Разделенные и нераздельные

— Сестра моя, — шепчет Лето. — Возлюбленная сестра. Сестра и супруга. В императорских покоях тихо: даже вечный шорох несомого ветром песка словно бы отступил. Плотные занавеси задёрнуты вокруг широкой постели, надежно укрывая близнецов-соправителей. Его голова покоится у неё на коленях, её руки бережно поглаживают ладонь, покрытую чешуей — шершавой и плотной, под которой уже почти не чувствуется шевеления песчаной форели. Сегодня он не просит её — глухим голосом, зажмурив глаза, — найти для него способ смерти; найти тот путь, где ему не придётся жертвовать ни человечеством, ни человечностью. Путь, которого не существует. У них обоих — пусть даже по разные стороны лезвия-выбора — есть только одна тропа. Та, что окрашена золотом. — Я всегда с тобой, Лето. Нас не разделить. Мы — одно. Ганима могла бы не говорить ничего. Они двое всегда нуждались в словах куда меньше, чем обычные люди. Но сейчас она чувствует: ему нужно так. Мгновение слабости, мимолетное, как капля росы под солнцем. Он потирается о её пальцы огрубевшей щекой — она скорее знает об этом прикосновении, чем чувствует. — Ведь мы — императорская чета, — его улыбка неуловима, как разлитый в воздухе слабый аромат. Он говорит не совсем то, что она должна услышать. — Не все понимают это. — Наш брак легче принять, если считать его лишь формальностью, — отзывается она. — Так, значит, ты больше не хочешь убить принца дома Коррино? — Да, я не хочу отнять его воду, — с неохотой признаёт Ганима. Ей кажется, что на её коже зримо отпечатались следы прикосновений Фарад'на, точно прихотливая вязь чернил. Его поцелуи не были поцелуями Лето — но они были приятны. Его неуверенные руки не были руками брата, знавшего её насквозь ещё с материнской утробы, но тоже оказались способны подарить удовольствие — а ещё покой. Шершавые пальцы Лето скользят по её запястью и выше — в такт этим мыслям; но если кому-то и можно прочесть её телесную память, то только ему. У близнецов нет тайн друг от друга. Её консорт не спросил, кто забрал её девственность, а значит, действительно был умён. Они с братом не ошиблись, сохранив ему жизнь. — Быть может, придёт день, и ты полюбишь его? — Ганима узнает в вопросе эхо собственных слов. А ещё — иронию, хоть и на грани печали. Она качает головой. — Он может надеяться. Надежда полезна. «Но я люблю только тебя». Невысказанная очевидность. — И всё же он даст тебе ребёнка. «Больше, чем я могу дать», — ещё одна фраза, которая остается несказанной. Она не спрашивает: лишился ли он и этой способности в глубинах Арракиса, как многих других проявлений человечности. С самого начала, прислушиваясь даже не к своим пробуждающимся телам, но к памяти множества и множества тел, которая звенела в их генах, — они знали, что их союзу не суждено дать плод. Но кровь, драгоценная кровь их рода, должна сохраниться. Должна течь. В точности, как Пряность. Лето поднимается — одним гибким, слитным движением — и касается поцелуем её приоткрытых губ. Отстраняется — совсем немного, так, что она болезненно-ясно различает его черты, смягченные полумраком, — и смотрит ей в глаза. Синева — к синеве. — У тебя есть другое, — тихо произносит Ганима, касаясь ладонью его щеки и плеча. — Другая задача. Та, которая по силам только тебе. — Верно, Гани, — он на мгновение опускает веки. — Но пока что у меня есть ещё и ты. «Пока что». В такие ночи, как эта, Ганима особенно остро ощущает ход времени: словно весь Арракис становится подобием песочных часов. Их пальцы переплетаются. Губы встречаются вновь, и она перестает различать, где чей шёпот, где чье дыхание и чьи поцелуи. Время течет сквозь них, свиваясь двойной спиралью, но на несколько часов близнецы Атрейдес делят друг с другом вечность. …Брат ускользает от неё, едва начинает брезжить свет утра. Ганима, конечно, просыпается от первого же неуловимого движения, и Лето, само собой, знает, что она проснулась, но они оба избавляют друг друга от необходимости прощаться. Ведь пока что они прощаются не навсегда. Его ждет пустыня, божеством которой он стал. Её ждут дворцовая рутина и человек, порабощенный ложной надеждой. Ганима вспоминает фрименскую (куда более древнюю, на самом деле, как подсказывают ей гены) легенду: о женщине, которой предложили на выбор отпустить из плена либо мужа, либо сына, либо брата. Женщина была, как говорит легенда, мудра, и она ответила — у неё будет новый муж, и сына она родит ещё, но кто даст ей другого брата? У неё, в отличие от той женщины, отнят подобный выбор. Колючая соль подступает к глазам, но Ганима — тоже дитя пустыни; она не тратит свою воду зря.