***
Утро оказывается гораздо мудренее вечера, потому что начинается сразу с эмоционального удара по голове: персоналу магазина представляют новый штат уборщиков, пояснив, что Хосок здесь больше не работает. Потому что «никто не против его безумных танцев здесь, но манекены трогать — это как бы вообще пиздец, а такие дорогостоящие манекены — так еще и незаконно». Камеры наблюдения, как бы, никто не отменял. У Чимина где-то в районе левого кармана на дорогой рубашке появляется что-то, что серьезно усложняет жизнь: горит, давит и сжимается. Он, конечно, предполагает, что кто-то забыл вытащить булавку или отстегнуть зажимы, но почему-то кажется, что дело вовсе не в них. Хосок все-таки появляется вечером. Стоит за стеклом витрины, смотрит на Чимина, потом нерешительно машет ему рукой, оглядываясь, будто опасаясь, что кто-то его увидит, заметит, неправильно поймет. Потом прижимается к стеклу носом смешно и снова что-то говорит. Но войти в магазин он уже не может: коды сменили, охрана не дремлет. И та булавка, которую, кажется, все-таки кто-то забыл вытащить из левого кармана на груди Чимина, снова о себе напоминает — еще больше жжет, давит и, кажется, вот-вот начнет кожу расцарапывать. Следующий день приносит с собой солнце и окончательно отбирает у Чимина настроение. Ему хочется опустить голову на грудь и все-таки разглядеть ту самую булавку, протянуть руку и выдернуть ее к чертям собачьим из кармана, из груди или где она там… но нельзя ни голову опустить, ни руки поднять, и Чимин вынужден смотреть прямо, сверля хмурым взглядом ту самую улицу. Ближе к вечеру в магазин входит довольно странный субъект: гладенький, красивый, улыбающийся, и Чимин даже, может, подумал бы, что это еще один оживший манекен, если бы он не был таким взъерошенным и не улыбался квадратно через каждые полсекунды. Субъект этот бродит мимо одежды и сумок, что-то рассматривает, о чем-то расспрашивает. Потом, заинтересовавшись шелковой рубашкой на Чимине, подходит ближе, будто хочет рассмотреть ближе. Чимин не дурак, он понимает, что купить такую рубашку этот субъект в выстиранных до безобразия джинсах и китайской реплике Суприм просто не в состоянии, так что, затаив дыхание, ждет, пока он подойдет ближе. Квадратноулыбчатый обходит вокруг Чимина, а потом небрежно просит консультанта принести себе такую же рубашку для померить. И пока тот, недовольно бурча, ибо Суприм тоже разглядел, уходит в подсобку, странный посетитель резким движением опускает в карман Чимина черный маленький предмет. И уходит, крикнув продавцу, что передумал. Чимин решается вынуть из кармана неожиданный подарок, только когда магазин пустеет и автоматика гасит освещение. Он разглядывает компактный смартфон, вертит в руках его холодный корпус, проводит по нему пальцем совсем так, как, он видел, делал это Хосок, и экран загорается, а на нем окошко переписки и аудиофайл. «Не знаю, умеешь ли ты читать, — звучит из динамиков голос Хосока, когда Чимин додумывается нажать черный треугольник, следуя графическим подсказкам Хосока на экране, — поэтому нарисовал инструкцию. Я не художник, уж прости, поэтому… как сумел…» Хосок замолкает на секунду, и Чимин успевает до слез расстроиться, думая, что, возможно, это и все. Но голос Хосока продолжает: — Если читать не умеешь, то это не страшно. Можешь мне голосовое сообщение записать. Я… тоже нарисовал… как… Чимин улыбается, разглядывая его каракули. — Если не хочешь — не надо… — нерешительно продолжает голос Хосока. — Я просто подумал, вдруг, ты захочешь… И на этом запись обрывается. Чимин вертит в руках телефон, разглядывает. Потом почему-то впадает в панику, засовывает его назад в карман. Потом достает и снова вертит. А потом решается записать сообщение. — Я умею читать, — нерешительно говорит он и отправляет. Ответ приходит через пару секунд: много-много счастливых смайликов и целый ряд кулачков с выпяченными вверх большими пальцами. От непрерывной ночной переписки у Чимина затекает шея. Они до самого рассвета болтают обо всем, о чем только приходит в голову, сыпля после каждого сообщения горстями смайликов. И только к рассвету Чимин решается на главное: он пишет, что хотел бы еще раз увидеть, как Хосок танцует, жмет «Отправить», и телефон гаснет в его руках, беспомощно пикая посаженным аккумулятором. И Чимин не знает, ушло ли его сообщение или нет. И накатывает паника. Потому что только Чимин привык, что Хосок снова есть в его жизни, а его — раз, и уже снова нет. И что делать? Чимин, конечно, видел, как подзаряжают свои телефоны ребята из персонала, но пройтись по магазину в поисках подходящего шнура не решается. Утром привозят его соседку. Устанавливают красиво, облачают в новую одежду, расправляя отпаривателем складки. Чимин вглядывается в ее неподвижное лицо и пытается угадать, есть там что-то внутри, такое же, как у него самого? Жизнь или как там это называется? К вечеру персонал получает указание переодеть Чимина, с него стягивают рубашку, и телефон выпадает из кармана на мягкий ворс коврового покрытия. — Смотри-ка, кто-то телефон обронил! — удивляются консультанты. — Надо позвонить, выяснить, чей он. Потом решают подзарядить, чтобы можно было пробить по контактам, да так и бросают висеть на шнуре у стенки, торопясь разбежаться по домам. Мол, до завтра терпит. Чимин ликует: вот оно, неожиданное решение! Он терпеливо ждет, пока все разойдутся, потом терпеливо ждет, пока телефон зарядится максимально, а потом украдкой похищает его и снова тонет в переписке. — Сможешь улизнуть из магазина на ночь? — после череды заполошных сообщений «куда пропал?» и «чего молчишь?» спрашивает голос Хосока. — Мы бы могли в кино сходить, прогуляться… И Чимин напряженно думает. Если его свято место будет пусто, это, конечно же, заметят. Значит нужно, чтобы пусто не было. Мозги, взявшиеся откуда-то в его пластиковой некогда голове, начинают работать быстро, словно обрадовавшись возможности проявить себя. Он тащит из подсобки запасной манекен, который совсем недавно был сослан туда по причине морального устаревания, переодевает его бережно в свои новые шмотки и устанавливает на свое место. Вроде бы ничего, в сумраке витрины сразу и не заметят. — Я буду ждать тебя за углом, — сообщает в катоке Хосок, когда Чимин рассказывает, что придумал. — Я, кстати, свою сменку в подсобке так и не забрал. Если ее не вышвырнули в гневе, можешь в нее переодеться. В хосоковых джинсах и необъятной оранжевой толстовке с капюшоном Чимин смотрится нелепо, как ему самому видится в зеркале, но выбирать не приходится — от нетерпения оказаться на улице и увидеться с Хосоком у него даже кончики пальцев подрагивают. Чимин знает, где хранится листок с кодами, как открывается техническая дверь, предполагает, что готов ко всему, что произойдет дальше, но все равно оказывается беспомощен перед снопом свежего воздуха, который бьет ему в легкие, когда дверь наконец-то отворяется. И он чуть не падает туда, в моросящую темноту, но попадает в теплые руки Хосока. — Выбрался все-таки? — улыбается Хосок. И от него пахнет тем самым вечером, когда Чимин решился. Они бредут по тротуару, спрятавшись под одним большим черным зонтом, и Чимин с непривычки немного спотыкается на каждом шаге. — Есть хочешь? — спрашивает его Хосок, а Чимин растерянно пожимает плечами, мол, не знаю. — Я тут погуглил, и, знаешь, — сообщает Хосок, пока Чимин прожевывает огромный бутерброд в теплой кафешке, изо всех сил пытаясь не изгваздыкать кетчупом себе щеки и нос, — ты мог ожить из-за моего танца. Есть такие ритуалы… у некоторых племен… ну… Чимин поднимает глаза и внимательно следит за тем, как Хосок пытается подобрать слова, наверное, чтобы случайно не обидеть. — Говори уже, — подбадривает он, отпивая из банки газировку и слегка морщась от пузырьков газа, ударивших в нос. — Короче, у некоторых древних племен был такой ритуал танцевальный, с помощью которого можно было вдохнуть жизнь в чучело…если танцевать в новолуние… Чимин хихикает. — Эй, ничего личного, чувак! — защищается от него ладошкой Хосок. — Так написано. За что купил — за то и продаю. Так вот там, если звезды как-то сойдутся определенно, то можно было оживить куклу на какое-то время. — На какое время? — уточняет осторожно Чимин. — Не знаю, — немного помрачнев, отвечает Хосок. — Там не написано. Может и навсегда. Потом они идут вместе в кино. И смотрят какой-то ужасно громкий фильм про супергероев. И пальцы их периодически сталкиваются в картонном ведерке с попкорном. И от этого почему-то очень тепло. Утром Чимин возвращается на прежнее место. — Видать, что-то с проводкой, — недоумевают техники, разглядывая в мониторах видео с камер наблюдения. — Вот тут, смотри, еще есть освещение, а вот тут уже темнота. Надо бы электриков пригласить. Мало ли, еще короткого замыкания нам не хватало. И пока несчастные электрики ковыряются в проводке, пытаясь найти несуществующую причину внезапного отключения освещения витрины, Чимин старается не дать улыбке разъехаться по лицу, потому что причину знает только он, а еще электрощиток, расположенный так удачно на стене прямо у Чимина за спиной. Следующую ночь Чимин дико скучает, потому что Хосока нет рядом, и нет даже в городе — он на какие-то сборы укатил в какой-то свой спортивно-танцевальный лагерь что ли. У него там соревнование, ему призовое место светит, и он так много и так вдохновенно накануне об этом говорил, что Чимин от всей души желает, чтобы все у него получилось. И еще он от всей души желает оказаться там, на этом самом соревновании, в самом центре зрительного зала, посреди орущей и аплодирующей толпы, чтобы тоже вот так же орать и аплодировать. Но вынужден стоять и скучать. Но зато он точно знает, что, когда Хосок вернется, Чимин его обязательно обнимет. Потому что ему кажется, что сделать это он просто обязан. — Я выиграл кубок, — хвалится Хосок, когда в следующий раз они вместе бредут по пустой ночной аллее парка в тенях шелестящих под теплым ветром деревьев. — Я молодец. — Ты молодец, — соглашается Чимин. А потом останавливается и подходит к Хосоку как можно ближе. Протягивает руки и обнимает его. Сначала несмело. Потом крепче. А потом Хосок обнимает его в ответ. И из этой тени, и из этих объятий очень не хочется возвращаться в витрину. Но возвращаться приходится. Потому что скоро рассвет. — Хочешь посмотреть, как я живу? — вдруг спрашивает Хосок и берет Чимина за руку. Чимин опускает глаза и пытается рассмотреть, что с его рукой происходит, но в сумерках не различить, что это тонкие острые и пронзительные иголочки колют его пальцы будто бы изнутри в ответ прикосновению. — Хочу, — говорит он, так и не разглядев. И потом весь день думает о том, как же живет Хосок и где. И еще думает об иголочках на кончиках пальцев, потому что ладони Хосока уже нет, но иголочки все равно прячутся где-то внутри, а несколько даже проскальзывают куда-то глубже, дальше по руке, поднимаются к горлу и колются уже где-то там. И почему-то от этого очень хочется плакать. Но нельзя. Потому что плачущий манекен — это уже как-то чересчур.***
У Хосока дома тепло. Немного беспорядок, но «не бардак, и ладно!», как поясняет хозяин, а потом неожиданно предлагает: — Хочешь рамен? Что такое рамен, Чимин, конечно, знает: видел, как персонал тайком поглощал ароматную лапшу, воровато выглядывая из подсобки. Запах от нее распространялся по магазину со страшной скоростью, и если вдруг внезапно появлялся вечно невыспавшийся старший, то влетало всем за эти ароматы по первое число. Потому что в магазине их уровня таких ароматов быть не должно. При ближайшем рассмотрении рамен оказывается горячим и устрашающим. Хосок уговаривает его кушать аккуратно, не обжечь язык и не обляпать одежду, но после того, как Чимин отправляет в рот первую порцию лапши, все хосоковы увещевания остаются практически неуслышанными. Потому что это вкусно и так по-настоящему, что не хочется, чтобы это заканчивалось. У Хосока мягкий ковер на полу, мерцающий экран телевизора и колючий плед. У Хосока тихий голос и на удивление уютные объятия, в которых Чимин благополучно засыпает под мерный хосочий рассказ о том, с каких анимешек следует начинать Чимину знакомство с этим благословенным жанром. И когда будильник возвращает Чимина в реальность, руки Хосока все еще кутают его в плед, а сам Чимин все еще на мягком ковре и в полном нежелании куда-либо отсюда уходить. Но уходить приходится. Потому что манекен должен знать свое место. Следующим вечером Хосок не приходит. И на сообщение не отвечает. И на второе сообщение тоже. И на последующую пачку сообщений Чимина — молчание. Чимин встревожен. Он не находит себе места, вздыхает так, что вот-вот, и на это обратят внимание. В правом нагрудном кармане рубашки в этот раз кто-то забыл целый пучок булавок и немаленький такой булыжник, который изо всех сил давит и давит на чиминову грудь. Чимин до утра еле доживает, ему даже усилия не нужно прилагать, чтобы застыть на весь следующий день в витрине — он весь цепенеет от тягостного чувства и изо всех сил старается сдержать подступающие слезы. А потом Чимин еле доживает до вечера, потому что сам для себя решает, что если Хосок и сегодня не придет, то Чимин пойдет к нему сам. И Хосок не приходит. И Чимин идет. Немного путается в переулках, немного пугается встречных прохожих, но все-таки находит тот самый подъезд и тот самый этаж. — Почему ты не пришел? — спрашивает он, слегка запыхавшись, открывшего ему дверь Хосока. Хосок поднимает на него тяжелый взгляд и молчит. — Почему ты не пришел? — повторяет вопрос Чимин, упрямо стоя на пороге, несмотря на молчаливо отодвинувшегося в сторону Хосока, приглашающего его жестом войти. Хосок снова молчит и только как-то обреченно-тяжело дышит. — Почему ты не пришел? — уже почти плача, спрашивает Чимин, а Хосок хватает его цепко за руку, втаскивает в квартиру, захлопывает дверь, и Чимин оказывается прижатым спиной к стенке. — Почему? — хрипло переспрашивает Хосок, — Вот почему… Его пальцы в волосы Чимина как-то резко врезаются, зарываются, тянут к себе, давя на затылок, а сам Хосок, весь такой горячий, весь превратившийся в тяжелое дыхание, склоняет к Чимину лицо близко-близко и прижимает губы свои к губам Чимина. Чимин не понимает, что происходит, давится вдохом, ловит ощущения, и чувствует, как пучок иголок из правого нагрудного кармана растворяется внезапным теплом где-то в висках. Глаза закрываются, а губы, не слушаясь, хватают губы Хосока и словно тают под ними. Хосок, словно ждавший этого молчаливого ответа, целует настойчиво, немного даже болезненно, руками сжимает, впиваясь пальцами в ребра, и ни на секунду не отпускает. Чимин с удивлением слышит свой собственный тихий стон, убегающий сквозь хосоковы губы туда, внутрь Хосока, к самому его сердцу, и сам сжимает его в ответ, мнет его рубашку, тянет к себе. Пальцы Хосока забираются под его толстовку, невесомо и горячо бегают по его телу, ощупывая, гладя, лаская, и за каждым прикосновением его тянется шлейф из все тех же острых покалываний. Когда Хосок отстраняется, Чимин ошарашенно смотрит на него, а в глазах у него паника. — Я, кажется… — бормочет он, прислушиваясь к себе, — кажется, я заболел… Хосок улыбается и сжимает его лицо в ладонях. Чимин не понимает, что тут смешного вообще, ему трудно дышать, у него все горит и пышет температурой. Возможно, у него лихорадка. Может быть, даже, грипп — он слышал, такое бывает… — И я, кажется, заболел, — вторит ему Хосок, проводя пальцами по его губам. — Тобой заболел. И Чимин понимает, что его собственная инфекция блестит сейчас напротив его глаз своими кофейного цвета глазами. Они целуются здесь же, стоя в коридоре, по очереди вжимая друг друга в стенку. Потом перебираются в комнату, усаживаются на тот самый мягкий ковер, и там еще целуются под мерцание телевизора, исследуя пальцами кожу друг друга в прорехах расстегнутой одежды. — Ты красивый, — мягко шепчет Хосок, оглаживая пальцами упругий чиминов живот. — Ты такой красивый… — Ты красивый, — чуть хрипло вторит ему Чимин, пробуя губами гладкий шелк хосоковой груди. Неумолимый рассвет любуется на их поцелуи и, кажется, ему самому не по себе, что приходится розовеющим на востоке небом напоминать о приближающемся часе Х. Они бредут вместе знакомой уже дорогой, держась за руки и не смотря друга на друга. Говорить не о чем, потому что кроме того, как им невыносимо не хочется расставаться, и сказать-то больше нечего. — Я буду ждать тебя вечером, — говорит, наконец, Хосок. — Обязательно буду ждать. И Чимин улыбается, потому что точно знает, что будет. И они опять будут целоваться, потому что даже сейчас, даже спустя пару минут после того, как губы Хосока нехотя оставили его собственные, ему уже их не хватает. У Чимина опухшие красные губы, и Хосок смотрит на них, а потом касается пальцем нижней губы и тоже улыбается. В магазине тихо. Чимин переодевается, повторяя привычные манипуляции с устаревшим манекеном. — Знал бы ты, чувак, как я тебе благодарен! — не выдерживает и сообщает ему Чимин. Но манекен в ответ молчит и пялится куда-то в потолок. А когда первые лучи рассвета все-таки проникают сквозь витринное стекло, Чимин хочет достать телефон и написать Хосоку что-то очень важное и личное, но неожиданно понимает, что пальцы рук его не слушаются. Да и сами руки не слушаются. Он пытается пошевелить ногой, двинуть ею. И не может. Он пытается опустить голову и посмотреть вниз, но голова его не слушается: не слушаются ресницы, не слушаются губы, не слушается он сам себя — все словно цепенеет с неумолимой скоростью, словно какая-то неведомая сила сковывает его постепенно, добираясь до самой макушки. Внутри Чимина бушует паника. Ему кажется, что грудь стискивает, ему хочется поглубже вдохнуть, но дыхание его тоже не слушается. Он хочет поднять глаза, но взгляд не слушается тоже — и ему остается только пялиться, как тому манекену, строго перед собой. И, словно в насмешку, тающая над домами полная луна подмигивает ему напоследок и исчезает совсем. Как ближе к вечеру вибрирует от череды встревоженных сообщений Хосока телефон в нагрудном кармане рубашки, Чимин не чувствует. Как тают у витрины прохожие, а потом из темноты ночи перед стеклом появляется Хосок, Чимин не видит. Он смотрит прямо перед собой, а внутри его гладкого пластикового тела постепенно стихают пожары и замолкают всхлипы. Хосок прижимается носом к витрине и вглядывается в нее. И стоит так долго-долго, и все это время по гладкому натертому витринному стеклу скатываются, поблескивая в свете фонарей, отчаянные слезы.***
Чимин выглядит отлично. Он одет в красоту, вокруг него — красота. То есть жаловаться, в общем-то, не на что. Даже вид за окном — красота: мощеные тротуары, стильные клумбы, плетеные креслица уличных дорогих кафешек… И когда розовые лепестки заката начинают мазать по этим поверхностям, Чимин, как правило, всегда у этого окна. Стоит и смотрит на улицу, засунув руки в карманы. Потому что бессонница. Потому что, глядя на красоту за окном, он ловит неподвижным взглядом сокровенный момент появления первой луны. Люди каждый день разные. То есть, конечно, есть такие, которых Чимин видел уже не один раз, но вообще в этих переулках города часто бывать с какой-то целью может себе позволить далеко не каждый — дороговизна страшная. Да сюда кого попало и не пустят: люди-то непростые здесь обитают. А в последнее время этот всегда тихий квартальчик раз в месяц еще и заполоняют журналисты. Размещаются у чиминовой витрины со своими камерами, тихонько переговариваются и ждут. Ждут Его. На Нем всё — лакшери, всё — марки, да не просто марки, а те, которые тихим голосом и с придыханием называют и всуе не поминают. Простых людей здесь редко встретишь. А уж этот тем более не из простых. Он приезжает сюда на собственной блестящей Хонде, и всякий раз на нем джинсовый хайповый комбез и кепка. И уши от этой кепки так смешно оттопыриваются. Его зовут Чон Хосок. Он богат и знаменит настолько, что без шлейфа диспатчевского вообще по стране не передвигается. Он танцует как бог, читает лиричный, но жесткий рэп, улыбается на камеру и грустит, когда гаснут софиты. И он красивый. Чимину хотел бы залипать на него всякий раз, когда он появляется перед ним и на секунду задерживает взгляд на холодном лице манекена. Он хотел бы рассматривать его, гладить взглядом каждую его линию. Но Чимин не может опустить глаза, а потому ему приходится просто попытаться почувствовать. То, как танцует у его витрины Хосок, глядя ему в глаза, не отрываясь, вертится на одной пятке и снова возвращается, впивается взглядом. Раз в месяц в новолуние. — Вы всегда танцуете у этой витрины раз в месяц, — задают вопросы восхищенные его танцем репортеры, когда мелодия, всегда одна и та же, смолкает, а Чон Хосок останавливается и вглядывается в витрину. — Почему именно здесь? — Это какой-то флеш-моб? — У вас здесь уже целая толпа постоянных зрителей. — Кажется, сегодня даже манекен улыбнулся, глядя на вас, — шутит кто-то из толпы. Чон Хосок бросает быстрый взгляд в сторону витрины, словно пытаясь разглядеть, действительно ли манекен улыбнулся. А потом смеется: — Не флеш-моб. Скорее ритуал. Раздает автографы, жмет руки фанатам, а потом садится на свой байк и уезжает. Чтобы снова вернуться сюда в следующее новолуние. В надежде, что звезды когда-нибудь опять сойдутся.