«Обернувшись, он мне говорит: «Держись! Не сдыхай, братишка!». А в окнах – тьма. Подарила мне мама однажды жизнь, Но забыла в нагрузку додать ума»
Одним лишь несведущим иностранцам кажется, что родиться в Лондоне означает быть джентльменом, ходить с тростью и пить чай по расписанию – а порой и без него, но в пять часов пополудни обязательно. Времена Артура Конан Дойля, Уинстона Черчилля и Эммелин Панкхёрст давно прошли, и слово «сэр» я впервые услышал, когда поступил в школу. Вернее, таким образом мы должны были обращаться к учителю. Я родился в Лондоне. Кроме меня в семье было еще двое старших детей, а чуть позже родился мой младший брат, и нас стало четверо. Возможно, у нас были бы еще братья или сестры, но в организме матери что-то пошло не так. Пробегав по больницам добрых полтора года, она перенесла тяжелую операцию и лишилась всякой возможности когда-либо иметь еще детей. Когда она рыдала на кухне, а отец то ругал ее, пару раз хлестнув полотенцем, то успокаивал, а после снова ругал, я так и не понял, от горя это или от радости. Это был не единственный раз на моей памяти, когда мама плакала навзрыд. Также она на кухне роняла слезы в остывший чай, когда старший брат по глупости и пьяни попал в аварию и она сидела возле телефонной трубки, ожидая звонка из больницы. И когда отца забрали в участок, подозревая в краже. И когда сестра прикатила домой на чьей-то угнанной тачке со свинченными номерами. И когда мне пришло письмо из колледжа с сообщением, что я числюсь в списках поступивших. Единственное, что она тогда сказала: «Боже, милый, у нас ведь совсем нет на это денег!». Тогда я утвердился в мысли, что никогда не понимал и не пойму, от горя она плачет или от радости. Я всегда любил свою семью. Был в них лишь один существенный минус, с которым я не мог смириться: они никогда ни за что не боролись, двигаясь по пути наименьшего сопротивления. Но в каждом из них я находил нечто особенное, загнанное ими самими в угол и задавленное рутиной, мимолетными желаниями или зверским начальством на работе. Только один человек среди них всех выделялся, контрастировал с привычным укладом жизни. Приезжал он редко, но каждый такой приезд превращался для меня в праздник. Хотя праздник этот скорее напоминал День Независимости США, разве что узнал я об этом позже – когда, собственно, впервые в жизни посетил штаты. Дядя Найджел максимально вписывался в рамки понятия «джентльмен»: он никогда не повышал голос на маму, даже если тема их разговора была далеко не сладкой, носил старый потертый, но всегда чистый и отглаженный фрак, аккуратно зачесывал волосы и заваривал потрясающий чай с бергамотом. Его многогранные истории я слушал часами, стараясь не запутаться, сидел с ним на кухне до позднего вечера и, глядя на него, думал, как классно было бы когда-то стать похожим на этого потрясающего человека. Я всегда любил свою семью. За год до переломного момента в моей жизни, когда я оканчивал школу, мама вошла в мою комнату без стука, что для нее было несказанной редкостью. Я перечитывал в сотый раз затертый до дыр томик Шекспира, когда она опустилась на мою кровать, сложив руки на коленях, что означало: «Сынок, я должна серьезно с тобой поговорить». – Сынок, я должна серьезно с тобой поговорить, – тихим голосом без тени улыбки сообщила она. – Ты ведь знаешь, что у папы большие долги? Он заложил машину, но нам этого не хватает. Я кивнул. Видимо, она пришла попросить прощения за то, что они не могут оплатить мне колледж. Если бы могли, я был бы первым ребенком в этой семье, получившим не только школьное образование. Кто мог бы пробиться дальше, заняться чем-нибудь вроде науки или психологии, или изучал бы иностранные языки. Я не держал на них зла. Конечно, я был расстроен, этого не отнять. Я целые сутки просидел в комнате, перебирая возможные варианты того, что «могло бы быть», если бы не наши проблемы с деньгами. Но злиться я не мог, в конце концов, это ведь не от нежелания дать мне нечто большее, чем крышу над головой до моего совершеннолетия. – Я откладывала несколько лет, надеялась, что смогу оплатить тебе учебу, – глаза у нее снова были на мокром месте, а я чертовски не любил, когда мама плачет, потому что успокоить ее было невозможно. – Но Найджел настоял на том, чтобы мы оплатили долг за дом. – Дядя Найджел приезжал? – я резко подскочил на кровати. – Когда? – На прошлой неделе, ночью, – она улыбнулась мне в ответ одними губами. – Послушай, милый, ты так не похож на все, что творится в этом доме… – Мам, не начинай, пожалуйста, – я приобнял ее за плечи и прижал к себе, лишь бы не видеть, как она вот-вот расплачется. – Слушай, я решил, что пойду в армию. Это лучше, чем как брат в автосервисе всю жизнь работать, я сдам все нормативы и по здоровью подхожу. И волноваться за меня не надо, я буду на обеспечении… И все же она расплакалась. То ли от радости, что не нужно будет за мной присматривать и тратить на меня деньги, то ли от того, что я уеду, то ли вовсе потому что думала о том, каким взрослым стал ее сын. Столько лет прошло, а я так и не научился понимать причин ее слез. В то время как моя сестра говорила так много, мама постоянно молчала. – Найджел передал тебе… – она вытерла слезы и достала из кармана аккуратно сложенное письмо. – Я прошу, если ты решил уехать, то не тяни с этим. Она ушла, а я не стал ломать голову над ее словами. Письмо от дяди оказалось коротким: он извинялся, что мы не увиделись, и просил быть осторожнее. В последнее время слишком много людей просят меня быть осторожнее по тем или иным причинам. Дядя писал, что его долго не будет, пожалуй, даже дольше, чем я могу себе представить. От этого становилось не по себе и внутри что-то скреблось, словно когтями по сердцу. Мне казалось, что кто-то чего-то не договаривает, и было грустно, что я долго не увижу столь близкого и родного мне человека. На обратной стороне письма значился номер телефона, написанный, видимо, впопыхах, и совсем не в то время, в которое составлялся весь остальной текст. Даже постоянной приписки «P.S.» не значилось. Парой бисерных фраз рядом с цифрами ютилась подпись: «Если что-то произойдет, позвони сюда». Номера я раньше никогда не видел, да и вообще не знал подобных ему номеров. Вероятно, адресат проживал где-то за границей. Свернув письмо и спрятав его в том Шекспира, я взял из угла пыльный чехол для клюшек и незаметно сбежал вниз по лестнице. Если не знаешь, чем себя занять, займи себя гольфом. Эта игра всегда изгоняла из моей головы все мысли: и плохие, и хорошие.***
– Эй, уродец мелкий! – голос сестры было хорошо слышно даже в моей комнате за закрытой дверью. – Иди помоги брату в гараже. Я вздохнул. Плохо в этой семье не иметь работы. До тех пор, пока ты по каким-то причинам торчишь дома, тебя то и дело шпыняют и гоняют по малейшему поручению даже в общий выходной. – Сейчас, – крикнул я в ответ, не поднимаясь с кровати. – Не тормози, он вечно ждать тебя не будет! Нехотя отложив журнал, я все же оторвался от нагретого места, потянулся, разминая затекшую спину, и бегом спустился вниз. Отца в очередной раз дома не оказалось, и я не удивился бы, приди он ближе к вечеру пьяным, а то и с какой-нибудь компанией, которая уж точно будет мешать спать всей округе. Друзья его мне никогда не нравились, из-за них он часто попадал в какие-то передряги, да и в долги, вероятнее всего, влез по той же причине не самого лучшего круга общения. Детям часто говорят «не связываться с плохими ребятами», а вот взрослым о таких вещах почему-то сказать забывают. Вероятнее всего потому, что с возрастом граница «плохой-хороший» слишком сильно стирается и невозможно уже определить, где черное, а где белое. Мама возилась в комнате с младшим, читала ему старую книжку с приключенческими рассказами о пиратском золоте, дальних островах и морских походах. Тому было, видимо, совсем не интересно, а я вот в его возрасте был в восторге от этого сборника. Как было бы, наверное, здорово ездить по миру, сражаться с каким-нибудь злом – из тех, которые легко определить, допустим, по черному флагу над мачтой или безумному, но гениальному смеху – с командой верных друзей, бок о бок с ними переживать умопомрачительные приключения, то и дело оказываясь на волосок от смерти, и в последний момент все же успевать выбраться. Но у меня вовсе не было друзей, так что об этом оставалось лишь мечтать. – И тебе доброго утра, – я попутно заглянул на кухню, где сидела сестра, и улыбнулся. – Время тянешь? – меланхолично проговорила она, выпуская сигаретный дым в открытое окно. – Доброго, доброго. Не подлизывайся, я за тебя в движке копаться не пойду. – А чай заваришь? – я состроил самое милое лицо, какое только мог. Сестра пробуравила меня едким язвительным взглядом, в последний раз затянулась, затушила окурок в переполненной пепельнице и вздохнула. Она казалась мне очень красивой, с пышными длинными волосами, коренастым и хорошо сложенным телом, вздернутым носом – такой был практически у всех в нашей семье, кроме отца и старшего брата – и полными, словно припухшими губами. Но лицо ее всегда было бледным и болезненным, под глазами залегли тяжелые темные круги. Она много работала, а когда не работала – пила или употребляла какую-нибудь дрянь. Я потерял счет ее ухажерам, да и сама она вряд ли всех по именам помнила. А ведь именно она в свое время научила меня правильно держать удар, орудовать ножом в уличной драке, быстро бегать и качественно, наверняка ломать противнику кости. – Заварю, – ответила она наконец. – Вали, тебя брат уже четверть часа как ждет. – Ты чудесная! – с восторгом воскликнул я и бегом покинул кухню. – А ты мелочь бесхребетная! – донесся до меня ее насмешливый голос. Я всегда любил свою семью. Даже когда они обзывались, ругались, били посуду, пили, дебоширили, накуривались, угоняли чужие авто, сбывали краденое. Когда смеялись, плакали, пили чай или – это было особенной редкостью – вместе ужинали. Мама читала мне книжки, папа научил играть в гольф, сестра – драться, а брат водить машину и отличать детали под капотом друг от друга. Старший ребенок в нашей семье, а ему было уже двадцать восемь и от меня его отделяло целых одиннадцать лет – он знал и умел больше остальных, даже больше наших родителей. Он был молчалив, как мать, тонок, как она же, но лицом был вылитый отец. Иногда, когда он был под травой, он зазывал меня в гараж, открывал дверь, ложился на расстеленную на бетоне пенку и рассказывал, как называются те или иные звезды. Как любитель цитат, он часто называл Кассиопею «леди в кресле-качалке», смеялся, а потом журил меня за то, что я вовсе ничего в жизни не знаю и не понимаю. От предлагаемой травы я отказывался, и это тоже было в его глазах частью «жизненного непонимания». Он велел мне жить так, как я считаю нужным, и говорил, что когда-нибудь я пойму, что это значит. Например, тогда, когда перестану слушать каждое его нравоучение, и не буду кидаться читать Кинга после очередной фразы о звездах. – Опять она забыла тебя сразу позвать, – вздохнул брат, как только я вошел в гараж, и вытер руки от масла старой тряпкой. – Небось еще и торопила? Я лишь махнул рукой и принялся помогать ему с машиной. Отец действительно заложил свой автомобиль еще на прошлой неделе, а это ведро с гайками брат собрал когда-то едва ли не с нуля и теперь посвящал ему все свое свободное время. Порой одной пары рук ему не хватало, и он просил меня помочь, в чем я редко когда ему отказывал. – Спасибо, дальше я сам, – устало улыбнулся брат, снова ныряя под машину, но тут же выглянул обратно. – Малой? Я повернулся, стирая с рук черное масло. – Там у выхода на шкафчике висит пакет, передай его Френку на углу Восьмой, – кивнул он, не выпуская из рук ключ. – И купи кефир по дороге, мелочь в куртке. Я старался не думать о том, что мой брат держит в пакетах. Обычно внутри были еще пакеты, завернутые в пакеты, внутри которых было что-то мягкое, похожее на буханку хлеба, но совершенно не держащее форму. Сквозь слои целлофана и изоленты содержимое ничем не пахло, не отсвечивало и вообще было весьма безобидного вида. Но я с самого детства знал о некоторых его пристрастиях и что однажды его едва не посадили за торговлю запрещенными веществами, потому все эти бесконечные пакеты вызывали у меня нестерпимую тревогу. Даже если я знал, что это одна из тех немногих вещей, почему наша семья еще имеет возможность расплатиться с долгами, это меня никоим образом не успокаивало. Несмотря на это, я забрал передачку, выгреб из кармана ветровки брата мелочь и вышел, даже не заходя в дом. На улице было привычно тихо. По крайней мере, привычно для второй половины выходного дня, а вот спустя несколько часов здесь будет куда как более шумно. Через пару кварталов от дома мимо меня пронесся на бешеной скорости незнакомый автомобиль – и если его снова кто-то откуда-то угнал, чему я не удивлюсь, это будет третий рецидив за месяц. Район, в котором я вырос, считает нечто подобное нормальным времяпрепровождением, и возможно по этой-то причине меня тут и не любили: я так вовсе не считал. Как можно любить парня, который настолько странен, что ничего за свою жизнь не украл, не угнал и наркоты не пробовал? Пакет я отдал Френку на том самом углу Восьмой, и он был крайне доволен моим скорым приходом. С деньгами они, видимо, разобрались без меня. Единственной проблемой было то, что ради покупки кефира мне пришлось бы сделать крюк через супермаркет, а ту часть района я не люблю даже больше, чем немотивированное насилие. – Мамка за хлебушком послала? Броненосец не был моим другом, просто мы вместе играли в гольф. То есть, я выигрывал, а он завидовал и выносил яд даже за пределы поля. Я не просто так не любил этот район. Меня здесь взаимно не любили. – Сваливаешь, мистер Смокинг? – Броненосец оперся на кассовую стойку, постукивая пальцами по заляпанному стеклу. – Сестра рассказала? – вздохнул я. – Да, я уезжаю на следующей неделе. Будешь лучшим игроком в этом секторе. – Издеваешься, гаденыш? – прошипел мой собеседник, с противным звуком проведя ногтями по стеклу и неудачно попав в скол. – Нет, я радуюсь. За тебя, – я улыбнулся ему, несмотря на весь наш разговор. – Ты хороший игрок, парень, тебе просто не хватает концентрации. – Ты мне не мамка, чтобы меня учить, – огрызнулся он в ответ. Я вышел из магазина, но меня нагнали еще до того, как я успел выйти к дороге. Скука делает с людьми много странных вещей, потому я и не люблю скучать. Боюсь, что могу однажды стать таким же, готовым на все, лишь бы как-то раскрасить свое существование, выкарабкаться из этой постоянной рутинной ямы, серых однотипных домов и запаха перегара. У Броненосца с собой была парочка знакомых, а у меня только пакет кефира. – Думаешь, можешь уехать чемпионом и ничем за это не заплатить? – они преградили мне дорогу, и обходить их было гиблым делом. – Слушай, мистер Смокинг… – Я больше не играю, – коротко отрезал я. – Нам не о чем говорить. – Ты говорил так после того выигрыша на чемпионате, но я видел как ты гоняешь мяч по полю, пока никого нет рядом, – Броненосец хмурился все сильнее. – Давай так, парень, мы играем, и ты валишь куда душе угодно. – Мы не играем, – медленно, практически по слогам ответил я. – Я не беру в руки клюшку и ни с кем не сражаюсь ни в каком спорте, ни сейчас, ни потом. – А если сломать тебе пару ребер или руку, например? – насмешливо спросил один из приятелей моего старого противника. – Как ты на это смотришь? Это нормально. В моей жизни это всегда было нормальным. Увернуться от прямого удара в лицо, сделать шаг в сторону, поймать момент инерции и подтолкнуть противника, используя его вес против него, найти точку опоры и, повернувшись, крепко ухватив его за ворот, впечатать лицом в бетонную стену. Поймать удар в корпус от его приятеля, но из-за непрямого положения пережить его с достаточной легкостью, чтобы выпрямиться, защищая при этом лицо уже неосознанно, сделать упор не на ту ногу и увести в сторону обманный удар, успев за доли секунды перенести центр тяжести, замахнуться и хорошенько вдарить второму противнику в голень. И вот я уже стоял рядом с двумя парнями, один из которых придерживает кровоточащий нос, лежа на асфальте, а у другого сломана нога. – Извините, – с виноватой улыбкой проговорил я, перешагивая через моих оппонентов. – За кефир обидно… За кефир и правда было обидно. Пакет, вернее то, что от него осталось, лежало на асфальте, образовав немаленькую лужу. Броненосец смотрел на меня со смесью страха, злости и отвращения. Пожелав ему удачного дня, я развернулся, чтобы пойти за новым пакетом. – Черти бы побрали тебя и всю твою семейку! – услышал я в спину его голос. Он был слишком близок к истине. Я не должен был возвращаться домой в этот день. Вернее, я не должен был покидать дома. Я всегда любил свою семью. Я буду повторять эту фразу всю жизнь, и всегда произносить ее в прошедшем времени. Недаром все велели мне быть осторожнее. Недаром мама велела мне уезжать из города как можно скорее. Я нашел ее труп в комнате в луже ее собственной крови, а рядом – тело младшего с перерезанным горлом. Если не смотреть на его лицо и запрокинутую назад голову, можно было подумать, что это рот – чернеющий, улыбающийся, в котором некоторое время назад еще пузырилась растекающаяся теперь по ковру бордовая жидкость. Я не могу передать свои чувства в этот момент. Пакет, который я держал в руке, с глухим стуком шлепнулся на пол, когда я сделал шаг назад, словно это могло как-то спасти меня от того, что я видел. Или, быть может, я пытался отмотать время, отмотать события. Я стоял, словно приклеенный к линолеуму, и только скрип резиновой подошвы кроссовка, когда я отводил ногу, заставил меня выйти из транса. Я бросился бежать, прямо по коридору, за дверь с мутным стеклом, и дышал так, словно не преодолел несколько километров пешком, а пробежал целый кросс. Сердце колотилось, как бешеное. Сестра лежала рядом с кухонным столом, и шея ее была повернута под столь неестественным углом, что всем своим видом она напоминала сломанную куклу. Красивую, с разметавшимися по полу волосами, чертовски, абсолютно безжизненную куклу. Насколько эти люди хотели меня уберечь, что молчали и гнали из дому при первой подвернувшейся возможности? Возможно, мама плакала потому, что не могла отправить меня в колледж, где я точно был бы в полной безопасности. А самое ужасное – я так и не знал, почему это произошло. Отца нигде не было, а тело брата я нашел в гараже. Несколько глубоких ножевых ранений, и как минимум пара из них в сердце. В этом месте, в этом чертовом городе не сыщешь концов, не откопаешь даже конец ниточки, ведущей к тому, кто и зачем мог сделать это с ними. Они совершили слишком много дерьма, чтобы выбрать, какое из них стало решающим. Торговля наркотой? Перепродажа угнанных авто? Долги отца? Я вернулся в дом на ватных ногах, не испытывая ничего. Мне все еще казалось, что что-то из происходящего просто нереально. Что это глупая шутка, розыгрыш. Меня не было всего час, как такое могло произойти за столь короткий срок? В то же время я понимал, что немые стены пустого дома с четырьмя трупами в нем несут опасность. Быстро выйдя во двор, я запер гараж на ключ, зашел обратно, запер входную дверь и осмотрел все комнаты досконально. Часть из них были раскурочены, вероятно, эти ребята – а я уверен, их было много – искали что-то, и черт знает, нашли ли. В конце концов, спустившись в кухню, я кое-как опустился на табурет таким образом, чтобы не видеть тело собственной сестры, и крепко сжал колени руками, раскачиваясь взад и вперед. Я уперся в окончание глухого коридора и не видел перед собой дальнейшей дороги. Выполнив ряд простых действий, я остановился и понял, что еще немного – и я осознаю случившееся в полной мере. Возможно, через сутки, а возможно, через час. Словно я был в трюме тонущего корабля без возможности выбраться, пересек границу заветного «P.S.» в письме, преодолевшем целый океан… В письме. Кое-как поднявшись по лестнице, я нашел на полу в своей комнате потрепанный томик Шекспира, куда спрятал дядино письмо, спустился обратно, дрожащими руками набрал телефонный номер и стал ждать гудков. Интересно, можно ли считать это за тот случай, когда мне срочно нужна чья-то помощь? – Алло, – низкий спокойный голос в трубке звучал будто откуда-то издалека, не так, как обычно он может звучать в телефоне. – З-здравствуйте, – слегка заикаясь, произнес я. – Я вас слушаю. – Мне сказали позвонить вам, если мне потребуется помощь, – я старался говорить как можно спокойнее и понятнее. – Понимаете, вся моя семья мертва, а отец пропал, это можно считать тяжелым случаем? Несколько секунд собеседник в трубке молчал, после чего велел мне подождать, видимо, оторвал ее от уха и крикнул куда-то в сторону, что давать номер его лаборатории кому попало – не самая лучшая идея. «Шкипер, это к тебе», - услышал я в отдалении, и шуршание в трубке сменилось чьими-то тяжелыми шагами. – Капитан на проводе, – другой, более эмоциональный и самоуверенный голос сменил моего первого собеседника. Я повторил свою фразу и снова столкнулся с молчанием. – Где ты находишься? – спросил вдруг капитан и тут же вновь крикнул в сторону. – Ковальски, пробей-ка координаты вызова! – Великобритания, Лондон, – незамедлительно ответил тот самый мужчина, с которым я говорил ранее. – Это далеко, но транзитом можем вылететь через два часа. – Мы скоро будем, парень, никуда не уходи, – возвестил мне капитан. – А если кто-то придет, что мне делать? – этот вопрос я считал совершенно рациональным. – Значит, мы уберем трупы, – и снова в сторону. – Рико, готовь машину! Я повесил трубку и засомневался, стоит ли мне жалеть об этом звонке.***
Но жалеть не стоило. Я сидел в своей комнате, прижавшись спиной к стене, и невидящим взглядом перечитывал одну и ту же строчку из «Отелло». Нельзя сказать, что я особо люблю это произведение, но открыл почему-то именно его. Я потерял счет времени, сосредоточившись на ничего не значащих символах, изучая каждую черточку до тех пор, пока внизу не послышался очень явный стук в дверь. Я ползком подобрался к окну, слегка приоткрыв его, и прислушался. – Ковальски, проверь-ка еще раз адрес! – этот голос был знаком мне, ровно как было знакомо имя. – Нет нужды, Шкипер, – ответил ему собеседник. – Рико чует запах крови уже около ста метров. Я спустился вниз ровно в тот момент, как эти парни просто выломали дверь. Они были гораздо старше и носили военную форму, совершенно незнакомую мне. Мы молча стояли друг напротив друга некоторое время, до тех пор, пока во мне то ли по растерянному взгляду, то ли еще по чему-то, видимо, опознали звонившего. – Вы сможете мне помочь? – только и сумел произнести я, считая это сейчас приоритетным. Несколько секунд молчания. Самый высокий из присутствующих подошел ко мне почти вплотную, доверительно положил руку на плечо и, поправив очки, произнес: – В том, что ты пережил, тебе никто не поможет. Я не успел и рта раскрыть, как его оттолкнули плечом в сторону. Они-то двое со мной и разговаривали: Ковальски и, кажется, Шкипер. Я даже не пытался представить себе их лиц, когда мы говорили по телефону, но сейчас они казались какими-то не совсем такими, какими бы я мог их представить. Как все, оказывается, сложно бывает в собственной голове. – Не слушай его, парень, конечно, мы тебе поможем, – капитан склонился надо мной, крепко ухватив за плечи, так, словно я готов был вырваться и убежать. – Зачем мы, по-твоему, только что пересекли океан? Они прилетели за мной из штатов, по одному звонку. Я понял, почему дядя Найджел оставил этот номер телефона на моем письме. Я задавал вопросы, но они ничего не знали о моей семье, впервые слышали имя дяди и почти все они ни разу не бывали раньше в Лондоне. Ковальски успел пробить все данные еще по дороге в Англию, и, посмотрев на результаты, внес предложение немедленно вывезти меня из страны. Я никогда не уезжал так далеко от родного дома. Они избавились от тел – и я не хочу знать, как именно. Пока ученый – а Ковальски оказался ученым – возился в ванной, запершись там с наскоро добытыми им химикатами, я сидел в кухне, которую Рико уже успел отмыть от следов крови. Рико был молчалив, вернее, практически не мог разговаривать, на вид был суров и огромен, как танк, но на деле оказался веселым интересным парнем, который то и дело улыбался мне и старался подбодрить. Если только удар мокрой тряпкой по спине и последующий хохот можно считать подбадриванием. – Мы сменим тебе документы, это обязательно, – Шкипер грыз кончик тлеющей сигары, которой продымил уже всю кухню. – И найдем тебе какое-нибудь приличное место. Новостной диктор тебя устроит? Рожа у тебя вроде ничего… – Что произошло? – резко спросил я, повернувшись к капитану. – Что тут произошло? – У тебя недостаточно высокое звание для допуска к этой информации, – коротко отрезал капитан, и мы снова погрузились в молчание. Лишь в самолете, когда я в полной мере осознал, что навсегда улетаю из родного дома, города и даже страны, на меня вдруг волной накатили все эмоции, ранее наглухо запертые по ту сторону грудной клетки. До самого пункта нашего назначения я проревел на плече сидящего рядом Шкипера, а Рико тихонько передавал мне просто бесконечное количество бумажных салфеток.***
– Что это? Я спросил об этом после завтрака, когда Ковальски положил передо мной на стол черную полупрозрачную папку. Шкипер отпил кофе из кружки и протянул ученому заранее подготовленную вторую. – Твои документы, – коротко ответил он. – Здесь твое новое личное дело, подробная биография, американский паспорт и даже водительские права. Изучи все это прежде, чем уезжать. Уезжать. Я провел с этими ребятами две недели и ничего более странного я в жизни не видел. Они жили, как в казарме, спали в одной комнате, поднимались и ложились по расписанию, вместе ели, вместе пили кофе по утрам. Шкипер устраивал совместные тренировки, Ковальски собирал всех, чтобы показать принцип работы очередного собранного им устройства. Рико никого вместе не собирал, но с радостью присоединялся к остальным, чем бы они ни занимались. Совершенно не родные друг другу люди были более дружными, чем большинство известных мне семей. При мыслях о семье мое сердце болезненно сжималось. Шкипер велел мне забыть о том, что произошло, и жить так, как написано в моем личном деле. Словно у меня никогда и не было всей той жизни. Семнадцать лет своего существования я выбросил на помойку всего за один день. – Денег на первое время мы тебе тоже дадим, благо, не бедствуем, – Шкипер хлопнул меня по плечу. – Жаль расставаться с таким парнем, у тебя неплохие задатки. Я смотрел на документы в черной папке и сжимал в руках стакан с остатками молока. Они такие необычные, такие… не похожие на мою прежнюю жизнь, но в то же время и наоборот. Я думал о том, как покину этот дом, снова останусь один, как тогда в самолете, когда я рыдал и не мог остановиться, и слезы сами катились по щекам, и я ощущал себя, черт возьми, самым одиноким человеком на земле, совершенно пустым местом или песчинкой в бесконечном океане, который мне никогда не преодолеть в одиночку. – А можно мне остаться? Ковальски с шумом отхлебнул свой кофе, поморщился от высокой температуры, развернулся и ушел в свою лабораторию. Рико переводил взгляд с меня на Шкипера и обратно. А Командир, видимо, только и ждал от меня этих слов. – Рико, отнеси эту папку в лабораторию нашего умника, пусть сам разбирается со своими бумажками, – резко велел он, пододвинул табуретку ближе, опустился на нее и положил мне на плечо горячую ладонь. – Знаешь, что будет ждать, если останешься? Я покачал головой. Шкипер улыбался, и я даже не думал, что он может сказать что-то плохое. Он может ворчать и ругаться, и даже за две недели я понял, что он бывает порой невыносимым. Но что-то было в его глазах, за что я верил ему, не мог не верить. – Жизнь, полная приключений. Я всегда любил свою семью. Любил и буду любить.