Die, Die, Die My Darling

Тюрьма куда лучше лечебницы для сумасшедших преступников. Впрочем, если задуматься, любое место, где тебя не держат на транквилизаторах и не вяжут ремнями к кровати, лучше неё. Не оставляют без уединения, за стеклом, не кормят при голодовке через зонд в желудок. Тюрьма функционирует по вполне определенным четким законам. И Виктору намного спокойней здесь, при них: при трудотерапии по двенадцать часов в сутки (у станков или швейных машин), при жестко расписанном дне и окружающих его отбросах, руководствующихся простым «слабого – раздави». Вдвойне спокойней, потому что тюрьма – за городской чертой, а лечебница – в городе. В самом эпицентре чертова города, под завязку набитого мертвецами. У Виктора есть хобби. Он коллекционирует макулатуру – любую, показавшуюся интересной, когда находишься в заключении, быстро становишься менее переборчивым. Привезенные ему книги. Журналы. Рекламные буклеты с пасторальными коттеджами и аккуратно выстриженными газонами, такими же, как на собственном заднем дворе, где он кормил птиц несколько лет назад. Вырезки из газет. С особой нежностью Виктор хранит заметки о себе. «Двадцать пропавших без вести человек», «найдены фрагменты тел», «клерк хранил трупы в собственном подвале», «сумасшедший птичник», «серийный убийца признан вменяемым». Такой же трепет у него вызывают истории о том, как этот мир скатился к чертям. Из газетных хроник апокалипсиса, заботливо вырезанных из новостных изданий и вклеенных в толстую тетрадь: «Зараженные появляются в городах. Не стоит поддаваться панике! Сооружены защитные кордоны на крупных улицах и у стратегически важных объектов, правительство держит ситуацию под контролем». «Зомби агрессивны и не подлежат лечению или изоляции, только уничтожению. Помните! Это не ваши близкие, ваших близких уже нет. Зомби не имеют разума, они не могут вас услышать, понять или стать людьми обратно. Избегайте контактов с зараженными и укушенными! Соблюдайте меры личной безопасности!» «Десять способов выжить и не заразиться». Виктор Бойер – обычный заключенный в обычной американской тюрьме на окраине крупного города, который стремительно пустеет под натиском живых мертвецов. Он не знает, долго ли сможет держать оборону многочисленная охрана, не знает, на сколько хватит оставшихся в здании запасов пищи, не знает, выпустят ли их в стремительно меняющийся мир или предпочтут пустить пулю в затылок, чтобы не усложнять людям вокруг жизнь еще и почуявшими свободу зеками. Вик просто живет по привычному режиму. Просыпается по сирене, проходит досмотр, под конвоем идет до столовой, затем до крошечного двора, за ограждением которого изредка видны вдалеке неуклюже волочащие ноги людские фигуры. Он работает, нашивая бренды на фирменные камуфляжные куртки. Читает, когда есть свободное время. Курит, когда есть сигареты, курит и терпеливо ждет, когда что-то изменится. «Основная вспышка заражения прошла. Выжившие эвакуированы. Людей в Балтиморе остается все меньше. Пожалуйста, если вы желаете, чтобы вас вывезли из города, явитесь к сборному центру.» Нитяные строчки ровно ложатся на жесткую ткань. Скрипит радио. В начале эпидемии станции работали все, а потом начали отключаться в той последовательности, в которой опустошались города: Орландо, Нью Йорк, Сиэтл. Смолк Чикаго. Голос Америки тогда без умолку щебетал о том, что все под контролем, хотя и псу было ясно, что привычный мир катится к чертям. Когда количество гнилых достигло пика, из живого вещания остался только он. Виктор любит кантри, не шибко жалует политику и предпочел бы подпевать Денверу о Вирджинии и сельских дорогах, ведущих домой, а не слушать нытье в сводках новостей с «горячих точек» и бесконечные списки пропавших без вести. Жаль, выбирать не приходится. Виктор кладет шов к шву, совмещает, строчит поверху меловой отметки как заправская швея - быстро и умело. До пандемии заключенные шили убогие дешевые платья из цветастой ткани, автомобильные чехлы, белье для чьих-то постелей. Сейчас через конвейер идет одна набившая оскомину военная форма из саржи и жесткого брезента. «Отупляющая работа», - жалуется сосед. Возразить нечего. Когда объявляют дату эвакуации, привычный распорядок сбивается. Он отравлен ожиданием. Вик до ломоты в мышцах тягает железо в зале и отсчитывает сотню, подтягиваясь на турнике. Работает. Листает подшивки в библиотеке. Напоследок просит у охранника сигарету - жадно и нервно вытягивает ее в забранное решеткой окно. Конвой не дает ему послаблений, но чувствует себя рядом с Виктором явно комфортней, чем с большинством зэков. Спокойный, открытый, дружелюбный в меру, ровно настолько, чтоб не казаться навязчивым, он производит хорошее впечатление. На свободе люди липли к нему безбожно. Липнут и здесь, только не охрана, а попроще – сокамерники. Обслуга. Сморщенная старуха на раздаче в столовой улыбается и кладет на поднос лишнюю пригоршню галет, когда ей вежливо говорят «спасибо». Седой уборщик делится последними новостями. И сейчас, во время официального побега из места, где прошли последние два года, к Виктору жмутся с легким испугом, пытаются шутить. Скованных по рукам и ногам преступников загоняют в крошечные микроавтобусы - по десятку человек в каждый, к уже сидящей внутри нервной вооруженной охране. Виктор зажат в душном салоне между чернокожим приятелем Ником, коротающим срок за убийство жены, и малышом Тедди ("Теодор, не Тедди. Тедди - плюшевый мишка, а я - Теодор", - знакомятся они года полтора назад, и тощая лапка не-Тедди в рукопожатии оказывается на удивление крепкой). Жарко, тесно, сидящий рядом охранник не отрывается от окна. - Долго, шеф? - Будем через полтора часа. Стекла заклеены почти непроницаемой черной пленкой. Рассмотреть что-то при желании можно, но вывернувший шею Виктор получает ощутимый тычок оружейным прикладом и больше не дергается, чтобы зря не злить охрану. Машину трясет на разбитых дорогах окраин, цепи наручников звенят на каждой колдобине. Снаружи не доносится ни звука. Их не заберут в безопасную и свободную от мертвецов зону. Даже больше – не все из сидящих внутри переживут следующие десять минут. Мертвецы сбиваются в стаи. Не в подобие волчьих стай, которые действуют сообща и обкладывают с умом, так, что добыча зажата в клещи, в огромный бурлящий - рычащий, хрипящий, воющий - смрадный серовато-бурый поток. В однородную массу из сотен сгнивших морд и тянущихся рук. Гнилыми оказывается запружено все шоссе, на которое выворачивает тюремный конвой, и они, до этого колышущиеся медленно и бесцельно, волной устремляются навстречу машинам. Пара автобусов успевает круто вывернуть назад, подрезая идущих за ними и вынуждая замедлить ход. Процессия распадается. Чей-то автомобиль захлестывает телами: зомби накрывают его целиком, царапая бронированные стенки и ломая зубы о стекло. Виктор смотрит вперед и видит, как впереди, за решеткой, отделяющей их от передних мест, выворачивает себе на колени водителя, перед которым - оскаленная пятнистая морда, расплывшаяся на лобовом, щелкающая челюстями. Тот газует, до упора выкручивая руль. Машину дергает вперед, ведет в слишком крутом повороте и ударяет о витрину, осыпая фонтаном осколков. Внутри гаснет свет. Нужно ли говорить о панике? Виктор и сам ей поддался в полной мере, пытаясь растолкать десяток испуганных крупных тел на пути к двери, что отпирал охранник, пока второй сопровождающий старался попасть ключом в разъем замков наручных металлических браслетов. Кричали люди, кричал зажатый металлом водитель, кричал сам Вик, пытаясь в самых нелицеприятных выражениях донести до мира, что он думает по поводу него, и что дело – дрянь. Конвоиров, пытающихся на бегу проредить из штатных карабинов пеструю напирающую толпу гнилых, разорвали быстро. Растащили на куски на глазах до смерти напуганных зэков. От того, кто лениво покрикивал на заключенных, снисходительно стреляя сигареты и разрешая лишние полчаса в обход режима поиграть в карты, остались только клоки одежды и несколько метров кровавых пятен на асфальте. Остальное было в клубке рокочущих и издающих отвратительные звуки поедания тел. Пахнет настолько отвратительно, что Тед, схваченный под локоть, чтоб не отставал, сгибается в спазме и исторгает завтрак. Несвежая мертвечина. Кровь. Жутко несет убоиной от оставшихся позади разорванных людей. Виктор не дает мальчишке прокашляться и насильно, как ребенка, тащит за собой так решительно, что тот еле успевает переставлять ноги. Сзади гудят гнилые, впереди - спины тех, кому успели снять кандалы с ног. Вик дергает одну магазинную дверь, другую. Все заперто, местами глухо заколочено. Через квартал они ныряют в щель служебного входа торгового центра и вчетвером баррикадируют его намертво, из последних сил подпирая тяжелой витриной с покрытыми пылью гаджетами внутри.