрывается, словно обходя несуществующие препятствия, змеей исходит всевозможными зигзагами, заставляет путника преодолевать большее, чем того требовалось на первый взгляд, расстояние. Но стоит сойти с дороги, и неосторожный натыкается на одиноко растущее дерево, канаву, заросль дикого тернистого стебля, преграждающего путь. Ничего не понимающий, озадаченный, но явно напуганный, путник либо покорно возвращается на тропу, чтобы недоумевать над тем, как не замечал он этой явной помехи ранее, либо прорывается сквозь, теряясь и бесследно исчезая в непонятно откуда взявшихся абсолютно одинаковых деревьях. Это странное и никак не объяснимое явление притягивало независимых ученых, туристов и всех детей со всей округи словно магнит. О таинственной силе горы Эббот ходили слухи, а местные гайды, между тем, напуская на лицо таинственную и чуть-чуть доверительную улыбку, рассказывали толпам зевак "старые" легенды о заклинаниях, наживаясь на незнании тех. Чем выше уставший путешественник поднимается, тем прохладнее становится. Ветра, ранее бившие по лицу горячими лапами, теперь приветливо дуют в спину, прохладными языками лижут щеки, ободрительно кивают. Ранее раскаленный, теперь песок медленно теряет весь свой пыл и твердеет. Кое-где появляются кустики дикорастущих пустынных цветов, подземные источники выходят на поверхность, разливая в глубоких лужах мутноватую воду, которой невозможно теперь чураться. Но все же не стоит сходить с тропы, иначе окружающее своенравного путника богатство неминуемо толкнет его обратно в жар и монотонность. Конец. Тропа безнадежно обрывается, а вымученные глаза того редкого человека, кой осилил путь сюда, загораются восторженным блеском. Жар, терзавший его горло на протяжении всей дороги, здесь остается не более, чем дрожащим воспоминанием. Мягкая трава, настоящая, зеленая трава, редким ковром покрывает буровато-желтую землю, все еще теплую, но нисколько не горячую и не сухую, а влажную. Жесткие стебли, присыпанные песком, здесь сплетаются в ярко-зеленые, прочные узлы, везде ложатся под ноги, зарываются в почву. Здесь нет деревьев, но подняв глаза можно увидеть огромное развернувшееся прямо перед крошечным человечком око горы. Кажется, оно смотрит на него своим черным провалом пещеры, оценивает, спрашивая себя - достоин ли путник войти внутрь? Стоит ли доверять ему мир, сокрытый в ее недрах? Не был ли его приход нелепой ошибкой? Могучие своды хмурятся в этой думе, а человек, заглядывая за спину этой пещеры, обнаруживает, что там ничего нет - лишь крутой обрывистый склон. Жутко. Однако сейчас здесь прохладно. В разгар лета, словно к этому приложила руку небесная манна, лазурный купол, распростертый над головами зевак из деревни, покрылся плотной пеленой серо-сизых туч, то и дело ронявших капли на высохшую и жадно глотающую влагу землю. Ранее яркие, теперь краски стали невзрачными и блёклыми, но жители деревни, похоже, не были ни капли огорчены. Местные не располагают большим количеством увеселений. В основном вся их жизнь проходит за уходом за домом, семьей, финансами. За одним делом приходит другое, затем следующее, и люди не успевают оглянуться, как постепенно солнце багровеет, уставая излучать тепло и свет, начинает бросать длинные, косые тени, похожие на чьи-то дрожащие силуэты, приходит время ужина и вечернего отдыха. Дети в развлечениях знают чуть больший толк, чем взрослые - после прихода из школы они идут вместе гулять по запустелой главной (и почти единственной) улице, тормошат соседнее зверье или ненароком громят устройство чьего-то из ребятишек дома, закатывая в нем тусу, пока родителей непослушного чада дома нет. Затем вечереет, детские сборища постепенно расходятся, они усаживаются за стол, едят, выполняют работу по школе и дому, и собираются вновь, теперь в меньших количествах - не всех пускают гулять во тьме сумерек, многие обычно стыдливо объясняются перед товарищами и остаются дома, зависая где-то в гаджетах. Впрочем, сегодняшняя неясная прохладная погодка у молодежи вызвало бурю эмоций - большинство к такому попросту не привыкло, хотя и удивляться не торопилось, а новые возможности поскакать по окрестностям, не боясь зажариться под палящим солнцем, взбудоражили всех - был немедленно предпринят поход к горе, неподалеку от которой деревня располагалась, и все счастливчики, которых отпустили родители, во главе со старшими заводилами хлынули прямо к месту назначения. У подножья горы несформированная толпа с оживленным гудением перегруппировалась, выстроилась в долгую линию, где впереди шли дети "налегке", а сзади "нагруженные" и сначала с энтузиазмом, а потом с некоторым раздражением, пошла по узкой тропке. Не сказать, что путь был длинным. Отнюдь, с того места, где стоял первый забияка, предложивший идею, деревня была легко различима вплоть до домика и кривой сеткой улиц расположилась в долине. Скорее под описание всей дороги подошло бы слово "энергозатратно". Сборище продвигалось жутко медленно, подстраиваясь под самых неторопливых, ютилось на узкой дорожке, боясь свернуть не туда, а рюкзаки и сумки, волей-неволей утяжеляющие спину, только пуще разжигали недовольство. Когда ропот стал громче, было все же принято решение отправить кого-то на разведку, дабы тот сказал, сколько все-таки осталось идти и не пора ли сделать привал. Выбрана была девчонка четырнадцати лет, с короткой, по подбородок, стижкой, невысоким ростом и нелюдимым взглядом карих глаз. Чара всегда волей-неволей выбивалась из толпы. Она была значительно ниже и худощавее своих сверстников, а потому в большинство гулянок не принималась, но начитанность и странная манера речи, ее сопровождающие, заставляли все-таки ее персону уважать и не возражать ее неожиданному решению пойти с остальной шпаной. Обычно с ними она не водилась. После школа уходила домой и безвылазно просиживала за книгами или в Интернете. Долго смотрела в одну точку, размышляя о недоступном никому, кроме нее. На родительские советы выйти и освежиться на воздухе отшучивалась несмешными каламбурами, убегая от прямых ответов на вопрос "что не так". С редкими друзьями общалась излишне резко и медленно, часто подправляя короткие предложения сарказмом и выразительностью, будто угрожая каждым словом. Обидчиков она либо высмеивала, либо побивала, а потому неосторожных находилось немного. На других детей смотрела с явным снисхождением или презрением, позиционировала себя как нечто "над", а потому находиться с ней в одной компании было попросту неприятно. Поэтому, теперь, когда нарушать устоявшуюся атмосферу раскованности не хотелось, а послать кого-то надо было, выбрали, без сомнения, её. Пожав плечами, она согласно кивнула и, отдав свою поклажу кому-то из добровольцев, быстрым шагом направилась к вершине. Ноги давно затекли, и натруженные мышцы предательски ныли, поэтому на ее лице, всегда точно отражавшем ее настроение, возникли первые намеки на недовольство. Зачем она отправилась сюда? Помучаться лишний раз? Зачем согласилась идти вперед? У нее дома нечем себя до смерти вымотать? Вообще, дома у нее было много способов убить себя или причинить себе боль, так что это точно не ответ. В незатейливой старой кухоньке хранились острозаточенные ножи, вилки, открывалки. В собственной комнате находились чашки и кружки, чьи осколки легко резали молодую тонкую плоть. В ванной ее ожидала бритва или фен. В гостинной ее окружали десятки розеток, электроприборов, ниток, веревок и даже старая добрая кандилябра. Канделябр, если говорить правильно, но Чаре нравилось говорить кандилябра. В ее семье любили пошутить, вот и это была одна из плохих семейных шуток, которые никому более не понятны. Бывало, отец усаживал ее на руки после этого и громко хохотал, обнимая дочь, и мать бросалась со словами "Милый, тебе нельзя таскать такие тяжести" или "Дорогая, слезь сейчас же" снимать раззадорившихся семьянинов. Наверное, такое безалаберное отношение к своему здоровью у Чары от него. Первые капли упали ей прямиком на макушку, девочка ойкнула и глянула, прищурившись, на небо. Следующая капля, будто не дождавшись своей очереди упала на щеку, прокатилась с нее, словно с горки, и упала на серенькую кофту с черной полосой, которую Чара присмотрела в своем небольшом гардеробе для похода. Девочка насторожилась, опустила взгляд на землю - вся в небольших пятнах. Как же не вовремя! Зонтик, взятый на случай непогоды, остался в сумке, а возвращаться было поздно - больше половины пути, по ее расчету, уже было оставлено позади. Вскоре капли вовсю барабанили по земле, почва, непривыкшая к такому обилию влаги, не готовая принять ее всю, просто превратилась в грязь и кашу, все покрыли быстро вырисовывающиеся мутные лужи. Подул ветер. Сначала это был именно ветер. Дождь стал идти чуть косо, поредел. Но с каждой секундой темп усиливался, и через пару минут Чару накрыл настоящий ураган, пусть и без грома и молний, все такой же сносящий редкие деревья и бушующий над головой давно сбившейся с пути девушки. Сдавленно ругаясь, она почти бежала через стену дождя, отчаянно надеясь, что ее не погребет под деревом и не зашибет случайным суком. И кой черт направил ее сюда?! Поддерживание уже сбившегося дыхания отнимало все силы, и бежала она наобум. Пещера. Кажется, она добралась до верха - сплошная рябящая стена дождя дезориентировала, а вечерние сумерки, сгущавшиеся на фоне бури, размывали в своих тенях без того едва различимые силуэты. Прорываясь сквозь еще более остервенелый, чем у склона горы, ветер, она забежала в спасительное убежище и, тяжело дыша, осела на пол. Редкие капли все еще настигали ее и тут, а пылающую от веток, хлеставших по телу, кожу теперь продрогло морозцем. Непривычно холодный, особенно для июля, дождь, оказался для нее еще и ледяным душем - Чара промокла до ниточки. Ее глаза наконец привыкли к темноте. Сквозь мрак начинали прорисовываться сталагмиты и сталактиты, а где-то глубине пещеры Чара заприметила что-то переливающееся и блестящее. В голове всплыли жутковатые легенды о чудовищах, заточенных тут много лет назад, и по без того дрожащему телу пробежала судорога, но Чара решительно откинула всякие опасения - в сказке ясно говорилось о магическом барьере, держащих их внутри, и даже если все это - не вымысел, ей ничего не угрожает. Но все же, вдруг это огонь и там находятся ее товарищи? Сомнительно, но стоило проверить. Пройдя пару шагов вглубь горы, девочка обнаружила, что в нескольких метрах от нее находится вертикальная дыра, от которой исходит странноватое, прозрачное сияние, будто подсвечивающее ее изнутри. Неужели это - барьер из мифов? В глазах Чары загорелись заинтересованные искорки. Ей захотелось заглянуть внутрь и увидеть, на что похожи таинственные врата, удерживающие целый народ взаперти. Как они там живут? Живут ли? Забыв про все на свете, она, словно зачарованная, уставилась на усиливающееся с приближением дрожание света, подбираясь все ближе. В какой-то момент потеряв контакт с реальностью, она слабо вильнула ногой, намереваясь сделать очередной шажок и запнулась о корешок плюща, незамеченного ей ранее. Вся восторженность слетает с нее разом, когда Чара понимает, что не может удержать равновесие. Бессмысленно махая руками, она сначала падает на землю и упирается животом в край бездны, болезненно вскрикивает и с каменной крошкой летит вниз, безуспешно хватаясь пальцами за воздух в сантиметре от спасительного выступа. Ее осыпает снопом радужных искр, боли и жара, Чара кричит, извиваясь в воздухе, пытаясь разглядеть хоть что-то в этом удушающем мраке, но ее вопль застревает в ее глотке вместе с дыханием, и она лишь беззвучно барахтается, чувствуя как слезы, не успевая проложить соляные дорожки, устремляются вверх. Потом она ощущает резкий толчок, хруст собственных костей, и прежде, чем ощутить умопомрачающую боль, отключается. Гора Эботт снова неприступно и недружелюбно свернулась тугим клубком посреди долины. Ребятня, расположившаяся по бокам от тропки на середине пути, только начала подозревать неладное в долгом отсутствии разведчика. Больно. Боль везде, она наполняет все твое существо. Она не захватывает твое тело, нет, кажется, твое тело состоит из нее. Ты пытаешься закашляться, но новая вспышка боли заставляет тебя лишь тихо всхрипнуть и затихнуть. Твой палец на руке дрогает, пытаясь ощупать голую землю, на которую тебе не повезло упасть, но она поджидает тебя и тут. С твоих губ срывается тихий стон. Ты понимаешь только то, что тебе больно, а видишь только свет, пробивающийся даже сквозь закрытые веки. Где-то во рту ты ощущаешь металлический привкус, что-то теплое у твоего носа. Это неприятно, но ты не смеешь двинуться, потому что боишься снова раззадорить ее. Дикий звон в ушах, свинец, залитый в твои легкие, раскаленное железо, бултыхающееся прямо в голове. Ты не готова к новой порции Ада. Ты лежишь на земле. Ее холод и влага приятно успокаивают. Тихо. Ты наедине со своей медленно отступающей агонии - тебе кажется, что ты умираешь, хотя это скорее всего просто обморок. Но ты думаешь, что это испытывают все, кто разбиваются о земь, что скоро придет могильный холод и тьма. Тебе невдомек, что почти все они погибают почти мгновенно, не страдая. Наверное, если бы ты узнала об этом, тебе бы было немного завидно. Но сейчас ты вряд ли способна об этом догадаться, не так ли? Шаги. Возможно, тебе показалось, но ты готова поклясться, что слышала чьи-то шаги. Ты даже не пытаешься двинуть головой, ты слишком занята собственной болью, чтобы хоть на что-то реагировать. Чтобы вообще осознавать что-то. Ты просто мечтаешь о том, чтобы этот кошмар, твое нахождение в этой полудреме, закончился. Кто-то подходит тебе - ты не столько слышишь это, сколько замечаешь по тьме, коснувшейся твоих век. Ты тихо хнычешь, ожидая помощи, замолкаешь. Что-то подсказывает тебе, что это человек. Не зверь. Прежде чем ты задаешься этим вопросом, тебя обволакивает что-то бесплотное, но по консистенции напоминающее мед. Струящееся и теплое, оно забивается в ноздри, не давая тебе вздохнуть, в уши, впитывается в кожу. Ты пытаешься протестовать, открываешь рот, чтобы возмутиться, но тогда это тепло попадает тебе и рот, и хотя ты ничего не ощущаешь на языке, тебе отчего-то сначала противно, а потом уютно и легко. Ты не замечаешь, как на тебя наваливается тяжелая полудрема, а боль становится не более, чем памятью, которую ты ловишь, чтобы осознать, что больше не испытываешь дискомфорта. Ты обмякаешь в бессилии и блаженстве, позволяя странному некто делать свое дело. Ты засыпаешь.