Клемсон оглядывался по сторонам в поисках пустого стола, держа в руках такой же, как у всех вокруг, грязно-белый пластиковый поднос. Ткань оранжевой робы натирала везде, где только могла, хотелось ерзать и чесаться. Комендант лишь посмеялся на это и сказал, что Клемсон скоро привыкнет. Все привыкают. Кому-то подобные шмотки даже в радость. В Хобокенской тюрьме народ разношерстный – хорошее определение для узников, которых в шутку называют «зоопарком».
В конце концов, Клемсон опустился за один из одинаковых длинных металлических столов на точно такую же отвратную по форме низкую скамью. Заглядывать в тарелку не особо хотелось. Ему, конечно, говорили, что когда начальником этого заведения стала мисс Альберта, условия тут улучшились, но отвращение вызывал сам факт того, что это тюремная пища. У Клемсона на глаза наворачивались злые слезы, стоило ему поймать себя на навязчивой мысли: он в тюрьме. Он, достойный особняка на берегу моря, дорогих ресторанов, высшего света, сидит в тюремной столовой в воняющей хлоркой оранжевой робе среди кучки убийц и грабителей. Какое, мать его, непростительное унижение!
– Нервничаешь, детка?
Клемсон оторвал взгляд от блестящей поверхности стола. Вокруг еще было полно мест, но этот парень почему-то сел именно за этот стол, еще и разговор решил завести. Судя по тому, как он держался – его местная обстановка не смущала. В собранных в короткий хвост на затылке черных волосах проскальзывали выцветшие красные пряди. От него даже пахло иначе – не всей этой вездесущей хлоркой, прогорклой подгоревшей едой и потом, а чем-то сладковатым, тяжелым, даже слегка приторным, как горячее вино. И тюремная роба ни капли его не смущала. Клемсон не сдержался и фыркнул – разговаривать с местными отбросами он совершенно не горел желанием.
– Дался он тебе, Ганс? – рядом опустилась громадных – по мнению Клемсона – размеров грузная женщина, отпихнув его с середины скамьи куда-то к краю. – Пару раз получит, тогда и поговорите.
– Звучит как угроза, – нервно хохотнул Клемсон и внутренне напрягся – драться он не любил и не умел.
– Констатация факта, – прогрохотала низким громким голосом женщина. – Хотя, ты симпатичный. Пустят по кругу. Если понравится – втягивайся и кайфуй.
– Чего ты его пугаешь, Ронда? – Парень, которого, судя по всему, звали Гансом, оперся на стол и с милой улыбкой обратился к побледневшему Клемсону. – Первый раз на зоне? Оно и видно. Не трясись так, никто тебя за просто так трогать не станет.
– А за что станут? – спросил Клемсон охрипшим от волнения голосом и прокашлялся, пытаясь вернуть себе самообладание.
Ганс вдруг рассмеялся каким-то нездоровым, будто бы наигранным смехом. Клемсон вздрогнул и поежился – это пугало, даже если само действие не предвещало никакой опасности. Он крепко сжал рукой ложку, словно этот предмет каким-то образом мог бы помочь ему сейчас. Ронда неожиданно хлопнула его по спине, так, что Клемсон подскочил от неожиданности.
– Если будешь нарываться, – ответила она и обратилась к их собеседнику. – Ганс, заткнись уже! Без тебя тошно.
За каких-то несколько секунд Ганс вдруг прекратил смеяться и снова стал совершенно серьезным. Даже без этой приятной улыбки, которой он одарил Клемсона в самом начале разговора. Так или иначе, этот парень выглядел опасным – несмотря на достаточно милый вид и доброжелательность. Клемсон мысленно сделал себе пометку о том, что с ним не стоит ссориться. Он понятия не имел, почему, но не стоит…
– Так или иначе, ты из наших, – произнес вдруг Ганс, беря с подноса ложку и указывая ей Клемсону в грудь.
– То есть, из ваших? – переспросил тот, не понимая, чего от него хотят.
– Из пострадавших, – пояснил Ганс с несколько сочувствующим видом. – Квартал «Центральный парк» тебе о чем-нибудь говорит?
Клемсон молча замер над своим подносом, во все глаза глядя на собеседника. Конечно, ему о многом это говорило. Столько лет успешных афер от родного Мадагаскара до самого центра Нью-Йорка, столько провернутых дел, столько сил и нервов, потраченных не зря – и кучка придурков, из-за которых он теперь вынужден гнить в этой тюрьме еще черт знает сколько лет! Внутри снова вскипела и поднялась неистовая волна злости. Явно им просто больше всех надо…
– Мы все здесь из-за этих ребят, – продолжил Ганс, облокачиваясь на стол и лениво подпирая щеку. – Я, Ронда, Лулу…
– Лулу? – переспросил Клемсон, почему-то оглядываясь.
– Не ищи ее тут, – Ронда пихнула его локтем в бок. – У нее диета, и она не в духе. Если хочешь сохранить жизнь и яйца, лучше вообще с ней не связывайся.
– Вечно разводишь панику, – махнул рукой Ганс. – Лулу отличная девчонка.
– Она с тобой такая милашка, потому что ты педик, – пробубнила Ронда. – А за подкат она может откусить парню член во время минета. Знаешь, про таких говорят: если ты раздел женщину, а на ней трусы и лифак одного цвета – не ты решил, что у вас сегодня будет секс.
Клемсон слушал этот разговор без особого интереса. Злость заставила его мозг заработать, и теперь он лихорадочно думал о том, что для того, чтобы выжить, ему нужно здесь зацепиться. Сознание шептало, что Ганс является неплохим вариантом, но он все еще внушал Клемсону страх. Казалось, что можно тусоваться с ним бесконечно долго, но стоит по-настоящему расслабиться – и голова твоя рискует оказаться под твоей собственной тюремной койкой. Клемсон предпочитал не рисковать без нужды своей шеей и задницей.
– И что, вас всего… то есть, нас всего четверо? Мне казалось, эти парни отправили за решетку куда больше народа.
– Не все попали в Хобокен, – ответила на его вопрос Ронда. – Я тут по глупости, Ганса хорошенько подставили, у Лулу вообще темная история.
– Есть еще Савио, – протянул Ганс, со вздохом оглядываясь. – Он здесь за собственные заслуги.
Клемсон проследил за направлением его взгляда. За дальним столом в одиночестве сидел высокий мужчина. Несмотря на то, что свободных мест было не так много, к нему за все время никто не присоединился. Даже за соседними столами было как-то пусто. Неровно обрезанные, будто выдранные местами светлые сухие волосы свисали клоками, выжженная кожа туго обтягивала кости на руках под слишком широкими для него завернутыми до локтей рукавами оранжевой робы. Единственными живыми огоньками на худом скуластом лице были глаза, время от времени цепко оглядывающие все вокруг, но взгляд Савио ни на ком так и не задержался. Тарелка перед ним была полной, он к ней даже не притронулся.
– А за что он?.. – спросил Клемсон, но не успел договорить, его резко перебили.
– Не подходи к нему, – Ганс вдруг стал слишком серьезным, словно все, о чем они говорили до этого, было совершенными глупостями, но именно сейчас они добрались до сути. – Никогда, ни при каких условиях. Даже к камере его не приближайся.
– Но почему?! – Клемсон нахмурился, слова Ганса его не впечатляли, напоминали глупую страшилку из дешевой игры в жанре ужастиков.
Ганс облизнул кончиком языка яркие губы, повернулся к Ронде, и та лишь кивнула.
– Я наемник, – он наклонился вперед, чтобы было лучше слышно. – Я перевожу контрабанду и убиваю людей пачками – по заказу. Ронда шпионка, она человек не опасный, если из себя не выводить. А Савио… как бы тебе сказать, он делает все только для удовольствия.
– Что делает? Людей убивает? – переспросил Клемсон, его все еще не впечатляло.
– Лучше тебе не думать об этом, – выдохнула Ронда. – Считай, что да, он убивает людей. Для кайфа. А теперь жри молча и не задавай тупых вопросов.
Клемсон не стал спорить, но и верить так запросто этим двоим не собирался. С чего ему вообще им верить? К тому же, даже если Савио и правда маньяк, они ведь в тюрьме, полной других заключенных, надзирателей, десятков работников. Вряд ли что-то подобное может случиться здесь. Другое дело, что тебя могут избить за лишнее слово или пустить по кругу в отсутствие кого-то более подходящего… подобная перспектива действительно внушала страх. Одинокий худощавый маньяк страха не внушал. Клемсон еще с четверть часа поковырялся в своей тарелке, дождался звонка, поднялся и пошел с подносом к кухонному окошку. Большая часть присутствующих звонок проигнорировала. У них свои правила, и Клемсон пока этих правил не знал.
Очередь двигалась быстро, с кухни тащило пригоревшим маслом и вареным горохом. Клемсон не мог вспомнить эти запахи, но они поднимали внутри что-то забытое, отвратительное, от чего хотелось плакать и блевать. И эта вездесущая хлорка, и грубая ткань, как будто пропитанная стекловолокном, и бесконечные стены, стены, из которых нет выхода… парень, стоящий перед ним, развернулся и грубо оттеснил его плечом с дороги. Клемсон едва не уронил поднос – он даже был уверен, что если уронит, придется убирать. Он случайно шагнул назад и спиной навалился на кого-то. Все произошло слишком быстро – тонкая рука, ухватившая его за запястье, стук тарелки, так и не свалившейся на пол, тихий смешок над ухом.
– Ос-сторожнее, с-сладкий…
Савио держал одной рукой свой поднос фактически на кончиках пальцев, как профессиональный официант, отведя его чуть в сторону, а другой крепко удерживал Клемсона за руку. Ни слова не сказал о том, что тот едва ли не свалился на него. Ему, кажется, вовсе было все равно, будто это было чем-то обыденным. Они задерживали очередь, но пока не было слышно ни одного недовольного возгласа.
– Спасибо, – едва выдавил из себя Клемсон, оставляя поднос на стойке, как только Савио отпустил его запястье.
– Вс-сегда пожалуйс-ста, – ответ не заставил себя ждать. – Пол с-скользкий, а люди – мрази. Береги с-себя с-сам, с-сладкий.
В этом слове, которым Савио называл его, не чувствовалось ничего приторного, но Клемсона почему-то подташнивало. Может, поэтому рядом с этим парнем никто не задерживался? Даже улыбка у него была такой же, словно перетянутая ткань с ровной тонкой прорезью на ней. Когда он открывал рот, чтобы сказать что-то, на болезненно-желтоватой коже словно возникал бесконечно черный провал в кайме покрасневших слишком широких губ, но все тут же возвращалось на круги своя. Что-то было не так. Что-то, что нельзя было угадать, нельзя быть просто взять и увидеть. Как скрытая болезнь, раковая опухоль. Савио протянул руку, и Клемсон уставился на нее, не соображая пока, чего от него хотят. Между белой иссушенной ладонью и остальной кожей была какая-то странная разница, будто по краю каждого пальца провели полосу, но после стерли, закрасили белилами, но полоса все еще оставалась… «Смуглой», – пронеслось в голове у Клемсона. – «Его кожа была раньше смуглой». От этой короткой, ничего не значащей мысли, его едва не вывернуло наизнанку. Савио даже не заметил, только улыбался не размыкая губ, с протянутой рукой.
– Я знаю, что ты от «Центрального», – коротко сказал он. – Добро пожаловать в наш-ш гадюш-шник.
Клемсон едва пересилил себя, чтобы пожать его ладонь. Не хотел он в их гадюшник. Ничего он не хотел. Он хотел на волю. Чтобы не думать обо всем этом, Клемсон поднял взгляд – Савио возвышался над ним на целую голову – и впервые столкнулся с ним глазами. Лучше бы он и этого никогда не делал.
Цепкие глаза Савио были не просто живыми. Клемсон не мог так легко взять и отвести взгляд. Будто его связали, обездвижили, лишили собственной воли. Его все еще тошнило, голова кружилась, но на ногах он стоял твердо. «Нервы», – подумал он. Конечно, нервы. Но ощущение было таким, будто он попал в капкан огромной змеи, смыкающей на нем свои кольца, одно за другим, гладкие, прохладные, успокаивающие…
– Отойди от него! – Ганс стоял в паре метров от них, скрестив руки на груди. – Убери свои щупальца и отвали.
Этот голос вывел Клемсона из транса. Савио отпустил его ладонь и перевел взгляд на другого собеседника. Голова перестала кружиться, но желудок все еще был готов прямо сейчас вывернуться наизнанку, еще и с новой силой.
– Мы прос-сто мило болтаем, – натянуто улыбнулся Савио. – Не поднимай с-скандал на пус-стом месс-сте.
– Твоя болтовня до добра…
– Хватит, Ганс, – Клемсон так резко встрял в разговор, что собеседник опешил.
Ему здесь не нравилось. Ему не нравились эти люди, это место, эти разговоры. А если он останется рядом с Савио, никто к нему не подойдет. Никто не станет трогать его или доставать. А тошноту он потерпит. Ничего ведь нет страшного, это просто нервы…
– Я сам решу, с кем мне разговаривать…
– Видиш-шь, Ганс-с, мальчик с-сам реш-шит, – Савио подошел к Гансу вплотную и наклонился к самому уху. – А ес-сли будеш-шь меш-шать мне общатьс-ся с-с людьми, я твое с-сердце ложкой вычерпаю на ужин.
Ганс только фыркнул в ответ с явным презрением. Не отошел, не побледнел, даже не моргнул.
– Подавишься, – ответил он, бросил короткий взгляд на Клемсона и махнул рукой. – Ладно, плевать. Только громко не ори, в случае чего.
Клемсон пропустил его слова мимо ушей. У него уже родился отличный план, как можно не только выжить в этом месте, но и, возможно, пораньше выбраться на волю. Никто ведь не отменял досрочного освобождения…
***
Ронда обнаружила Ганса в уборной у зеркала сразу после отбоя. Такие вещи тут запросто игнорировались, даже с приходом Альберты. Тот насвистывал себе под нос какую-то мелодию и срезал изрядно отросшие волосы обломком канцелярского лезвия. Иногда отходил на шаг, любовался на проделанную работу, и снова возвращался к своему занятию.
– Куда собрался? – спросила она, прислонившись к дверному косяку. – Неужели на свиданку?
– Почти, – совершенно серьезно кивнул Ганс, укладывая рукой торчащие с одной стороны волосы. – На деловое собеседование.
Глаза у Ронды округлились от удивления. Ганс этого даже не заметил, продолжая приводить себя в порядок.
– Это он тебя вызвал? – спросила она и, не дождавшись ответа, продолжила. – Он тот еще ублюдок, Ганс.
– Я тоже не пай-мальчик, – он бросил в раковину еще одну срезанную прядь.
– Это ничего не изменит, он – чудовище! – не останавливалась Ронда, но Ганс, казалось, игнорировал ее, лишь громче насвистывая веселый мотив. – Это тебе не Шкипер…
– Не дави на больные мозоли, – отрезал Ганс.
– Я пытаюсь вразумить тебя! – едва не вскрикнула она. – Он мировой преступник, для него нет людей, только расходные материалы…
Еще одна прядь. Ганс недовольно закусывал губу, когда на глаза попадались прокрашенные волосы. Краски у него под рукой не было, придется наверстывать позже. По большому счету, ему было плевать, но хотелось хотя бы разок все довести до совершенства.
– Я оказалась здесь из-за него, – прорычала Ронда сквозь зубы.
– Ты оказалась здесь из-за себя, – повернулся к ней Ганс, указывая на нее обломком лезвия. – Ты сама себя не ценишь. Боишься лажануться, я – не боюсь. Не важно, на кого я работаю, я все еще ценный наемник. Блоухол не станет от меня избавляться.
– Хочешь сказать, тебя ни разу не кидали? – усмехнулась Ронда. – А как же Шкипер? Дважды, и ты здесь из-за не…
Она задержала дыхание на последнем слове. Лезвие холодило кожу на шее, одно движение – и Ганс перережет ей горло. Глаза его – желтые, злые, совершенно безумные. Если Ронда скажет что-то не то, он ее убьет. Скажет то, что нужно – впрочем, тоже. Поэтому она молчала. Старалась быть спокойной, но по виску стекала капля холодного пота.
– Не смей говорить это имя, ты его не заслужила, – прошипел Ганс, держа лезвие у ее артерии. – И о том, чего не знаешь, не раскрывай рта. Это был последний дружеский жест, а не попытка запихнуть меня за решетку…
Он вдруг убрал руку, повернулся к зеркалу и оперся на раковину. Ронда, наконец, выдохнула, и на всякий случай опасливо потерла шею. Даже царапины не оставил. Больной ублюдок… Ганс смотрел куда-то в пустоту зеркала, сквозь себя, сквозь серые стены за его спиной, сквозь все, даже небо над крышей тюрьмы. Лезвие было зажато в ладони, и он так сильно сжимал кулак, что несколько выступивших капель крови остались на блестящем металле раковины. Его опять поглотил поток, в такие моменты он мог говорить сам с собой, плакать, разбивать руки о кафель. Он разжал кулак – лезвие звякнуло и осталось на дне раковины – и провел ладонью по лицу, размазывая кровь по щекам. Его взгляд принял осмысленное выражение, а спустя несколько секунд на лице заиграла искренняя, детская улыбка.
– Сегодня будет шумная ночь, – вдруг сообщил он, поворачиваясь к Ронде. – Савио был так добр, что одолжил мне лезвие… он, вообще-то, не плохой парень, любит делиться с друзьями. Но, наверное, все будет уже после моего отбытия…
Стены тюрьмы огласил леденящий кровь пронзительный вопль. Ронда вздрогнула и обернулась. Ганс тихо рассмеялся, включая воду, чтобы смыть кровь.
– Ну, или прямо сейчас.
***
Клемсон разлепил тяжелые веки. На какое-то время ему показалось, что он не чувствует своего тела, будто оно вообще совершенно ему не принадлежит, а сам он находится чуть в стороне или чуть выше, или даже внутри поверхности, на которой лежит. Попытался пошевелить рукой – не вышло. Онемевшие пальцы с трудом слушались, а вот запястье… собрав волю в кулак, Клемсон изо всех сил дернул рукой – та вновь не поддалась. Но он хотя бы сумел понять, что проблема не в том, что это больше не его рука. Он просто был привязан к чему-то холодному и твердому.
Кровать. Металлическая ручка. Клемсон несколько раз моргнул в полутьме помещения и перевел взгляд с серого потолка на стену. Паники не было, по крайней мере, пока. Он повернул голову и натолкнулся на что-то яркое, оранжевое.
Савио сидел на полу по-турецки и разрывал ткань. Судя по тому, что его собственная роба была целой, эту он взял в другом месте, и Клемсон догадывался, в каком. Он пока не до конца осознавал, что лежит голой спиной прямо на решетке кровати, но сознание давало ему подсказки. Некоторые куски ткани у Савио в руках были длинными и тонкими, как веревки, а некоторым он старательно придавал форму квадрата. Нужно было много сил, чтобы разорвать тюремную робу. У Савио эти силы были.
Клемсон приоткрыл пересохшие губы с запекшейся на них кровью, голос его был чересчур тихим и хриплым.
– Что… ты делаешь? – спросил он о первом, что пришло в голову.
Савио повернулся к нему, улыбнулся все той же натянутой тошнотворной улыбкой, после чего поднялся и отряхнул пыль с робы. Собрал обрывки ткани, положил ровные оранжевые квадраты на край койки, а тонкими лоскутами еще раз перемотал запястья и щиколотки Клемсона. Только сейчас тот осознал, что привязан целиком. Вообще. Не может пошевелиться. Даже на то чтобы приподнять корпус, сил не было.
– Хорош-шо, что ты прос-снулс-ся, с-сладкий, – довольно приятным голосом поприветствовал его Савио. – Не люблю долго находитьс-ся в одиночес-стве. Лезет вс-сякая дрянь в голову, у тебя такое бывает?
Клемсон медленно покачал головой. Он даже в вопрос не вник. Слишком длинные и сложные фразы он воспринимать почему-то не мог. Савио вздохнул, проверил, хорошо ли закреплены веревки, после чего взял с пола кружку с водой, все это время, видимо, стоявшую там. Намочил один из квадратных лоскутов ткани, и осторожно, даже ласково начал протирать Клемсону грудь и живот. Было холодно и щекотно, чертовски неприятно, но он ничего не сказал. Только в голове от холода все стало чуть более ясным, чем в момент, когда он только очнулся.
– С-скоро будет легче, – вдруг успокаивающе сказал Савио. – Ты уже неделю здес-сь, а еще не привык… такой с-слабый мальчик.
Клемсон всеми силами обрабатывал информацию. В мозгах все было мутным, словно в его голове было болото или зыбучие пески, и все мысли тонули, не успевая сформироваться.
– К чему? – тихо спросил он.
– Мисс-с Альберта подмеш-шивает в месс-стную еду с-сильное ус-спокоительное, почти наркотик, – доходчиво пояснил Савио. – Кому-то оно помогает не с-сойти с-с ума, кого-то делает овощем, кто-то привыкает с-со временем – и ты привык бы, возможно. А кто-то прос-сто не ес-ст.
– Как ты? – снова спросил Клемсон.
– Как я, – эхом отозвался его собеседник.
Клемсон запоздало осознал, что ему действительно холодно. Вернее, было холодно – Савио уже стирал воду с его живота сухой тряпкой.
– Вс-се «Центральные» повязаны друг на друга, – продолжал он. – Лулу делитс-ся с-со мной нормальной едой. У Ганс-са в ос-сновном выпивка, но он тоже может что-то подкинуть. Хотя, я предпочитаю другую пищу.
Клемсон хотел подняться, но не мог. Болела правая нога, будто у него было что-то с коленом. Эта боль заставляла слегка концентрироваться, но сделать он по-прежнему ничего не мог. Савио достал из кармана обломок лезвия и протер его все той же влажной тряпкой.
– Ты поначалу не поймеш-шь, что тебе больно, и мы еще немного поболтаем, – улыбнулся он. – Не люблю ужинать в одиночес-стве.
– А потом? – Клемсон задавал вопросы по тем фразам, которые успевал осознавать, пока они не стирались из сознания.
– А потом, наверное, умреш-шь от ш-шока, – пожал плечами Савио. – Или нет. Но тебе будет не до разговоров.
Он взялся за лезвие уверенно, как хирург берется за скальпель – так же легко он держал в первый день поднос в столовой – и провел им от солнечного сплетения вниз по животу Клемсона. Тот ничего не почувствовал. Возможно, осознание произошло бы быстрее, если бы он мог видеть все это, но у него не было сил поднять голову, только слегка наклонить. Савио провел языком по пересохшим губам. Взгляд его все еще был той же цепкой гипнотической ловушкой. Клемсон ощущал себя внутри этих самых змеиных колец, как чувствует себя крохотное животное перед тем, как быть задушенным и проглоченным. Было до невозможности спокойно. «Лезвие острое, – подумал он. – Мне, наверное, очень больно». Он не чувствовал своего живота и груди, только шею примерно до ключиц, запястья и ноющую тяжесть в колене. Савио положил лезвие на сухую тряпку, поправил завернутые рукава и запустил руку в прорезанное им отверстие. Клемсону стало тяжело дышать. Сердце – если у него оно было – колотилось, как бешеное. Мозг никак не мог среагировать.
– Ты внутри очень горячий, – Савио наклонился к самому лицу Клемсона и неожиданно коснулся кончиком языка уголка его губ. – Жаль, что я не Ганс-с. Ты с-симпатичный, могли бы подружитьс-ся.
Он провел носом по его коже, видимо, вдыхая запах. А после выпрямился и поднял руку. Та была вся в чем-то липком, темном – освещение тут было ни к черту – стекающем от запястья к локтю. Ну и гадость. В пальцах он держал какую-то мягкую сероватую штуку, что-то вроде слишком податливого шланга из непонятного материала, с неровной поверхностью, гладкую и такую же липкую, уходящую вниз. Клемсон никак не мог уцепиться за мысль. Он ведь знает, должен знать… Савио провел по этой штуке языком и прикрыл глаза, словно у него от удовольствия закружилась голова. Тут сознание лениво подкинуло Клемсону то, что нужно. Кишечник. Это был его кишечник.
Савио опустил руку, несколько секунд просидел так, тяжело дыша, после чего снова поднял ее к лицу и облизнул пальцы. Медленно, вдумчиво. Как будто смешивал в этом жесте совершенную любовь и удовольствие от чего-то вкусного. Сладкого. Это ужасное слово…
– Жаль, что ты, с-скорее вс-сего, умреш-шь, – на выдохе произнес он. – Я бы проводил так с-с тобой каждый вечер…
Он наклонился, и Клемсон больше не мог его видеть, только слышал. Поначалу было совершенно тихо, после чего в пустой камере раздался звук, как будто кто-то смачно целуется. Слащавый вязкий звук. Клемсон смотрел в потолок. Это были его органы. У него распорот живот. Он – чей-то ужин. Все эти мысли проносились мимо, словно все это было не о нем. Савио поднял голову, нижняя половина его лица была в крови. Он улыбался. Боль в колене вдруг резко прекратилась.
Мозг пронзило будто бы раскаленным стержнем, насквозь. Осознание боли нахлынуло моментально. Клемсон глубоко вдохнул, на сколько хватало легких, его выгнуло дугой вверх, и он замер так на несколько секунд, словно успел несколько раз умереть и воскреснуть. После чего из его груди вырвался жуткий вопль, порожденный не столько желанием кричать, сколько необходимостью каким угодно образом прекратить кошмар, который он только что ощутил. Это был Ад. Савио резко опустил его обратно, не позволяя дергаться, и удерживал теперь сильными, хоть и тонкими руками.
– Такой момент ис-спортил, – прошипел он. – Плохой мальчик…
Клемсон не слышал его. Боль сжигала его сознание целиком, даже в глазах все прояснилось, но в этом уже не было смысла. Как будто успокоительное разом выветрилось, и осталось только чистое понимание происходящего, перекрытое жутким бесконечным спазмом. Савио не обращал на его крик внимания – только держал так, чтобы ему самому было удобнее, и снова наклонился к ране.
Шаги раздались через минуту. Клемсон не понимал, что происходит, было не до того. По вискам катились крупные слезы.
– Главному посту! – крикнул кто-то. – В шестой рецидив! Да, снова. Пришлите несколько человек и дайте мне добро прострелить ему колено…
У Клемсона уже не осталось сил кричать – только хрипеть. Он мотал головой, дергался конвульсивно, время от времени протяжно выл, но воздуха не хватало. Несколько человек в форме оттащили Савио от него, а тот даже на ногах не стоял. Его лицо, руки, шея – все было в крови. Он рычал, шипел, пытался вырваться и едва ли не бросался на охранников.
– Дозу галоперидола, и в карцер его, – строгий женский голос прорезал воздух, будто скальпель. – Клемсона в медотсек. Все здесь убрать. Быстро!
Он не слышал. Кто-то суетился, мелькали чьи-то тени. Вокруг стало тепло и мягко, даже боль отступила. И очень хотелось спать, прямо сейчас, здесь, с завязанными руками и на голой решетке кровати. Свернуться калачиком, как будто он лежит под теплым одеялом, дома, и скоро за окном поднимется солнце.
Клемсон закрыл глаза, и все погрузилось в пустоту…
