Дурная Кровь

      Из утреннего кофе на Вандала смотрит желтый, как ложка меда, глаз – он моргает, ныряя в истекающую паром влагу и выныривает мятно-зеленым. Гуль размешивает его ложечкой, белые-белые, как молоко, разводы, и допивает остатки, запрокинув сальную голову. Из холодных распахнутых окон льется в комнату рваный ночной шум. Его майка прилипла к спине, насквозь мокрая – Вандал рухнул в ванну, закиданную льдом, вчера утром и пролежал в ней, в морозной болезненной дреме, до вечера. Как рыба, оставленная охлаждённой.       Он пялится рыбными глазами в грязное зеркало, безуспешно пытаясь смыть белые пятно с лица – не сразу поняв, что это мыльные разводы на зеркале, размазывает улыбку по лицу и кутается в черную куртку, звеня ключами. Мимо перилл, мимо мусорки, мимо пустых подвальных глазниц – красный фонарь, папочка местных девок, приветствующе подмигивает ему, заходящему в пахнущую хлоркой белую скорлупу больницы. Каждое утро он покупает себе баночку соды, садится за прилавок, мурлычет напарнику "Иди в зад" в ответ на тухленькое приветствие. А потом сидеть и пялиться в стену через решетку, и принимать купюры из бледных рук и просовывать им засаленные холодные пакеты. О, о, ооо, сколько же часов тянется каждая смена, как же физически больно упираться спиной в неудобный стул, развлекая агонизирующий рассудок разговорами с кривящими губы кровососами.       Он очень, очень хотел бы работать там, в холодильниках, но это было вне его возможностей. Когда один раз они с Филом попробовали поменяться – Вандала обнаружили сосущим на полу кровь из искромсанной скальпелем шеи тогдашней донорской девчонки. Это как торчать в кондитерской прямо перед клубничным тортом, жирным и огромным, будучи ужасно голодным. Вандал просто не знает, каково быть сытым.       Он едва осознает, чем и как живет, с трудом подбирая слова, когда пишет долгие письма с раболепными извинениями за каждую мелочь, о которой Ее Сучество не узнала бы, не расскажи он ей сам. Жизнь похожа на кофе с кровью. Череда событий, нанизанных на ниточку, как попкорн, его мозг на сковороде ее власти.       И, наверное, стоит избавиться от привычки спать в ванной, в кресле и на столе. Вандал встает с него, случайно опрокинув вчерашнюю кружку, чувствующий тебя переломанным смятым яблоком. Девочка с пакета молока шепчет ему, что Мать не будет им довольна, Вандал ей не верит. Не обманешь, ты сейчас не здесь, ты в подвале, выжимаема, как спелая клубничка. Так что не пудри мозги. Девочка с криками растворяется в позавчерашем кофе.       Он откупоривает банку с содой и выливает ее в свою рабочую кружку. Надпись "Работник" замазана красным акриловым "Гуль". Он хочет забрать кружку домой, он хочет пить из нее все, что он пьет, но лучше ей стоять здесь – потому что сильней он хочет сжимать ручку всякий раз, когда дарительница раз в пару месяцев впархивает в банк, покачивая выцвевшими желтыми хвостиками. — Ванди-Ванди, а можно мне пакеееетик?~       Он всякий раз приветствует ее голодной бараньей улыбкой, впиваясь пальцами в кружку, словно в поручень во время аварии. — Зачем вам есть картофельные очистки, стоя перед свежим пюре? Моя шея в вашем распоряжении, Мисс.       Королева Шлюха дует бардовые губки через решетку, склонившись над стойкой так, чтобы он видел две полосы выглядывающего из-под майки бардового лифа. Он не может спорить, ватный и липкий от внимательных глаз, только пройти в холодильник и принести ей желаемую порцию счастья. Она выглядит такой яростно-пьяной, когда рвет пластик и глотает с жадным мычанием, он смотрит на нее и глотает слюну в идеальной синхронности, покачиваясь на стуле, как пружинный болванчик. Представляя вместо тонкой упаковки человеческую кожу. Жанетт говорит, что любит пакеты, потому что кровь вкусней охлажденной.       Она проводит по губам салфеткой, нарушая сложный градиент на губах, что ничуть ее не портит, и оставляет ее, скомканную на прилавке, упорхнув из холодной кафельной клетки. Вандал улыбается грохоту каблуков и ежится от того, что в здании становится холодней после хлопка дверью. Она никогда не принимает его предложение, никогда – хотя казалось бы, в чем еще смысл существования теплого живого мешка с кровью?       Салфетка все еще лежит перед ним, комочек белой бумаги с помадно-кровавыми разводами. Вандал просовывает руку под секло и утаскивает ее к себе, а потом, оглянувшись на дверь, за которой Фил мурлычет что-то под нос, кладет ее на язык. Бумага впитывает слюну, мгновенно осушая рот и гуль с мычанием всасывает ее, глотает шумно и жадно, обхватив губами пальцы. Высосать каждую каплю маслянистой помады, каждую чешуйку кожи чужих губ.

Он никогда не отказывается.

      Вандал стоит в дверном проеме, с виноватой улыбкой демонстрируя кость, прорвавшую руку как упаковку из-под чипсов, как кошки демонстрируют мертвых мышей. Жанетт ахает и отшатывается от него в импульсе несвойственного мертвым отвращения. Гуль пялится на белые мокрые обломки, голодно облизываясь, но подавляет желание начать чавкать собственной раной (снова) и поднимает на нее туповатые темные глаза. Плетется к ней, отступающей к столу с рукой у груди, медленно оседая на колени и хныкая. — Лестница. Я упал с лестницы.       Вампиры любят, когда им отвечают раньше, чем они спрашивают. Жанетт упирается в столешницу поясницей, пищит, словно при виде мохнатой мокрой крысы, когда он утыкается в ее руку и принимается жадно целовать ее с умоляющими страдальческими стонами. Кровь со сломанной руки течет на Терезин ковер. — Мне так больно, Госпожа, так больно...       Его отталкивают, но только чтобы схватить со стола серебристый нож для бумаг. Туповатое лезвие с чавканьем вонзается в тыльную сторону ее руки, она ворочает им в себе с таким звучным, глубоким хлюпаньем, что у Вандала краснеет от смертных мыслей лицо и еще сильней разъезжаются колени. Наконец, удовлетворенная глубиной пореза, она протягивает руку ему и заботливо треплет сальные волосы. Вандал впивается в локоть и почти насильно тянет ее вниз, с восторгом глотая ледяную, гнилую кровь, обдающую горло как паленая водка. Язык ритмично ласкает створки раны, то и дело ныряя в нее и расталкивая плоть еще шире – он, увлеченный этим, не сразу вспоминает об отнявшей руку боли. Не глядя сводит края сломавшейся кости – они сразу же сплавляются, будто пластилиновые, и слой за слоем на них подымается горячим тестом поврежденная плоть. Жанетт снисходительно хихикает и толкает его пальчиком в лоб – так, что он отшатывается, еле удержав равновесие. — Какой ты неловкий у нас, бедняжка! Ты испачкался, словно зарылся лицом в торт.       Она вынимает тонкий платочек из кармана, но он не дается, с восхищенными стонами слизывая с подбородка, губ и рук каждую капельку свежего мертвого вите. Она смеется опять, а потом говорит, что он похож на котенка с мордочкой в молоке. — Ванди, только... Мы коврик Терз испачкали. Ты же вычистишь его? — Если вы скажете, Мисс – я вычищу его языком.       Жанетт криво ухмыляется и садится на пол, вдавливая покорно упавшего Вандала в ковер. Из-под бордовых полумесяцев губ сверкают голодные по крови клыки. — Ну, раз уж ковер и так грязный, Терезы нет и придет она нескоро, а ты и так согласился поработать языком – я дам тебе пену для чистки, если заслужишь.       Вандал безуспешно пытается прокусить ей язык с покорными радостными стонами. Она – всегда полная чаша, она – белая сторона Луны, она знает, как часто на самом деле в месяц он вкушает этот нектар. Он понимает абсолютно все и знает абсолютно все, одновременно взлетая в марианскую впадину и падая в облака.       Просыпается он от того, что Тереза в белье Жанетт колотит его ногой, задремавшего с теплым телом в руках на ковре, и называет похотливым животным.       Очередное утро, тридцать первое июля, Вандал сжигает листочек отрывного календаря зажигалкой и выкидывает в пепельницу, в кучу желтоватых бычков. Накладывает себе неровные куски плохо прожаренного мяса в тарелку и усаживается на холодный стул. Глотает из пустой кружки. Вздыхает и, не моя, наполняет ее водой. Фил смотрит на него с осуждением, сидящий на стуле напротив гуля. Он не может говорить – только мычит распухшими синими губами и вертит взбухшей дырявой шеей. Кровь с бардовой культи уже не капает. Вандал надрезает мясо, нежно-розовое под слоем жира и темной корки – свежее, оно так и сочится сукровицей. — Тень Солнца уже надкусило яблоко, желая выпить сок своего создателя и заставить корни сгнить.       Фил таки заговаривает – изо рта вываливается мясистый кусок языка, и выплескивается на больничный халат вода. Он говорит вяло, гулко мямлит, булькая легкими. Вандал отрывает кусок белого хлеба, зажевывая полусырое жаркое. — Хорошая попытка, Фил, но... тц-тц-тц, я ебанутый, а не тупой. Я же знаю, что ты не здесь. Ты в ванне, во льду, потому что в холодильнике места для тебя не хватило, а я не хотел, чтобы ты стух слишком рано.       Вандал вдруг вскакивает и распахивает холодильник, демонстрируя коллеге голову на блюде, которую гуль планировал выварить, и миску нежнейшего печеночного паштета с морковью и базиликом. Мамочка любила базилик. — Видишь? Ты здесь, ты в ванне, но не на стуле. Так что проваливай. Или сиди тихо, пока тебя не грохнули во второй раз, петух. — Фенрир уже распахнул глаза, оттаявшие от тысячелетнего инея. — Угу, очень интересно.       Хотя, право, это правда интересней, чем россказни из утренних новостей. О тунце и поварах, и о прочей вызывающей у Вандала рвотные позывы дряни. Он кривится, понимая, что Фил убил весь его аппетит и выкидывает остатки жаркого в мусорку, залив после этого жирную тарелку водой. Не жалко, мяса ему хватит надолго.       Вандал смотрит на огни Азилума, дразняще влекущие из серой подворотенной щели, и заставляет себя опуститься в Банк – с недавних пор благодаря молоденькому мяснику, все еще пахнущему смертностью, на полках появился кровавый концентрат сытный настолько, что даже жующего мышат живьем с пяти лет Вандала воротило от густого кровного запаха. Но шла эта штука хорошо, предназначенная не для его скотского человеческого желудка. Деньги гуль всегда воспринимал равнодушием. До этих окаянных свинцовых дней.       Тени заволокли белую сторону луны. Жанетт рыдала и рыдала, призывая его как собачку и гладила трясущимися руками в попытках успокоиться. Она любила не деньги, она любила то, что можно на них купить, так что пачки хрустящей бумаги одна за другой падали в тумбочку Терезы, уже опустошенную от ненужных больше вещей. Жанетт забрала только ее черную помаду, тушь и пару сносных кофточек. Она внятно не объяснила ему, что произошло, только причитая и размазывая бордовые слезы, смешивающиеся некрасивыми разводами с белой тоналкой, но Вандал не удивился бы, если бы оказалось, что Тереза убила себя специально чтобы расстроить свою сестру.       Вандал – погребенная лесом щепка. Единственное, чем он может утешить Жанетт, смотреть на слезы которой физически больно – сказать, что ему хуже. Он каждый день слышит громоподобный голос, каждый миг чувствует во рту привкус крови, которую она вливала в него, разжижая горячий мозг, ему снится, как ночь с белым лицом тянет к нему черные пальцы. Он так рад, так, блять, рад, что эта сука сдохла, но теперь каждая капля ее крови тянется из него к ней, просачиваясь сквозь распахнутые поры. Вандал лежит на полу и плачет от нечеловеческой боли, Вандал расцарапывает себе грудь вилкой в попытке выпустить это ревущее что-то, поработившее его и притащившее к ней на поводке. Королева Сука тянет его за собой, балкон манит своей высотой и незастекленностью, в ванне со льдом хватит места и для двоих.       Он пялится в луну в ошметках облаков, прижавшись спиной к холодной каменной крыше. Как пригвозжённый к ней жук, смотрит в небо, раскинув руки и чувствуя щекой сухие волосы лежащей рядом с ним Жанетт. Вампирша поворачивает голову, из-за того, что лежат они ногами в разные стороны, он смотрит не в ее глаза, а в мягкие вычерченные губы. Эти поднятые уголки смотрятся странно без извечной лимонной ухмылочки. — Ты выглядишь бледным. — Да, — он бодрствует уже два с половиной дня и все равно пришел сюда по первому ее свисту, — Одному в Банке тяжелей.       Она немедленно начинает жалеть его, поджав губки и ласково ахая, так что он поворачивается обратно к ночному небу, сдерживая раздражение. Жалеть нужно кого-то, для кого жалость не будет словами мимо ушей. Он не замечал, что его окно разбито и он ходит по осколкам, несколько дней, нужно что-то ярче, чтобы выдернуть его из летней полудремы. — Ты все еще?... — Это будет длиться несколько месяцев, как я слышал. Если я не буду пить кровь. — Но ты пьешь. Мою. — Да.       Фил кончился, унесенный в пакете на мусорку, унесенный ветром – Вандал кончается тоже, как тюбик высохшей зубной пасты. — Да, я пью. И я люблю каждую вашу часть, Госпожа. К сожалению, она – ваша часть.       Она умерла, не ослабив на его шее черной хватки, потому что из белых рук Королевы Шлюхи Вандал пьет ее темную сестру, пьет тоску по ней, пьет свое рабство и он все еще не в силах отказать – и он не откажется, покуда его не отлучат от груди подобно младенцу, а кожа его начнет сходить с тела слоями, старея с каждой секундой. — Ты очень, очень хороший, Ванди! Ты такой замечательный!       Извилистое женское тело переворачивается и подползает к нему, навалившись с грустным хихиканьем. Жанетт, белая, как кокаин, как кости, как фонарный свет, склоняется над гулем, застилая своей грудью все: меловой памятник давно мертвой женщине, расцеловывает его лицо, вцепившись в плечи властно и подавляюще. Он хочет обнять ее, но его вынуждают лежать смирно и гуль догадывается, к чему клонит малкавиванка, покусывающая ухо, наматывая длинные пакли волос на пальчик. Он стонет в нетерпении, откинув голову, и не оказывается разочарован, истосковавшийся по этому болезненному рабскому единению. Она вонзает поцелуй в его шею.       И крыша переворачивается, роняя их двоих в небо. Он трясётся в экстазных импульсах под тонкими клыками, он вытекает через шею и затекает в ее серый горячий ротик, размеренно чавкающий свежей раной. Это как быть листком календаря, сгорающим на зажигалке, как быть сигаретой или трясущимся под потоком сопрано бокалом. Он никогда, никогда не привыкнет ко всей извращенной сладости бытия ее жертвой: каждое новое кормление – новый сенсуальный нечеловеческий шок.       И поэтому так сложно что-то говорить в таком состоянии. Даже когда пальцы немеют, а губам вдруг становится холодно, будто он взял в рот кубик льда. В голове опустело, и от головокружения небо плывет и шатается. Вандал стонет, ему приятно и пусто, но внезапно в плавящемся мозгу вспыхивает осознание того, что он не чувствует ног. Что она прижимается к нему дольше обычного и даже не ослабляет хватку. Немеющие ватные руки слабо толкают ее в спину, привлекая внимание к тому, что Вандал побелел, как и она сама, но тело, осушаемое и размякшее, может лишь слабо ее погладить. Он и в нормальной жизни не противостоял бы ей, сейчас – тем более.       Жанетт отрывается от шеи, и он вздыхает успокоенно, решив, что сломленная тоской, она просто слегка увлеклась, но женщина шепчет жаркое "Я освобожу тебя, мой милый, освобожу" и снова впивается в твердую и сухую шею. Полупустые вены едва треплются, сердце колотится на исходе, пытаясь сохранить жизнь в нем. Адреналин делает синеву вокруг еще ярче, мир переполняется клубничным шампунем и пальцами на плече. Крыша вращается под ними, словно виниловая пластинка.       И страх сменяется спокойствием и экстазом еще более сильным, глубоким и медленным, неведомым ему раньше. Мертвенный холод с ног до головы, остатки сознания, плещущиеся в расползшихся зрачках.       Он не может ее оттолкнуть. Она поила его своей кровью годами и он не против отдать свою, сколько она пожелает взять. Сердце замедляется, словно издыхающий мотор - а Вандал, забывший, что оно у него есть, лежит, как лужа под фонарем и смотрит в ледяное звездное крошево.