О чём поют птицы

Узкая тропинка посреди сочной травы виляла туда-сюда, словно проверяла Луи на прочность. А ему — куда там! — и без того хватило испытаний, вроде королевского приказа поднести к праздничному столу одного из самых благородных зверей их большой, процветающей страны — длинношерстного медведя. Но глупому монарху и невдомек, что, скорее, это зверь приволочит Луи за шкирку к подножью престола, нежели склонит перед ним свою мохнатую башку с покорным «сдаюсь»… Вот почему Луи совершенно бездумно перебирал ногами вдоль по летнему лесу, придерживая одной рукой потертую кожаную сумку, в коей хранился колчан со стрелами (для лука, угрюмо свисающего с плеча), фляга с водой и пара-тройка золотых. Сегодня ему вряд ли нужно торопиться домой. Трава точно цедила сок под его ногами, а птицы над головой пели, должно быть, о чем-то добром и прекрасном, да только смиренно опущенный в землю взгляд совсем не хотел замечать красоты флоры. Мир катился к полудню. Так далеко в лес Луи заходил, верно, лишь во время охоты, простреливая почву ударами золотых подков своего жеребца. И всё его внимание, по обыкновению, было приковано к мягкой шерсти зайца или жирному кабану, но только не к крохотным цветкам грушанки и майника, ярким, но ядовитым плодам ландыша, выделяющимся на фоне зеленого лесного покрова… к чистому небу, к густым белым облакам и уютному переливу солнечных лучей в шумной листве — казалось, вся природа являет собой единый, прекрасный хор, с множеством птичьих голосов на подпевках, с собственными аплодисментами в виде яростного дождя и вечной, вечной славой… И то назойливая муха прожужжит под ухом Луи, то пренаглая белка примется бросаться в него орешками, так что мальчишке начало казаться, будто и лес не желает принимать его! Видеть его тем, кто не посмел убить прекрасное, опасное животное, потакая воле короля. Тем, кто посмел защитить не только себя и еще добрую долю королевских охотников, но и частичку этого славного, живого леса… Шерсть оленя казалась на солнце чистым золотом. Тот, кто внезапно предстал на его пути, точно горел изнутри! Луи так глубоко зарылся в собственные мысли, что заметил не сразу, как из кустов, отделяющих берег небольшой речушки от тропинки, по которой он брел, выглянула широкая оленья спина. Луи ахнул. Нет, он не впервые имел честь встречать такого зверя, но разве что все предыдущие случаи несколько отличались от этого: Луи был на коне. Сейчас же… Честно говоря, олень не дал много времени Луи на размышления. Он просто обернулся в следующую секунду, покачивая своими ветвистыми, крупными рогами, и уставился на королевского егеря, точно на старого друга. Что ж. Они простояли так около минуты. Может, двух. «И как он меня не боится?» — думали оба почти что одновременно, но ни один не посмел подать ни звука. Теперь оставалось дело за малым — спокойно, не торопясь, разойтись и отправиться каждый по своим делам. Всего-то! Но олень и не думал избавляться от Луи. Более того, он предстал перед ним во всей своей оленьей красе, демонстрируя белоснежную грудку и чрезвычайно милую морду, а глаза его будто светились изумрудом. Луи никогда не видел таких сознательных глаз у дикого зверя… А потом олень, казалось бы, забывший о присутствии человека, вновь обернулся к речке, хлебнул оттуда прозрачной воды и, сделав мордашку совершенно невинной, обернулся к встречному людской породы и направил поток этой самой воды из влажных губ прямо на Луи. Так началась эта история. * — Так кто ты такой? — кажется, в семидесятый раз повторяет Луи, очень стараясь избавиться от влажности своего лица любезно предоставленным ему листом гигантского подорожника. Просто, честно говоря, Луи впервые в жизни видит, как теплые человеческие щечки этого небывалого мальчика в одно мгновение превращаются в скользкие изумрудные жабры, и он подставляет лицо к пелене дождя, от которой они так старательно пытаются укрыться под кроной старого дуба, и шевелит этими жабрами так смешно и в то же время странно, и брызги от них летят во все стороны, и вообще вся эта ситуация кажется Луи такой неуклюжей, но… Мальчик напротив него не перестает смеяться. Даже когда дождь пропитал всю его тонкую одежку и теплые капли летней непогоды сплели из его волос витиеватые тонкие кудри, он смеялся. Он смеялся и тогда, когда Луи задавал мучающий его вопрос битый час подряд и всё никак не получал ответа. А гром громыхал всё сильнее, и гроза то и дело становилась ярче, и Луи совсем позабыл об оставленном им где-то вдали доме, теплом коврике у камина, добром лице матери… Когда всё вокруг вновь расцветает после столь дождливого представления, мальчик замолкает насовсем. Он, точно окаменевший, пялится в одну точку перед собой, покорно сцепив руки под согнутыми коленями, и лицо его отражает самую что ни на есть серьезность и даже решимость. Луи боится спугнуть его, боится коснуться, боится поколебать его странное сосредоточение. — Я — дитя леса, — вдруг слишком внезапно отмирает мальчик с влажными кудрями. Тут же он как нарочно встряхивает головой, являя Луи сотни тысяч брызг, и теперь-то Гарри предстает перед Луи в своем самом ярком образе — из-под той или другой кудряшки, что теперь распутываются, точно послушный клубок пряжи, вырастают тоненькие ветвистые рожки… Почти такие, какие Луи видел у повстречавшегося ему оленя — лишь эти были чуть тонкие, и хрупкие, и завораживающие. — Погоди-ка, ты… — Я — дитя леса, странник. — В подтверждение своих слов Гарри глядит на Луи столь разумным, смелым взглядом, в коем полыхает зеленый лес, что егерь даже вздрагивает, а следом принимается жадно рассматривать необычного мальчика с оленьими рожками в волосах. Изучать. — А что делаешь ты в нашем лесу? — В нашем? — В нашем, — кивает мальчик. — В моем лесу, лесу зверей, птиц и насекомых. Трав, цветов и деревьев. Озер, болот, … — Ладно-ладно, я понял! — сдается Луи, исподволь умиляясь забавности этого чуда природы. — Я — королевский егерь. Вернее сказать, был им. Мальчик рядом с ним хмурится и отводит взгляд к своим бледным коленям. Луи упивается этими возмутительно правильными, острыми чертами лица, улыбается каждой крохотной морщинке в уголках глаз или губ. И неотвратимо ждет реакции на свои слова. Но чудо не спрашивает, кто такой егерь; он возмущается, почему «был». — Ты что, умер? — Вовсе нет, — грустно улыбается Луи. — Был, потому что ослушался приказа короля и… был позорно снят с должности… Нет, конечно же, мои бойцы мысленно были на моей стороне, но — — Что еще за приказы? — недоумевает чудо. — Неужели ты живешь по приказам? — Ох, — вздыхает Луи, и отчего-то чувствует непомерную тяжесть в груди. — Ты живешь в другом мире, и не можешь понять — — У тебя есть имя? Луи вопросительно глядит на любопытного. — Имя, — повторяет чудо. — Ведь у всего, что нас окружает, есть имя. У тебя, по моим подсчетам, оно тоже должно быть. И кивает так, точно у Луи нет выбора. Он должен ему ответить. — … Давай побудем незнакомцами, — тихонько отвечает тот. И слышит в ответ тишину согласия. * Его мальчик чешет голыми пятками по лесному покрову, в то время как егерь тщательно выбирает, какую упавшую шишку или корягу и как лучше ему обогнуть. Они идут вникуда, не зная имён и сущностей друг друга — не зная вообще ничего, но чуткое сердце подсказывает Луи, что всё идёт так, как нужно. Ведь всё, что ни делается, то — Снова ведёт к влажной моське. Только теперь они на берегу кристального голубого озера, и этот славный оленёнок медленно и, честно говоря, слегка жутковато перевоплощается в длинношерстного медведя… Вылавливает сильными лапами рыбину из воды, аппетитно жуёт и, будучи вежливым зверем, предлагает улов Луи — мол, пробуй, мне не жалко! «Ты не похож на тех, что всё время норовит лишить меня жизни — ну и пускай у тебя за плечом болтается эта странная штука; глаза-то у тебя добрые… Ты ведь меня не тронешь?..». И брызжет водой в разные стороны, и Луи думает, что сейчас — вот именно в этот момент — он чувствует себя настоящим. Живым. Луи озирается по сторонам — это… это буквально тот самый зверь, о котором рассыпался в восхищении король: и шерсть у него мягчайшая, и мясо — сладкое, сочное, и престиж-то каков будет, если он это самое мясо в дровяной печи-то поджарит да на стол королевский подаст… Щекотливое чувство тревоги ощущается где-то там, глубоко внутри, но Луи-то знает — они забрели достаточно далеко, чтобы ни одна живая душа из королевства их не достала. А потом медведь ныряет на самую глубину, а всплывает на поверхности уже мальчик — и вновь улыбающийся, точно впитал в свою улыбку сотни тысяч мерцающих водных брызг, и, кажется, синяя гладь воды оголяет его плоский животик, и светлые плечи, и точеные ключицы… так, что егерь задерживает дыхание. Точно нырнул вместе с ним на самое дно. * — Даже в самых невероятных сказках, что рассказывали мне в детстве, я не слыхивал о таких чудесах! — смеется Луи, видя, как мальчишка прямо на их неторопливом, расслабленном ходу срывает крохотные цветы дикой ромашки и вплетает их в свои кудряшки, закрепляя на рожках. Удаётся, правда, не всегда, и тогда Луи шепчет — «давай, помогу» — и несмело прикасается к хрупкой оленьей красоте, наслаждаясь мягкостью обрамляющих их кудрей. «Надо же», — думает он. «Точно околдовал». Кто знает — может, так оно и было на самом деле, да только больше всего на свете волновало егеря одно: имя этого лесного дитя. Вечерело. Они расположились у мелких прибрежных скал — там, где взору открывается великолепное зрелище: слияние неба и воды. — Гарри, — шепчет лесное чудо, и Луи замирает. — Меня зовут Гарри… И от этого хочется смеяться и плакать: ведь как это непростое создание может носить столь простое имя? Как вообще на своих неземных плечах он может носить что-то столь человеческое? — Теперь мы не будем незнакомцами, верно? — улыбается Луи, дотягиваясь до Гарри рукой в знак приветствия. — А меня — Луи. Гарри тоже тянется своею рукой, и когда их кожа соприкасается, мир вокруг начинает вращаться. Ладонь к ладони. Где-то в бездонной выси над их головами тройка птиц начинает неистово щебетать. — О чем они поют, Гарри? — спрашивает Луи, не опуская руку. Не отпуская Гарри. — О том, — отвечает тот, — как ты, Луи, сказочно красив… Тот хохочет: — Не может быть! — а Гарри рвано выпускает смущенный выдох наружу. — Думаешь, я вру? — сверкает он глазами. И тут-то Луи намеревается ответить ему, мол, пошутил, а может, и нет, как вдруг ладонь, что всё это время нежно касалась ладони Луи, обращается в мягкое птичье крыло. Гарри взлетает в воздух, распугивая своим внезапным появлением самозваное трио, и, вытянув шею, во всё своё птичье горло голосит о том, что, конечно, теперь является правдой. … Они смеются, когда Гарри опускается на землю с пунцовыми яблоками на щеках. Луи вдыхает запах лесного вечера и, наверное, это так правильно. Они садятся спинами к крепкому дубовому стволу и разговаривают. Речь Гарри размеренная, неторопливая, точно каждому звуку следует обратить должное внимание, каждому вздоху в перерывах между монологами. Луи же — бежит напропалую с одной мысли на другую, перебивает сам себя искрами хохота и между тем понимает, как легко ему даётся говорить и слушать. Находить понимание в ярких лесных глазах, хоть Гарри и мало что видывал из людской жизни. Он, конечно, говорит о лесе. Много, часто, красочно, буйно, тепло. Кажется, хоть он и живет здесь всю свою жизнь, целого леса для него всё ещё мало. Незаметно для обоих кудрявая голова падает Луи на плечо. Егерь чувствует мягкой кожей заостренные кончики оленьих рожек и улыбается. Никогда еще на его плече не спали настолько милые создания. Настолько… сказочные. Луи тянется рукой до Гарри, смело переплетая их пальцы в крепкий замок. Гарри почти замолкает; лесной сон морит его усталое тело, и солнце уже вот-вот спрячется за горизонт, а на них всё ещё тонкая одежка, что не согреет их от ночной прохлады. …Тут же из спины Гарри вырастает огромное драконье крыло, и он, точно заслышав мысли своего спутника, мягко укрывает им продрогшие плечи. Луи засыпает сладко. * Бывает, время летит со скоростью перелетных птиц, и Луи не сразу замечает склонившее головку к вечеру теплое солнце. А бывает — мерно стекает, как капли речной воды по обнаженным плечам этого необычного мальчика по правую руку от него на любой из дорог: на ухабистой, пологой, на болотной вязи или шершавых корневищах, неаккуратно торчавших из земли. Одно Луи знал точно — время, проведенное с Гарри, реальным не казалось. Гарри знал все лесные тропки, как знал тонкие линии на своей ладони: здесь, в перелеске, они лакомились сладкими ягодами земляники, а там, ближе к лесной речке, они находили сочные травы и варили из них похлебку. Руки Луи становились тоньше, сил — всё меньше, но рядом с Гарри он не просил о большем. Еще никогда на свете ему не было настолько хорошо рядом с кем-то. Будто во сне, он смотрел, как Гарри сортирует в своих мягких ладонях травы несъедобные и те, чем с легкостью можно перекусить ранним утром. Он знал наизусть каждый уголок, точно в его голове была подробная карта стелящегося на множество миль вокруг лесного пространства. Желудок Луи сводило от недостатка мяса — желание вонзить стрелу в сочного зайца или пристрелить куропатку одолевало безумно, но он не мог поступить так с Гарри… Не мог сделать больно его дому. Жадно сглатывая, он покорно жевал предоставленные ему мальчиком сочные кисло-сладкие плоды леса. Но однажды Гарри, наконец, спрашивает. — Ты скучаешь? Не нужно уточнять, по чему. Луи пожимает плечами. Может, и скучает, однако признаваться в этом вслух он не собирается. Он уверен, что вот так сильно Гарри открывается не каждому встречному. Луи чертовски ценит такое участие. — Разве сейчас это важно, Гарри? — отвечает Луи, указывая взглядом на разноцветное месиво в предзакатном небе. Прохладный ветерок щеголяет украдкой по их ступням, и об руку егеря кто-то мягко проходится нежной шерсткой… Гарри вновь перевоплощается так ловко и неожиданно: на этот раз в белоснежную норку. Луи улыбается, ласково трепля зверька по мордочке. Еще, еще и еще. Вот только когда он опомнился, понял — перед ним уже давно не зверь. Гарри ласково поддавался его ладони, прикрывая глаза, чьи ресницы трепетали от нежности, точно листва в самый ветреный летний вечер. Его кудряшки были разбросаны по плечам, а рожки спрятаны глубоко в них — и Луи не смел этому помешать. Сквозь плотный вечерний воздух и нежность момента он мог лишь бесшумно ахнуть. — Гарри… Луи не знал, знал ли Гарри, что такое поцелуй. Настоящий и человеческий. Но, так или иначе, теперь Гарри начинает узнавать. Луи продолжает быть невозможно нежным. Солнце в последний раз за этот день бросает на них свой добрый взгляд и растворяется в облаках. * Чуткий сон Гарри не подвел его и в этот раз. Приоткрыв левый глаз, он навострил уши. Тяжелое дыхание в нескольких футах от них двоих ощущалось как нельзя ясно. Мальчик расправил плечи и медленно поднялся из своего лежачего положения наверх, опираясь ладонями о холодную землю. — Не двигайся. Твердый человеческий голос. Третий вокруг их с Луи единственно важного дуэта. Слова исходили откуда-то слева. Оттуда, где кусты черемухи собрались зловещей завесой, что теперь бесстыдно над Гарри надсмехались. Последний напряг зрение: посреди пречерных листьев и отдающих белизной цветков он явно заметил чей-то точный прицел: наконечник одной из тех штуковин, что вечно торчали у Луи из-за спины, смотрел прямо на Гарри. Он поднял подбородок в жесте уверенности и неповиновения. — Если ты будешь двигаться… — наконечник стрелы медленно перемещается в сторону посапывающего Луи. Продолжения фразы не следует. И вот тут-то Гарри становится по-настоящему страшно. — Что… — тихо пролепетал он, — …что нужно? — Мне нужен ты. Кратко. И ёмко. Лицо Гарри искажается от подступающих слёз — еще никогда за свою недолгую жизнь он не был подвержен такой непомерной грубости. — Сейчас ты медленно и очень тихо встанешь и пойдешь за мной. Кислород в легких Гарри с завидным успехом улетучивается. — Луи ты оставишь здесь. Любимое имя из этих грязных уст бьёт под дых, и Гарри и впрямь задыхается. Он не может. Он не оставит. Однако уверенно натянутая тетива напоминает ему о реальном положении вещей. Если он не повинуется, Луи придёт конец. Напротив — если он послушается, конец придёт ему. Выбор Гарри очевиден. Он тихонько приподнимается с нагретого места, лишая плеч Луи теплоты своих мягких крыльев. На их месте появляются худенькие ручки, что теперь безвольно повисают вокруг тела. Он поднимается на дрожащие ноги, не в силах оторвать взгляда от Луи — его трепещущих в, должно быть, самом сладком сне, ресниц; его то и дело раздувающихся при каждом легком выдохе ноздрей, его бледных щёк и тонких губ, что, как кажется Гарри, растянуты в улыбке. Вот только сейчас Гарри не хочется улыбаться. Вероятно, он видит такого Луи в последний раз. Любого Луи — он больше никогда не увидит. Гарри нехотя отрывает взгляд от мальчика, направляя его на врага: он всё ещё не видит его лица, но наконечник стрелы прячется в кустах, а вместо него появляется чья-то грубая рука. — Пойдем со мной, мой мальчик. От этих слов Гарри перекашивает от боли. Теперь голос кажется ему хриплым и, наверное, старческим. Гарри не протягивает руки, а лишь следует на голос. Плечи его опущены вниз, взгляд затуманен. Он пойдет куда угодно ради Луи. Возможно, ему всё же удастся выбраться из лап этого… низенького, крепкого человечишки, что теперь улыбается ему почти беззубым ртом, всё ещё держа наготове острую стрелу. Он указывает ему кивком головы, в каком направлении двигаться. Гарри оказывается впереди мужчины, а сзади ему в спину утыкается острый коготь смертоносной стрелы. — Старый ублюдок! — точно хищная птица, Луи налетает на старика всем телом, валя того наземь. Стрела, что тот не выпускал из рук, не успевает и взвизгнуть, почуяв свободу, — а лишь разрывает теплую плоть почти бесшумно, выпуская наружу несколько алых брызг… Луи яростно одаривает тумаками мужчину в живот, по лицу, кривому носу, беззубому рту… Мать учила его уважать стариков и всегда вставать на их защиту, но сейчас обстоятельства складываются иначе, и разве мать его рядом? Она далека настолько, насколько сейчас Луи далек от всяких моральных принципов. Всё, что он видит перед собой, это дрожащее тело Гарри и горделивый хвост чужой стрелы. Стрела собственная, наконец, пригождается. Красавица, что он сберег в руках на случай, если его Гарри будет тонуть в собственной крови, плавно входит в грудь врага, но не по хотению лука, а по инерции движения уверенной мужской руки: тот изнывает от боли, еще способный выливать на Луи тонны безобразных, едких словечек, но с каждый новым вздохом его жизнь всё больше висит на волоске, и спустя несколько болезненных мгновений он окончательно задыхается. Взгляд Луи резко переходит на Гарри. Он панически боится увидеть то, во что он превратился. При нападении Луи попытался отвести стрелу в сторону, чтобы та не задела жизненно важных органов, но весь Гарри — жизненно важен сейчас, и поэтому Луи всхлипывает, бросаясь к обездвиженному телу, издали напоминающему ему о Гарри. Задето плечо, кожа рассечена и руки Луи в крови, но Гарри не плачет. Он маниакально улыбается, точно надеясь, что этим вернет Луи былую уверенность в завтрашнем дне, и, наверное, хочет взять того за руку, сухим поцелуем по тонкому запястью пообещав, что он больше не совершит подобной глупости и больше никогда не окажется вблизи любимого человека, потому что это, как оказалось, всегда приносит невыносимую боль. Луи находит его яркий, горящий зеленым пламенем взгляд, и понимает, что тот не собирается возвращаться. По крайней мере — человеком, которого когда-то знал Луи. Гарри медленно, очень медленно растворяется в этой уже утренней тиши, в тонком серебристом рассвете, пока Луи смешивает поцелуи по его щекам со своими слезами и неуклюжими словами о том, что, вообще-то, они прошли еще не все дороги и не попробовали те ярко-рыжие грибы, и он еще не видел, как Гарри перевоплощается в ящерку или скунца, и он не до конца был честен с Гарри и так хотел бы сказать ему миллион разных вещей вслух, во имя и для него, но сейчас всё так странно, неожиданно и больно, бесконечно больно… что всё, что остается у Луи в руках — это тонкая одёжка, что когда-то носил его Гарри. Его лесное сокровище. Из алого и соленого на месте Гарри, прямо из ледяной земли, пробивается крохотный росток. Мгновением позже он начинает расти, тянуться к небу, тянуться к Луи — да так, что несколько секунд спустя из тонкого стебля, из белоснежной сердцевинки раскрываются гладкие, крупные лепестки, растягиваясь вокруг нее кругом, точно лучики вокруг бывшего когда-то их греющего солнца. Эти лепестки яркого зеленого цвета, каковых Луи не видел ни разу в жизни. Он ловит себя на мысли, что в последний раз он думал так, глядя на Гарри. Теперь ему остаётся нежно касаться прохладных лепестков и чувствовать на своих пальцах влагу. Слёзы росы с зеленых лепестков не испарятся с наступлением утра. А кто-то сверху начинает беспощадную трель. Теперь Луи знает, размазывая слёзы по впалым щекам, что птицы поют не о нём — они вспоминают Гарри. Они всегда оплакивают того, кого зачем-то нет рядом. * Но кто его знает? — возможно, следующим утром на макушке одной из густых елей, под которой Луи будет невозможно несчастен, появится одна диковинная пташка. Оперение ее будет как нельзя белоснежным, и лишь на правой лапке можно будет разглядеть одно крохотное темное пятнышко. Любой знающий человек непременно определил бы оттенок этого пятнышка как глубокий, благородный изумруд. Та самая птаха не станет пытать Луи грустными песнями — она тихонько подлетит к мальчику и присядет напротив него, обращая на себя внимание. Тот заметит своего соседа не сразу — вряд ли он вообще сможет замечать что-либо после свершившегося накануне потрясения. Откуда Луи было бы знать, что цветок, потянувшись ввысь, вспорхнет в воздух свободной птицей? А птица, коснувшись крылами земли, вновь обернется милым, застенчивым мальчиком? Может, на мгновение Луи и забыл, что Гарри — создание неземное, но прямо сейчас — прямо здесь и сейчас, сказать честно — он вновь может быть счастливым. … Пока оленьи рожки кротко прячутся в спутанных кудрях.