Ревность

Обычный день в UA не понравился Бакуго с самого начала. Возможно, он встал сегодня не с той ноги, но настроение было ниже плинтуса и с каждой улыбкой Деку опускалось всё ниже и ниже, грозив спуститься в Ад и проведать чертей. Катсуки наблюдал за Изуку, который, как всегда, был дружелюбным и отзывчивым, и медленно выходил из себя. Но не эти простые знаки внимания другим бесили вспыльчивого блондина, а то, как ублюдочный Тодороки постоянно, будто невзначай, касался тела Деку. Никто в классе и не догадывался о том, что Мидория был парнем Бакуго. И это жутко раздражало Катсуки, руки которого сжимались в кулаки с каждой улыбкой, адресованной не ему, по сердцу будто проводили острым скальпелем, и оно судорожно сжималось, пытаясь уйти от лезвия ревности. Глаза блондина наливались алым, вокруг его тела будто образовалась тёмная аура, отпугивающая одноклассников, а зубы скрежетали. Кулаки чесались, буквально зудели от невыносимого желания ударить, врезать, прописать по первое число, разнести всё вокруг. Бить, бить, бить! Но объект ревности никак не реагировал на ярость Бакуго, он ничего не замечал, мило беседуя с Тодороки. Катсуки хотелось сорваться с места и подлететь к «голубкам», сломать эту наглую руку, что посмела коснуться собственности блондина, хотелось насладиться ожогами и синяками на лице и теле Шото, невыносимо хотелось показать всем, что этот никчёмный заучка уже принадлежит кое-кому, чтобы никто, совершенно никто не смел даже пальцем коснуться хоть самого края его школьной формы. Но Деку был категорически против того, чтобы афишировать их отношения, что невероятно бесило Бакуго, который теперь, снедаемый ревностью, все мыслимые и немыслимые усилия прилагал, чтобы заставить своё тело оставаться на месте, не нападать из-за простого прикосновения, ведь это было, по меньшей мере, глупо. Но солнечная улыбка, озарившая лицо Изуку, когда Шото провёл рукой по кудрявым волосам, окончательно доконала и так не самую крепкую выдержку Бакуго. В его голове будто рванула водородная бомба, сокрушая все рациональные доводы разума, круша самообладание. Из горла рвался звериный рык, глаза метали молнии, небольшие взрывы тревожными колокольчиками разрезали общий гвалт класса. Крик «МОЁ!» почти срывается с искривлённых в оскале губ, но Бакуго вовремя прикусывает внутреннюю сторону щеки, чувствуя на языке неприятный привкус металла. В жилах Катсуки будто плескался жидкий огонь, который расплавлял, сжигал, обращал в пепел его тело, причинял боль, острую, невыносимую. Хотелось выть, кричать, рычать, рвать на части всех вокруг, уничтожить Тодороки, который сейчас близко, невыносимо, невозможно, непозволительно близко наклонился к Деку. Всего секунда, и Бакуго уже стоял между Изуку и Шото, широко расставив ноги, раскинув руки - на ладонях уже взрывался нитроглицерин, а из его горла вырывалось рычание, грудное, глубокое, полное ищущей выход ярости. – Стой, Бакуго, – тихая просьба была проигнорирована, быстрый бросок и Тодороки отступает на шаг, держась рукой за скулу, почему-то улыбаясь. Катсуки был обуян яростью, ревностью, снедающей всякий разум, он вновь занёс кулак, замахнулся, но удар так и не достиг своей цели – Деку встал между ними, загораживая собой Шото. – Остановись, Каччан. Сколько можно ни с того ни с сего впадать в гнев? Ты даже представить себе не можешь, как я устал быть подушкой безопасности между тобой и обществом! Ты невыносим! – Изуку прокричал это громко, отчётливо, будто специально, чтобы одноклассники обратили внимание на эту сцену, чтобы вновь мысленно обвиняли его в жестокости, чтобы показывали на него и обсуждали. Стало больно, очень больно, будто ножом резанули по душе, вытаскивая её наружу, показывая всё самое сокровенное. Зубы скрежетали, эмаль скрипела от трения, руки повисли вдоль тела, кулаки то сжимались, то бессильно разжимались… – Запомни, Каччан, я не твоя собственность! – Изуку оттолкнул Бакуго, отворачиваясь и с лёгкой раздосадованной улыбкой извиняясь перед Шото. Грудь будто пронзили копьём, и теперь кровь вперемешку с ядом ревности обильно стекала по животу, бёдрам, капала на пол классной комнаты. Катсуки чувствовал только боль, боль от предательства, будто единственный человек, которому он доверил своё сердце, проткнул то обоюдоострым ножом. Боль была пылающей, всепоглощающей. Хотелось выть, разрывать грудную клетку, грубо вырывая полукружья рёбер, выломать грудину, доставая ноющий орган и выкинуть подальше, туда, где он не сможет одним своим существованием причинить столько страданий. Затем пришли ярость и гнев, обуявшие всё его существо. Хотелось кричать, разорвать на части обоих, изничтожить, уничтожить, утопить во взрывах, зажарить до хрустящей корочки. На лице Бакуго появился полубезумный оскал, и Деку, повернувшийся было к блондину, отшатнулся и начал обеспокоено его звать… – Каччан? Каччан!

***

– Каччан, да проснись ты наконец! – чуть приглушённый голос Изуку вытащил из объятий дурного сна, и Бакуго открыл глаза, наблюдая перед собой обеспокоенное заспанное лицо, освещённое желтоватым светом ночника возле кровати. Сердце Катсуки колотилось как безумное, тело было напряжено, но тяжёлая вязкая пелена сна постепенно отступала, сменяясь осознанием реальности. Но разум всё ещё был во власти самого страшного кошмара – предательства. Ярость и ревность, кипевшие в венах, никуда не делись, они клокотали там до сих пор, шептали на ухо, что опасения могут быть не беспочвенны, что все люди предают, что Деку может предать… Лёгкое, почти невесомое прикосновение прохладных пальцев к скуле блондина вывело последнего из оцепенения, сокрушило оковы гнева и нейтрализовало яд разъедающей душу ревности, подарило покой. Недоверчивый взгляд оранжево-красных глаз прожигал Мидорию насквозь, но тот выдержал, не отвернулся, растянул губы в мягкой улыбке, наклонился ближе к лицу Бакуго и прошептал: – Что бы тебе ни приснилось – это всего лишь сон, – почти невесомое, нежное прикосновение к плотно сжатым губам окончательно вернуло блондина к реальности, заставило мышцы расслабиться, а сердце – прекратить отбивать чечётку о рёбра. Захотелось верить, просто беззаветно верить в то, что в мире может не быть предательства, что Деку не уйдёт от него, не ранит, не отравит смертельным сжигающим ядом ревности. Да, верить хотелось, но огромное, всепоглощающее чувство собственничества червячком копошилось в сознании, не давало покоя, терзало душу бесконечными сомнениями, из раза в раз возвращая к картинам того, как дружелюбный Изуку мило беседует со всеми, как обнимает их, улыбается им своей необычной, солнечной улыбкой. Умиротворение разбилось звенящими и острыми осколками, которые впились в душу, оставляя неглубокие, но саднящие раны. Одно неуловимое движение, и Деку оказался прижат спиной к кровати, буквально вжат в мягкий матрас выступающими немного лопатками, он издал непонятный, неясный хриплый возглас и инстинктивно обхватил руками шею блондина. На лице Бакуго плясали всполохи сдерживаемой ярости, пальцы блуждали по телу Мидории, безошибочно находя самые чувствительные места, а губы терзали чужие - мягкие и податливые. В голове блондина набатом стучало единственное слово, повторялось, как мантра, отпечатывалось на застенках разума, выжигалось на пылающем сердце. Моё. Моё. Моё! Тихий рык, идущий из груди, чуть отрезвил Изуку, который выставил перед собой ладони. – Каччан, нам утром рано вставать, не забыл? – чуть дрожащий от возбуждения голос с головой выдал желания Изуку. – Плевать, – одно слово, одно на двоих желание, море проблем, но не сейчас, не здесь – сейчас только жаркое напряжение в пижамных штанах обоих парней, которое можно снять лишь одним способом, подходящим для них. Спущенное бельё, широкая ладонь, мягко обхватившая и сжавшая оба члена, пара пробных движений, растирающих естественную смазку, и резкие выдохи, сопровождающие каждое движение вверх-вниз. Но этого мало, безумно мало. Сиротливо лежащий на нижней полке прикроватной тумбочки тюбик крема используется не по назначению. Пара пальцев, коснувшихся поджавшегося входа, дискомфорт от проникновения, отразившийся на лице Изуку прикушенной нижней губой, уверенное нажатие на бугорок простаты, и дёрнувшееся от разряда удовольствия тело Деку. Тугое скольжение сквозь напряжённые мышцы, болезненные вздохи Мидории, толчок, соединяющий воедино. Сегодня Бакуго снова запятнает Деку, заклеймит его собой, заставит извиваться в сильных руках, заставит стонать громко, срывая голос, заставит изгибать спину в судорогах оргазма, изливаясь следом за зеленоволосым. Моё. Моё. Моё! – Мой, только мой! – хрипло, загнанно, почти яростно рычит Катсуки, сжимая зубы и вцепляясь пальцами в бледную кожу Изуку, будто боится, что тот уйдёт, посмеётся, оставит… Предаст. Деку сначала хмурится, но затем на его губах медленно расцветает мягкая, ласкающая улыбка, которую он дарит только Бакуго. – Я не твоя собственность, – сердце блондина пропустило удар, а в голову нахлынули картины пережитого сновидения, наполняя болью виски. – Но я твой, – снова лёгкое прикосновение пальцев к щеке, снимающее всю горечь и напряжение. И до Катсуки, кажется, наконец, доходит. Он понял: несмотря на то, что Деку может улыбаться хоть всем без исключения – свои настоящие улыбки он дарит только Бакуго.