Letters for Lottie

      «Милая Лотти!       Безмерно и неистово надеюсь, что Вы позволите засвидетельствовать Вам мою глубокую симпатию. Ваш актёрский талант — божественный дар — поистине непревзойдённый, и я снова был безоглядно влюблён в Вас каждую секунду, когда Вы находились на сцене. Ваши глаза в тот миг казались мне бесконечными звёздными океанами, а голос…»       Эрик едва подавил в себе желание тотчас же разыскать — и умертвить — этого наглого, упрямого, напыщенного, возомнившего о себе невесть что виконта и вновь взглянул на записку, которую добрых полчаса вертел в руках так и эдак, словно желая, чтобы она вспыхнула и осыпалась пеплом, оказавшись нехитрым фокусом, какими в своё время безукоризненно владел он сам.       Однако никак не укладывающиеся в голове слова оставались всё теми же — это действительно происходило в его опере и притом имело самое непосредственное отношение к его супруге, ныне исполняющей здесь несколько главных женских партий!       Эрик был вне себя от гнева и весьма близок к тому состоянию, чтобы крушить всё, что находилось под рукой, а затем всю ночь играть нечто озлобленно-трагическое, ужасное, совершенно непереносимое…       Так больше не могло продолжаться.       «Эрик, поймите же, Рауль мой лучший и единственный друг детства», «Эрик, я стала вашей женой и поклялась в верности до конца своих дней», «Эрик, прекратите вести себя как ребёнок и преследовать нас с Раулем всякий раз, когда мы оба оказываемся в поле вашего всеобъемлющего зрения», «Эрик, вы не можете требовать от меня, чтобы я считала Рауля своим смертельным врагом, шарахаясь от него, будто от прокажённого», «Эрик, в конце концов, мы перебросились всего-то парой фраз!»…       О, его дорогая Кристин действительно обладала непревзойдённым актёрским талантом — и Эрик верил, верил ей каждый раз, когда её удивительные глаза смотрели на него так искренно, как только могли.       И всё же его Кристин искусно лгала ему.       Он ни на секунду не усомнился в том, что виконт не отступил, наверняка считая своим долгом (и принятым вызовом) вызволить прекрасную принцессу из логова злого, не знающего ни сострадания, ни жалости дракона, силой принудившего её заключить брак и навсегда заточившего в подземельях.       Милая Лотти! Они оба в самом деле полагали, будто Эрик не был наслышан об этом детском прозвище или будто он настолько опьянел от своих невероятным образом сбывшихся надежд, что перестал просматривать все послания, которые его Кристин получала от поклонников вместе с цветами? Они думали, что смогут провести его, используя этакий тайный шифр, всего-навсего исключающий употребление настоящих имён? Что Эрик не заметит, как его драгоценная Кристин каждую среду и воскресенье покидает его ровно на два с половиной часа, оправдывая это тем, что ей необходимы свежий воздух и длительные прогулки по вечерам, в компании своего дорогого супруга или же без неё? Что Эрику совершенно безразличен тот факт, что виконт кружит вокруг театра, дожидаясь свою… возлюбленную, практически беспрестанно?       Нужно признать, они оба были чудовищно глупы.       Это было четвёртое письмо, за высоким стилем фактически скрывающее признание в давней любви.       Нет, разумеется, Кристин не читала этих четырёх писем и даже не знала о них: с того момента, когда Эрик обнаружил первое — которое вполне могло оказаться десятым или пятнадцатым, но всё же он начал свой отсчёт именно с него, — он начал перехватывать послания до того, как они попадут ей в руки. Ему ничего не стоило незаметно пробираться в гримёрную, неизменно заваленную букетами и подарками, и отыскивать их среди благоухающих цветов, прежде чем этим займётся кто-либо ещё, — однако виконт наверняка самонадеянно считал, что теперь ему под силу обмануть Призрака Оперы: он оставлял их не на виду, в укромной нише за широкой белой колонной в третьей ложе.       В точности там, где расположился на одной из последних премьер, не отводя глаз от очаровательной мадам Кристин и ничуть не догадываясь, что на протяжении всей постановки прямо за его спиной покоилась незримая чёрная тень, исполненная особенного негодования в те моменты, когда он ей рукоплескал. Не зная и того, что сразу же после его ухода взгляд Эрика почти случайно зацепился за клочок дорогой белой бумаги в том месте, где его никак не должно было быть, — и что в эту же секунду его коварный, хитроумный, тщательно продуманный план был разгадан.       Что в тот день Эрик разбил два зеркала, одну чернильницу, изорвал в клочья своё недавнее сочинение и несколько часов, закрывшись на ключ и не откликаясь на взволнованный голос милой Кристин, играл что-то опустошающее, прежде чем наконец обрёл шаткое душевное равновесие.       Милая Лотти! Здесь не могло быть никакой ошибки, в которую Эрик, может быть, с огромным трудом поверил бы, если бы в послании значилось «Милая Кристин!». Сомнений в происходящем также быть не могло: виконт снова писал ей любовные письма, а она вновь, потупив взор, мило улыбалась ему при каждой встрече. Эрику лишь оставалось надеяться, что его жена на самом деле придавала значение свадебным клятвам, что, вновь подбивая к ней клинья, виконт довольствовался единственно её улыбкой и пылающим — от смущения ли, волнения или затаённой надежды? — лицом…       Эрик в остервенении сжал проклятую записку.       …что однажды вечером, уходя на свою прогулку, она не поцелует его в лоб, прошептав что-то о сожалении, своей бесконечной вине и о том, что больше не вернётся, что не станет умолять его отпустить — потому что против такой мольбы, против боли и отчаяния в её глазах Эрик оказался бы безоружен.       Глаза жгло чем-то разрушительным, а сердце безостановочно стучало в висках. Исступлённая ярость, гнев на грани безумия смешались с неконтролируемым страхом от одной только мысли, что она никогда не переставала ненавидеть и бояться его. И всё же он не должен был позволять мальчишке уйти живым — хотя его Кристин, бесспорно, ни за что не простила бы петли, затянувшейся на шее виконта, и презирала бы Эрика до конца своих дней.       — Вы здесь, Эрик? — тем временем прозвучало сзади, и Призрак Оперы стремительно обернулся: он не запер дверь, и его жена заглянула внутрь, обнаружив супруга склонённым над какими-то бумагами и неотрывно изучающим их. Но знали бы вы, милая, милая Кристин, что за письмо Эрик только что держал в руках…       — Добрый вечер, дитя, — его бархатистый голос звучал образцом неподдельной нежности. — Вы хотели бы, чтобы Эрик позанимался с вами, или, может быть, взять новую книгу? — руки в чёрных перчатках разгладили измятый лист: в эту самую секунду в голове непризнанного гения сформировался один невероятно интересный замысел. Да, да, он поступит именно так: месье виконт, непозволительно забывший о всемогуществе своего противника и начавший очень опасную игру, сам окажется в его руках и доказательства его причастности к этим запискам окажутся неоспоримыми.       — Нет-нет, я так устала сегодня… Мы могли бы позаниматься завтра, — Кристин действительно выглядела утомлённой.       «Только поклянитесь, что любите Эрика, — пронеслось у Призрака в голове, — поклянитесь в этом сию минуту — и, может быть, он вновь поверит вам так, как никогда не верил даже самому себе».       Однако Кристин не могла слышать его отчаянной мысленной просьбы. Она не смотрела в его глаза… словно не имела сил этого выносить.       — Несомненно, моя дорогая, — отстранённо проговорил он. — Вы можете прилечь, если чувствуете себя не очень хорошо.

***

      «Мой дорогой таинственный поклонник!» — первая строчка легла на бумагу вскорости после того, как за его женой, милой Лотти, беззвучно затворилась дверь. К слову говоря, приписка «таинственный» являлась лишь формальностью, однако, раз уж виконт обходился без имён, Эрику не следовало нарушать эту традицию, если он хотел, чтобы мальчишка ничего не заподозрил.       Рауль де Шаньи не должен ни о чём догадаться, он должен принять это письмо за чистую монету — и тогда он непременно сделает следующий шаг.       «Милая Лотти бесконечно тронута Вашими комплиментами: они тонки, точны и прекрасны, словно жемчужины, нанизанные на невесомую нить. Если бы Вы вправду были влюблены в меня, мой друг, — то несколько мгновений, забыв о тысячах лиц и глаз, я точно знала бы, что нахожусь на сцене для Вас, только для Вас одного».       На самом деле эти слова могли быть пределом его мечтаний: мальчишка всегда восхищался ангельским голосом своей подруги и всегда желал, чтобы этот голос безраздельно принадлежал ему, как будто действительно имел на это право.       Что же, кажется, вышло весьма неплохо. Виконт непременно обнаружит записку в том же месте, где захочет незаметно оставить следующую.       Эрик едва удержался от того, чтобы запечатать письмо привычным способом. Ответ наглецу, вновь посмевшему посягнуть на его музу и его жизнь, отнял у него слишком много времени: всё же виконт, кажется, не был беспросветно глуп — и потому Эрику требовалась предельная точность в изъяснении. К тому же ему пришлось исказить собственный почерк, поскольку, что вероятно, мальчишка мог узнать стиль его письма, воскресив в памяти одно из посланий, адресованных бывшим директорам.       Эрик усмехнулся, почти предвкушая свой следующий ход, словно был великим гроссмейстером.       Послезавтра должен был состояться ещё один спектакль, где Кристин вновь исполняла главную роль (ещё одну женскую партию, к прискорбию Эрика, всё же отдали небезызвестной мадам Гуидичелли, в недавнем времени в который раз объявившей о своём феерическом возвращении).       Следовало сказать, что после финала «Дон Жуана Торжествующего», когда театр едва не был сожжён дотла, Призрака Оперы больше не могли считать бестелесным духом. Пожар, разгоревшийся вследствие упавшей люстры, удалось погасить, а все разрушения, включая вспыхнувшую сцену, со временем были устранены — и многие артисты из прежней труппы вернулись, лишь узнав, что Призрак, долгое время наводящий на них леденящий ужас, оказался всего-навсего одиноким изуродованным композитором, пусть и наделённым якобы мистической силой. Фактом, окончательно подтвердившим их абсолютную безопасность, стало известие о смерти обезображенного гения от неразделённой любви к певице Кристин Даае, вскоре после его кончины неожиданно разорвавшей отношения с виконтом де Шаньи и тотчас обручившейся с неким месье Дестлером, личность которого Кристин непреклонно держала в тайне.       После замужества она вернулась на сцену, как только опера была восстановлена, и никто, кроме Антуанетты Жири — равно как кроме мальчишки, который с самого начала ни на секунду не поверил в инсценированную смерть, который сразу же догадался, кем является неизвестный обществу супруг парижской певицы, — не знал, что в действительности Эрик не умер и что в финале их невероятной, драматичной, почти трагичной истории Кристин не отвергла его.       Итак, письмо в самом деле было завершено. Ловушка была готова и ожидала жертву, которая так или иначе должна была угодить в искусно расставленные сети.

***

      «Моя драгоценная, чудеснейшая, божественно прекрасная Лотти!» — Эрик поморщился, едва раскрыв сложенный вчетверо лист, к которому теперь прилагался некий диковинный цветок.       Протиснув послание в то же место перед самым началом представления, он был совершенно уверен, что по окончании спектакля виконт не замедлит оставить новое.       Всё оставалось неизменным: витиеватые фразы, поэтические образы и восхищение, граничащее с поклонением и наполняющее собой каждую выведенную строку. Пятое письмо было без промедления разорвано в клочья. Виконт продолжал свои действия, даже не догадываясь, что его божественно прекрасная Лотти, бесшумно забирающая любовные записки из тайника, его Кристин, наконец вступившая с ним в диалог при помощи этих самых записок, — на самом деле не кто иной, как тот самый Призрак Оперы, восставший из мира теней.       Теперь Эрик был готов ждать столько, сколько потребуется, хотя и знал, что очень, очень скоро получит ответ.       Оставалась лишь одна незначительная деталь: ему требовалось исключить любую возможность встречи виконта с его женой во избежание хотя бы косвенного упоминания мальчишкой их романтической переписки. Милая Лотти существовала лишь в письмах, и это значило, что всё могло тотчас развалиться даже при случайном, незапланированном столкновении бывших возлюбленных, даже при их самом коротком диалоге.       — Добрый вечер, Эрик, — мягкий голос нарушил тишину, когда, покончив с размышлениями, он приблизился к озеру. Кристин уже стояла здесь, наверняка желая предупредить его о своей воскресной прогулке.       — Вечер, мой ангел, — ответил он, и его глаза на мгновение встретились с её. — Если Кристин желает сообщить Эрику, что собралась на свежий воздух, он вынужден огорчить её: ещё совсем недавно она чувствовала себя выбившейся из сил, и Эрик не может допустить её полного истощения накануне нескольких грядущих выступлений.       В её взгляде явственно вспыхнуло несогласие — что же, Эрик и не ожидал, что его жена без всякого сопротивления откажется от прогулки и покорно последует туда, куда он скажет.       — О, Кристин едва ли способна найти слова, чтобы выразить Эрику всю благодарность за то, что он так беспокоится о ней, — умышленно скопировав манеру речи своего супруга, она будто поддразнила его, однако часто вздымающуюся грудь переполняли обида и гнев. — Кажется, мы давно договорились, что вы позволите мне выбираться из подземелий по крайней мере два раза в неделю.       Почти развернувшись и теперь стоя к своему ангелу вполоборота, Эрик продолжил, словно не расслышав её ответа или не придав ему никакого значения:       — Если ослабленный организм Кристин подхватит простуду после того, как побывает на холоде, она не сможет петь хотя бы из-за того, что в таком случае будет подвержена опасности потерять свой прекрасный голос, — Эрик шагнул ближе, понимая, что его доводы в самом деле абсолютно логичны, правильны и что стремление отменить её прогулку в самом деле продиктовано не только собственным планом, но и заботой о ней. — Вы должны понимать, моя дорогая, что исполнять главные роли в постоянном режиме, а не только тогда, когда нашей несравненной приме требуется срочная замена, — имея собственное мнение насчёт таланта Карлотты, Эрик презрительно фыркнул, — большая нагрузка для вас. Хвала небесам, новый директор театра не столь глуп, как двое предыдущих, и, кажется, не склонен бездумно поклоняться непомерно надменной синьоре и бесконечно терпеть её выходки. Вы не должны настолько неоправданно рисковать собой.       Кристин рассеянно обхватила себя руками, и Эрик легко коснулся её плеч, укрывая своим плащом: около самой воды чувствовалась прохлада.       Нет, он не мог, не мог позволить виконту того, что тот задумал осуществить.       — Пройдёмте к органу, ангел, — проговорил он минуту спустя, — Эрик сыграет вам что-нибудь светлое.

***

      «Не могу не выразить Вам своё почтение и свою благодарность, равно как не могу поверить в то, что Вы разделяете чувствуете… — далее следовало несколько неразборчивых и к тому же перечёркнутых слов. — Но, набравшись смелости и отвергнув все сомнения, я всё-таки осмелюсь спросить Вас, моя дорогая Лотти: Вы сказали, что, если бы я вправду любил Вас, Вы пели бы лишь для меня… Так знайте, что это самая главная, самая непреложная из всех существующих истин».       Эрик нахмурился, сильнее сжимая бумагу, предугадывая следующие слова и чувствуя, как ненависть к виконту де Шаньи переполняет и ослепляет его. Как из груди вырывается глухое рычание, руки трясутся, а перед глазами мелькают чёрные точки.       «Я люблю Вас, люблю, как ясный солнечный день, как свою путеводную звезду — единственную среди сотен тысяч недостижимых звёзд; я люблю вас, как безграничную свободу океана, как крылья бесстрашного полёта и торжественную музыку неба, как молитву высшему божеству и как песню своей матери. Я люблю Вас, как только возможно любить, я люблю Вас — и вся моя жизнь соткана из этой вечной любви, любви, которая никогда не умрёт, любви, способной исчезнуть только вместе со мной.       Если только Вы тоже любите меня, если Вы по-настоящему искренны со мной — знайте, что я беспредельно счастлив, что я счастлив, как ни один человек на Земле. И, безумно боясь оказаться отвергнутым, я прошу Вас разделить мою верность, мою любовь и мою жизнь, стать моей звездой, свободой, крыльями и музыкой… моей матерью и моим ребёнком, всем моим миром… я прошу Вас прийти ко мне тогда, когда вы задумаете отправить следующее письмо, когда я буду там, — я непременно дождусь Вас.       Я всегда буду ждать Вас,       Моя милая, прекрасная Лотти».       Эрик почти задыхался, вновь и вновь пожирая неровные, прыгающие буквы остекленевшим взглядом. Шестое по счёту письмо казалось скорее черновиком и в то же время буквально светилось, пронизанное этой самой любовью — безо всяких сомнений, подлинной любовью к ангелу, сошедшему на землю.       Если бы Эрик увидел лишь это письмо, ничего не зная о предыдущих, — наверное, он подумал бы, что… что его написал он сам… из прошлого, или из будущего, или из параллельной реальности. Он сказал бы только «моя милая, прекрасная Кристин» — но в остальном каждое слово удивительным образом… находило в нём отклик, словно было его… его собственным словом.       Он не мог обвинять виконта в том, что тот, как и Эрик, двинулся навстречу исходящему от неё свету и — как и Эрик — без остатка растворился в нём.       Желая разорвать или сжечь записку, Эрик тем не менее лишь спрятал её в карман.       Но если виконт и в самом деле чувствовал всё, о чём писал, то, бесспорно, он не имел никакого права писать подобные… вещи замужней женщине и уж тем более умолять её… умолять её разделить его жизнь.       Она сделала свой выбор — и Эрик знал, что этот выбор был осознанным. Она могла навсегда отречься от темноты.       Призывать её вернуться, пусть даже поклявшись в своей любви — особенно поклявшись в своей любви, — было не только бесчестно и подло, не только ставило её решение и её любовь под сомнение (и угрозу), но также заслуживало вновь стянутого на шее лассо и твёрдого требования сию секунду прекратить начатое — или умереть, нечаянно задохнувшись в смертоносной петле.       Я прошу Вас прийти ко мне тогда, когда вы задумаете отправить следующее письмо…       Безусловно, Эрик сделает это.       Конечно же, ради самой Кристин. Ради её клятвы, которую он до этих пор помнил — до слова.       Ради них двоих.

***

      Эрик понял, что опоздал, в тот миг, когда увидел в третьей ложе две соединённые тени. Одна из них, несомненно, принадлежала Кристин, которая, кажется, прислонилась к колонне и почти не двигалась; другой силуэт был тенью виконта, стоящего перед возлюбленной… на коленях?..       Так или иначе, первая тень, едва очерченная в накрывшем пространство полумраке, ни в коей мере не отвергала и не отталкивала вторую. Эрик почти не дышал, остановившись на половине пути: он едва понимал, как его Кристин, практически только что великолепно отыгравшая финальную сцену, смогла оказаться там, где сейчас находилась, но его поверженный разум был совершенно не способен на построение каких-либо логических цепочек.       Достаточно было того, что в эту секунду обе тени переместились, врастая, вплавляясь друг в друга настолько, насколько это было возможно, — вторая приникла к первой, словно к божеству, а первая будто бы обернулась вокруг второй, и мгновение спустя они стали неразделимы.       Неразборчиво прорычав что-то наподобие «К дьяволу!», Эрик стремительно ринулся наверх. К зрительским креслам. К той самой колонне. К ним. Правая рука стискивала верёвку с такой силой, что любой осмелившийся встать на пути у человека в полумаске оказался бы тотчас убит. На одну секунду Эрику показалось, что следом за ним осторожно промелькнула третья тень, — однако теперь ничто, не исключая собственного разоблачения, не имело для него никакого значения.       Вероятно, его милая Кристин до этих пор оставалась милой Лотти, а в те моменты, когда она безраздельно принадлежала Эрику, ей двигали жалость, благодарность, страх или ещё что-либо, что совершенно точно не могло называться любовью.       Эрик практически не заметил, как приблизился настолько, что в почти опустевшем после спектакля театре стал различать два перекрывающих друг друга шёпота. Сосредоточившись единственно на звучании этих голосов, он едва ли мог расслышать что-то связное — к тому же второй голос был прерывистым и сбивчивым, словно в минуту чрезвычайного волнения. Всецело увлечённые и поглощённые друг другом, обе тени, давно слившиеся в одну, не заметили, как кто-то скользнул прямо к ним, минуя колонну, через которую они передавали друг другу письма.       Если бы кто-нибудь натолкнулся на взгляд, впившийся в чуть шевелящуюся темноту, он непременно отшатнулся бы в ужасе, точно обжегшись или увидев что-то чудовищное. В глазах Эрика, больше напоминающих два бесконечных провала, две бездны или воронки, напрочь лишённые осмысленности и света, разливалась тьма — неизменно сопутствующая смерти.       На тысячную долю секунды всё замерло.       Когда тени вновь задрожали, ненависть, опустошённость, презрение и боль, достигнув предела, переполнили застывшего у колонны человека — и рука молниеносно взметнулась, выбрасывая вперёд смертоносное кольцо пенджабской удавки.       Тишину разрезал пронзительный женский вскрик и чей-то сдавленный хрип. Эрик знал, что попадёт точно в цель, даже если внезапно ослепнет.       Моя милая Крошка Лотти. У твоих ног Эрик был бы кроток и тих, в твоих руках находилось его измученное кровоточащее сердце, твой голос был единственным, в чём он нуждался, — но ты лишь посмеялась над ним, безжалостно пообещав любовь и немедленно бросившись в объятия виконта. Без твоего голоса он станет всё равно что глух, без твоей души — всё равно что беспомощен, без любви, из которой соткана вся его жизнь, он тотчас окажется мертвецом.       Ты сама отняла у него всё — за исключением демонов, которых тебе никогда не удалось бы изгнать.       Ты сама уничтожила всё, что в нём оставалось человеческого, — ты не тронула лишь руки, которые пахли самой смертью и которые теперь просто затягивали…       — Diavolo! Cattivo assassino! — внезапно раздалось на чистом итальянском откуда-то из-за колонны, где — предположительно — уединились Кристин и виконт. — Он снова здесь!       От неожиданности рука сattivo assassino дёрнулась, и мальчишка жадно глотнул воздуха.       — К… Кт…       Нужно отметить, что именно с этого момента, едва не оказавшегося для виконта последним мгновением жизни — оставалась лишь самая малость, чтобы довершить начатое, — именно с этого момента Эрик начал постепенно утрачивать понимание происходящего, хотя ещё секунду назад он был полностью уверен в обратном — что абсолютно владеет ситуацией, развернувшейся здесь, в третьей ложе его театра.       — Чёртов-Призрак-этой-чёртовой-Оперы! — в сердцах воскликнула мадам Гуидичелли, а это была именно она, сумев потратить на эмоциональное описание личности напавшего не более одной секунды. — Потрудись выпустить его — или я своими руками затяну эту проклятую петлю на твоей собственной шее!       Затем практически одновременно зазвучали несколько голосов:       — Ма… Мадам…       — Ваши пустые угрозы потрясающе…       — Он отпустил тебя, дорогой? О, замечательно. А теперь убирайся отсюда сию же…       — Что здесь…       — О… тот самый Призрак? Но ведь он…       — …секунду! Жалкий убийца! Diavolo! Bastardo!       — …смехотворны. Боюсь, вам придётся оставить мальчишку мне — иначе…       — …кажется, давно мёртв — или…       — …ПРОИСХОДИТ?       На долю секунды повисла дрожащая тишина, и затем все, кто так или иначе находился в таинственной темноте третьей ложи, обернулись на звук звонкого девичьего голоса.       Мадам Кристин, раскрасневшаяся, тяжело глотающая воздух, но в это же время удивительно воинственная, стояла немного поодаль — так, что её фигуру окружали мягкие линии приглушённого света, проступающие откуда-то снизу, и каждый из двоих — троих?.. — мог вполне отчётливо видеть её. Мадам Кристин не то находилась в смятении, не то безуспешно пыталась что-то понять, не то была разгневана и ошеломлена: одной рукой схватившись за перила, она рывком подалась вперёд лишь затем, чтобы удостовериться в том, что действительно видит Эрика, который только что — снова! — едва не умертвил человека.       — Вы, кажется, так искренне обещали мне, Эрик, что не тронете ни одной человеческой души! — воскликнула она, глядя в самый центр скопления шевелящихся силуэтов. — Вы вновь солгали мне!       Одна из теней шагнула навстречу.       — О, вы столь мастерски уличили Эрика в его обмане, что он едва не забыл, насколько бессердечен и чудовищен ваш! — глаза некогда оперного привидения, а теперь просто Эрика, вспыхнули неудержимой яростью. — Как наивно с вашей стороны было полагать, что Эрик окажется слеп!       — Мадам… послушайте… может быть, мне… — едва донеслось до них.       — О нет, mio caro, вам следует оставаться на месте. Это станет лучшим доказательством.       Однако ни он, ни она не слышали этих голосов.       — Но я ничего не утаивала от вас! — глаза Кристин вдруг засветились пониманием. — О, ради Бога, не говорите мне, что вновь подозреваете меня и Рауля…       — Разумеется, вы прекрасно знаете, что Эрик имеет в виду, милая, прекрасная Лотти! — выплюнул Призрак с презрением и ненавистью к проклятому мальчишке, который всё ещё находился на расстоянии нескольких метров: Эрик ни за что не позволил бы ему скрыться. — Но Кристин наверняка не догадывается, что виконт пришёл сюда, потому что Эрик, — выдержав многозначительную паузу, — любезно пригласил его. «Я непременно дождусь Вас»… Жаль, что Крошка Лотти так и не прочла этих строк, но она всё равно пришла к нему по велению собственной души!       Кристин нахмурилась.       — Я ничего не понимаю…       — Не лгите мне! Всё это время вы только притворялись, что любите Эрика, а на самом деле лишь ждали подходящего момента, чтобы снова оставить его. Вот только ваш тайный план оказался рассекречен, хоть вы ни секунды не догадывались об этом.       — Я поклялась вам в любви перед самими небесами…       — О, Эрик прекрасно осведомлён о подлинности ваших клятв!       Мадам Кристин лишь глотнула воздуха, слишком поражённая, чтобы продолжать говорить с ним.       То, как Эрик каждый раз выходил из себя, стоило ему лишь увидеть Рауля, только услышать о нём, всякий раз заставляло задаваться вопросом, что же это: высшая степень любви — или безумное, нестерпимое желание владеть ею, ужасающе навязчивая идея считать её своей собственностью, своим лучшим творением, вершиной своего мастерства. Чтобы она безраздельно принадлежала ему одному каждую секунду своей жизни. Имени Рауля оказывалось достаточно, чтобы он раз за разом обвинял её в неверности и лжи — раз за разом забывая её заветное, безусловно искреннее «да», её слова, её признание, её готовность последовать за ним куда угодно, разделить самую исступлённую боль и развеять самую беспросветную тоску.       Она разрывалась между желанием броситься прочь от его недоверия и клеветы, от переполненных ядом слов, словно бьющих наотмашь, и порывом уничтожить весь существующий мир, лишь чтобы стать избавлением от его застарелой боли… от собственного предательства, которое когда-то совершила.       Любить Эрика было подобно балансированию на самом краю пропасти, пронизываемой сотнями обжигающе-холодных ветров.       — Никакого тайного плана не существовало…       — И любовные письма тайного поклонника своей милой Лотти — всего-навсего увлекательная дружеская игра, — едва не прошипел Эрик, делая ещё один шаг. Она давно не боялась его, но в эту минуту он выглядел устрашающе, до предела напоминая безжалостного Призрака Оперы, который, она ясно видела это, всё ещё жил внутри него.       Но, в конце концов, о чём он говорил?       Эрик бросил короткий взгляд назад: виконт, сжавшийся и всё ещё хватающийся за горло, ещё находился там. Он не мог расправиться с ним, пока Кристин находилась рядом, равно как не мог пропустить её к нему.       — О, ты, конечно же, читал их все, Призрак, который никогда не окажется мёртв! Это было личной перепиской, но ты беззастенчиво вскрывал её!       — Будьте так любезны помолчать, — раздражённо отмахнулся Эрик, поморщившись от голоса бывшей примы, сорвавшегося на непереносимую частоту, — пока на месте мальчишки не оказались вы.       — Позвольте, но я не маль…       Если бы Эрик был самую малость менее разозлён — на виконта, Кристин, неизвестным образом оказавшуюся здесь осточертевшую ему мадам Карлотту и на весь мир, — он непременно отметил бы, что голос де Шаньи на его памяти звучал совсем иначе, но в той части третьей ложи, где находился сочинитель писем для Лотти, по-прежнему царил мрак, а у Эрика не оставалось терпения, сил и вообще необходимости вглядываться в него — достаточно было и того, что его Кристин здесь, значит, она шла сюда целенаправленно, а та, которую он однажды весьма метко окрестил жабой… Что ж, может быть, именно с ней и состоял в сговоре виконт: ведь она знала театр как свои пять пальцев и могла подать сообщнику эту мысль — вести переписку подобным образом.       — Нет, теперь буду говорить я! — вновь отозвалась вышеназванная. — Я имею полное право на частную жизнь в стенах театра, куда меня вновь умоляли вернуться!       Внезапно Кристин, немного успокоившись, тронула Эрика за обтянутое чёрной тканью плечо:       — Вдобавок к почти состоявшемуся убийству вы перехватывали чужие письма, Эрик? Я думала, с этим давно покончено, но…       — Какая жалкая попытка притвориться, будто эти письма были адресованы не вам!       То, что было сказано впоследствии, заставило мадам Кристин распахнуть глаза в немом удивлении, а затем наконец всё понять. По лицу Эрика — той его части, которая не была скрыта маской, — после этих слов пробежала лишь молниеносная тень, синьора победно оглядывала каждого из троих, а предполагаемый виконт, всё же высунувшись из-за колонны, за которой, очевидно, скрывался, в грядущей схватке с Призраком предпочитая оставаться в темноте, оказался одним из молодых певцов из действующей труппы — родом из Италии, он был совсем недавно принят в Оперу Гарнье непосредственно новым директором.       — Разумеется, его признания предназначались не вашей драгоценной Кристин! О, я никогда не знала, что устраиваемые вами двоими сцены ревности настолько грандиозны, — в воздухе зазвенел раскатистый женский смех.       В глазах Эрика промелькнуло раздражение, граничащее с опасным гневом.       — Не пытайтесь провести меня! В таком случае в посланиях по крайней мере значилось бы ваше имя, а не её детское прозвище!       Рука в перчатке вновь коснулась петли, когда в ответ донеслось:       — О, ну конечно же, Лотти — это лишь её прозвище и вовсе не сокращение от моего полного имени, не правда ли?! Мой дорогой, — теперь она обратилась к своему поклоннику (любовнику?) и коллеге, — ты можешь идти, этот человек не тронет тебя.       Однако вопреки испуганно мечущемуся взгляду тот не спешил покидать в высшей степени необычную компанию:       — Но, Лотти, позвольте… Если вы не прочли последнего письма… Я раскрыл вам душу!       — Не беспокойся, дорогой, я не нуждаюсь в письменных доказательствах твоей любви ко мне, — не без надменности, но, кажется, вполне искренне произнесла она и, схватив мальчишку — он и в самом деле выглядел таковым — под руку, двинулась вперёд, прямо к Эрику, нисколько не боясь оказаться в смертельной опасности. — И, пожалуй, я советовала бы тебе… Эрик? — придерживаться подобных же взглядов, если только не желаешь, чтобы твоя обожаемая Кристин, — красноречивый взгляд в сторону мадам Дестлер, — не сбежала от твоих отвратительных, чудовищных манер.

***

      — Эрик, если ваша новая опера окажется настолько же экспрессивной, насколько яростно вы трудитесь над ней, Карлотта может покорить не только Париж, но и всю Францию, — Кристин легко улыбнулась, присев рядом с мужем, который в это время торопливо, словно боясь что-то упустить, записывал на бумагу центральную партию главной героини.       — Вам, безусловно, кажется очень забавным, что эта невыносимая женщина предъявила Эрику требования, которые ему приходится выполнять, не так ли?       Услышав в его тоне отголоски прежнего гнева, направленного в какой-то степени и на неё саму, Кристин поспешила придать беседе немного более мирный характер:       — В конце концов, она не сообщила ни жандармам, ни директору, ни вообще кому-либо, кого она знает, что вы живы и по-прежнему обитаете в подземельях…       — Лишь потому, что догадывалась об этом с самого начала, — и, уж несомненно, потому, что теперь я работаю над оперой, главная героиня которой окажется точь-в-точь ею самой! Ей не придётся прикладывать никаких усилий, чтобы изобразить бесконечное величие, самолюбование и напыщенность, так характерные её воплощению.       — Но вы так и не отблагодарили её за молчание, уже не говоря о том, что и не подумали извиниться за ту ужасную сцену, когда едва не убили безвинного человека! — теперь нотки недовольства послышались уже в голосе Кристин, и Эрик демонстративно погрузился в творческий процесс, всем своим видом утверждая, что никогда, никогда не станет этого делать.       Хватило того, что не так давно, пересилив себя, он предстал перед нею самой, неразборчиво и торопливо заявив, что не должен был подозревать её в обмане и впредь она может открыто писать виконту, если только того пожелает. Последнее далось Призраку несказанно тяжело, но его милая, прекрасная Кристин ангельски улыбнулась ему, и одно это стоило самых трудных решений и слов.       «Мой милый Рауль, — несколько дней назад значилось в черновике её будущего письма, так неосторожно — и так уж неумышленно ли? — оставленном ею на столе. Кристин в самом деле собиралась написать ему! Эрик скрипнул зубами, процедив что-то вроде того, что виконт де Шаньи — его крест и что, может случиться, он будет вынужден примиряться с его существованием и нежелательной близостью всю свою жизнь. — На днях ты спросил меня, почему я не буду петь в новой опере Эрика, и я скажу тебе только, что этот человек — снова — устроил в театре нечто невообразимое, рассекретив себя перед несколькими людьми и глубоко шокировав несчастного итальянца из труппы. Его ужасное собственничество и последовавшие за ним жуткие приступы осознания собственной жестокости и ничтожности — он доводил орган до безумия несколько дней! — без сомнения, худшие его стороны… но, как знаешь ты сам, он бесконечно любит меня, и это то, что даёт мне силы всегда, когда я сталкиваюсь с ними лицом к лицу».       Губы Эрика тронула едва заметная усмешка. Пожалуй, при всей своей невыносимой сущности героиня Карлотты будет безоглядно и бесповоротно влюблена — по крайней мере, в музыке, бессознательно творимой им в эту самую секунду, заключалось именно это.