Ожидания

Как это нелепо – сидеть и ждать, пока тебя предадут. В открытое окно влетает ветер вперемешку с солнцем, по всему кабинету – жёлтые пятна, а во дворе, перемежая мяуканье глухими хрипами, орёт кошка. И никому не приходит в голову шикнуть, выгнать прочь – крысы водятся почти везде, но здесь ей полакомиться нечем. Разве что кто-то прикармливает молоком… Кошку – молоком, а мальчишку – чем?.. Лестью ли, мягкостью, пресным, перележалым сочувствием? Рокэ водит пальцами по буквам. Вдвое сложен лист, а гладкие, с ровными краями «р» нащупать очень легко. Как нарочно подобраны слова. «Предательство». «Кансилльер». «Верность». «Ричард». Заглавная. Кошка не станет пить прокисшее. Кошка не станет пить отравленное. А мальчишка глотает всё без разбору. Рокэ рвёт листок пополам, и ещё, и ещё. Кинуть в жаровню. Вряд ли кому-то нужны ошмётки со смазанными буквами, но ссыпать в кухонную жаровню горстки бумаги – почти традиция. …Кончита молча отодвигается и морщится; огонь поедает «р» одну за другой. * Он и правда приходит. С улицы, поздно вечером. Не стучится, не просится войти. Кошка – та поскреблась бы лапой… Рокэ видит отражение в оконном стекле – мутное, неровное – витые решётки снаружи мешаются. Ричард молча не садится в кресло – падает, на мгновение прячет лицо в ладонях, а когда открывается, глазищи сверкают шальнее некуда. Рокэ лень думать о том, что мальчишка задумал. Кричать, кидаться к нему с кинжалом, умолять глотнуть отравы – не всё ли равно. Усталость виснет на плечах пьяной девицей, щекочет шею. Рокэ оборачивается – прямой. – Приятно, что вы помните о манерах. – Эр Рокэ! Вскакивает. На левой щеке – свежая царапина. Неглубокая, но до подбородка – шпагой, больше нечем. – Выслушайте… – Надеюсь, их было не семеро. Замолкает на полуслове – сунул руку в карман и так там и держит. – Нет… один, – выдыхает наконец. Сжимает что-то в кулаке. Протягивает. Похожие «р» словно снова скользят под пальцами. — Монсеньор, послушайте!.. Удивительная искренность. Кричит так, словно ему уже приставили кинжал к горлу, словно вот-вот станет поздно давиться «эрами» и «монсеньорами». Что ж, говори, Ричард Окделл. Скоро и впрямь станет не до разговоров. Рокэ наклоняет голову набок, кивает. Слюна вяжет рот – жажда просит вина, крепкого, багряного. Мерзко. — Ну что же вы? Ричард медлит, шальное темнеет в глазах и затвердевает, из ядрёно-жёлтого варева – остывшая, крепкая сталь. Ричард вдруг успокаивается. — Возьмите. Там... Там яд. Рокэ смотрит на протянутую руку и не двигается. Какая прелесть. Неужто не только кошки не пьют всякую дрянь?.. — Замечательнейшим образом обойдусь. — Ему любопытно: что пошло не так? Рокэ щурится, глядит на оруженосца, рука у которого уже дрожит, и ищет брешь... Которую не увидел кансилльер и которая дала течь. Ричард скрипит зубами. – Я не знаю, куда мне это деть… если вам не нужно – я просто выкину. – Разбрасываться приличными ядами? – Рокэ улыбается сухими губами. – Расточительно. Их не так просто достать. А господин кансилльер, полагаю, не пожалел усилий отыскать надёжное средство… Оставьте на столе. И уходите. – Что вы с ним сделаете? У камня мутный красный цвет, как в миске с давлёным виноградом. А перстень крупный. Жалел ли мальчишка, что вещица – не по размеру?.. – Брошу в шляпу какого-нибудь бедняка на улице. – Рокэ подходит к столу и задумчиво поддевает пальцем тяжёлый перстень. – Идите спать. Ричард спрашивал, конечно, не о перстне, но не противится – позволяет замять тему мирно. Рокэ и правда нечего сказать о судьбе кансилльера. Без того понятно, что просчитавшемуся глупцу грозит Занха. – Хорошей ночи, монсеньор. …Рокэ догадывается, где был просчёт. Ричард не признаётся вслух. Должно быть, не верит себе до конца, но на его лице читается донельзя знакомое по лицам солдат и офицеров, ни разу не предавшее «я за вас».