Дорога на Саланг

      — София Павловна, — тихо зовёт он. — София, пожалуйста.       — Я слышу, — она отвечает, не размыкая век. Поправляет твёрдым, занозистым голосом: — Я просила тебя. Владилена.       Борис чеканит про себя вымышленное имя, безвкусное, холодно-обтекаемое; имей оно цвет, было бы тёмно-алым. Ночь лениво вползает в открытое окно, обнимает духотой тропических ливней, в воздухе стоят плотные запахи автострады и грязных переулков, травяной дым, сочащийся у неё между пальцев. На своём негласном посту они то вместе, то по очереди: Балалайку роняет промежутками в короткий изматывающий сон, да и Борис, примостившийся за столом напротив, не уверен, что бодрствует.       По карте Роанапура на мониторе расползаются в разных направлениях красные точки.       Каждая ночь здесь — время больших свершений и мелочной возни, иной раз — время долгожданного затишья, их единственное время на двоих. Ночами Роанапур куда пригляднее — в синей ретуши мрака, в ожерелье портовых огней, — мгновения будто останавливаются, и кажется, что их не портят ни прожорливые зевы баров, ни пьяный хохот, ни звуки перебранки из соседнего переулка. Утром всё изменится, безжалостный свет дня вывернет город всей гнилью наизнанку, а пока наступает их черёд — вспоминать и забываться, пить, говорить и молчать.       Борис рассеянно смотрит вниз, на улицы в дешёвых, кое-где перегоревших вывесках, на жёлтые фонарные круги. Владилена над столом роняет подбородок с кулака и замирает так, уронив потухшую сигару, погрузив одну ладонь в распущенные волосы, — Борис только сейчас замечает в них густое, уже очень явное серебро. Ему отчаянно хочется хоть что-нибудь сказать, но в липкой тишине даже не за что зацепиться; несколько минут Владилена приходит в себя, потом размыкает склеенные ресницы. Она молчит, а он явственно слышит — «не начинай».       — Что вам снится? — слишком прямой вопрос застревает в горле.       — Ничего, — помедлив, ожидаемо отвечает Балалайка.       Она действительно не видит снов — первое время после госпиталя, только сплошной мрак в редких вспышках-приступах, а следом приходят другие сны — красочные, цветистые. Ей снятся лиловое небо в самолётах, чёрные глазищи насмерть перепуганного мальчонки, невнятные бурые, как взбаламученный ил, зарева над ущельями. Снится серая посадочная площадка в Баграме, на которую её вытряхнули в лейтенантских погонах, и хрустальные рассветы в горной мгле. Снятся полумёртвые кишлаки, одинаковые блёкло-жёлтые города и почти никогда — Москва. Из московского к дочери коммуниста приходит — материнскими устами — имя, данное ей в последний день сентября, и видятся ярким отпечатком крупные кольца снятых под корень кудрей на пыльном полу.       — Мне тоже, — говорит он, — ничего.       Борису тоже снятся — вперемешку — фрагменты недавнего прошлого, не Афган и не Роанапур, — та чёрная и неприкаянная жизнь, что была у них между. Годы ожидания и забвения, маятные разъезды, китайские провинции, невзрачно-коричневые от дождей, и приграничный городишко, с белой набережной которого по утрам видно, как через зеленоватую ленту Амура проглядывает на золотистом осеннем солнце российский берег. Иногда он снится сам себе, каким был тогда — моложе, впечатлительнее и честнее. А иногда — девчонка лет двадцати, встреченная им задолго до капитана, весной восемьдесят второго в парке в Сокольниках, серьёзная и немного чопорная. Обычная девчонка в гражданском смотрит светлыми глазами насквозь, кто она и откуда — не разобрать, да и Борис не болтает лишнего. Они не танцуют, даже не спрашивают друг у друга имён, просто бродят по дальним аллеям, курят и разговаривают так, как можно себе позволить говорить с человеком, которого больше никогда не увидишь. Тем вечером она равнодушно прощается с ним у метро, и Борис усердно делает вид, что не раздосадован, а через два года на плацу — что не узнаёт... Потом он снова видит китайскую трассу и бессчётные километры до Хэйхэ, и тогдашний Борис тоже не может уснуть, просто часами лежит с закрытыми глазами и чувствует, как Владилена легко ерошит его волосы прокуренными пальцами.       А ещё Владилене снятся — но это уже под утро, когда столбик термометра ползёт вверх и в неудобной позе становится нечем дышать — бывшая служебная квартира в Ясенево, долгие дни в марте восемьдесят девятого — и не менее долгие ночи, талые снега, косые лучи автомобильных фар на потолке. Снится собственное отражение в закапанном зеркале над раковиной — болезненная худоба, скукоженная щека, кровавые ободки вокруг ноздрей. Утро перелома и утро принятия — замешательство с незажжённой спичкой в руке, шипение конфорки, сладковатый запах газа, плывущий по маленькой кухне. Дальше — решительно распахнутые окна, холод ранней весны, вдох-выдох, товарищ капитан, вы всё ещё живы.       — На сегодня всё. На позициях без происшествий, — говорит Борис. У Бориса тяжёлые, плавные слова и тяжёлые руки на её плечах. Позже, наедине, будет он весь, целиком, расписанный шрамами и потемневший от индокитайского солнца, и тяжёлая же, вымученная необходимость друг в друге.       Красные точки на мониторе одновременно гаснут.       — Спасибо, товарищ сержант. Вы можете быть свободны, — выдыхает Владилена.       Дым сглаживает острые углы их разговоров и приглушает внешние звуки тягучим, на каждом вдохе прошибающим удовольствием. Диванная кожа тихо вжикает под весом её тела, молочные клубы тают в темноте. Владилена знает: самое яростное и страшное начнётся сейчас, как начинается всегда — во втором-третьем часу, когда вчерашний день успевает поулечься, а завтрашний закономерно запаздывает.       — Вы свободны, — через силу повторяет она, а Борис слышит неизменное «останься».       Он остаётся, и её захлёстывает целиком.       Её сны всегда — громкие и горячие, в них её рота чеканит шаг, кто-то навзрыд зовёт её и никак не дозовётся. Кто-то подрывается на мине, или хватает её за локоть над расщелиной, или — холодной пятернёй — за горло. Кто-то салютует ей напоследок — и поминай как звали, а кого-то ей всё-таки возвращают из плена — по частям... Её сны — ознобно-одинокие, в них никого нет рядом, а прибольничные пустыри везде одинаковые. Борис натыкается на неё странным взглядом — не то растерян, не то не узнаёт, а у Владилены после десятка приступов за сутки прямая спина и огромная прореха внутри.       «Я думал, вы мертвы», — невнятно говорит он. У него тёплые ладони, между ними — слабые пальцы капитана.       «Так и есть», — спокойно соглашается она.       Времена просачиваются друг в друга, врастают пластом в пласт. Владилена просыпается и тут же вновь проваливается в солоно-кровавый омут, в неизвестный год, в необозримое прошлое.       Юная командирша, откомандовав высоким и чистым голосом, впервые даёт себе волю, и плачется ей, как и положено командиру — скупо, разрываясь сердцем.       У её товарища стеклянный, с укоризной, взгляд и рытвины тления на щеках.       Лазурный рассвет режет глаза; белявый мальчуган дразнится-пританцовывает на площади под невидимым прицелом винтовок...       ...В кабинете всё ещё темно, Борис по-прежнему стоит у окна. Владилена вдавливает кончики пальцев в виски, зная, что ничего не поможет — ни крепкое местное пойло, ни дурманный дым.       — Всё в порядке, сержант, — откашливается она. — Вы можете возвращаться к себе.       Вместо ответа Борис просто садится рядом. Край дивана провисает под его весом, свет фонаря золотисто обрисовывает его профиль, и дышать становится немного легче.       Владилена откидывает голову на подлокотник — и чётким просветлением видит вдруг самое начало. Знойное лето, ясную ночь, над самым обрывом — ухабистую наклонную дорогу вверх. В кабине «Урала» душно и воняет бензином, воздух яростно звенит комарьём, и с каждым следующим гребнем проклятого перевала становится всё жарче. Саланг нависает чёрной громадой, холостой вдох не даёт сжатым лёгким расправиться, горы сливаются в одну сплошную твердь. Она спрыгивает с подножки на землю; голова кружится, рот переполняется горькой от узбекской махорки слюной. Им всем ещё ничего неизвестно, до вывода войск осталось немерено дней, недель, месяцев, лет, и печатей смерти на ошпаренных лицах солдат Афганистана пока не разглядеть. Но кругом дрожит ясный воздух, далеко внизу лежит тихая земля в редких огнях, у крутого уступа над пропастью Владилена стоит поодаль ото всех... И сейчас, целую жизнь спустя, в миг облегчения, когда с сердца морским отливом сходит приступ, под веками мелькают не кишлаки и не стеклянные взгляды ушедших, — жаркий перевал Саланг, чернь придремавшего неба и на нём — без края звёзд.       Остальное они оставят завтрашнему дню.       Завтра будут — новая суета, бесполезное мельтешение, разрывающийся телефон в приёмной, бумаги-сделки-поставки, фальшивая чинность переговоров, этот давным-давно приевшийся город, собственное глухое, плохо задавленное раздражение. Будет чей-то подобострастный тон, чья-то дерзость на дерзость в ответ, чей-то плевок за спиной. Будет кто-то непримиримый в поединке перед толпой и кто-то безупречно надёжный — наедине.       Всё это будет завтра.       Владилена закрывает глаза.       Звёзды Саланга гаснут, лишь когда на другом краю земли встаёт солнце.       Когда он в следующий раз зовёт её Софией, она откликается.