____
Оливковые деревья, растущие неподалёку трактира вдоль дороги, много старше самого дома, как утверждает Йоргос. Они были здесь ещё до того, как на свет появился его дед. Их стволы разрослись и покрылись наростами, их ветви странно извиваются, напоминая руки, молящие о милосердии, а кора, когда к ней притронешься, кажется похожей на человеческую кожу, изъеденную тяжёлой работой с сетями. Когда-то этих деревьев было намного больше, сейчас же осталось только три. Когда Сильвер чувствует себя лучше (а бывает это не часто), он спускается к ним вниз. Особенно ему нравится дерево посередине, самое тоненькое, которое, вместо того чтобы податься вширь, как остальные, потянулось вверх, подобно кипарисам, делая вид, будто вовсе оно и не обычная олива. Этот день — не один из тех «хороших дней», которыми Сильвер называет те редкие моменты, когда у него ничего не болит: ни тело, ни душа. Однако, несмотря на то, что нога его стреляет, а голова кружится, он собирается с духом и, шаг за шагом, спускается вниз, никого не встречая по пути. Занимает это у него уйму времени. В конце концов, он доходит до деревьев и с упоением садится на лавку под ними — Йоргос часто приходит сюда, чтобы закурить и подумать, да и гости тут временами сидят, если кто из них ночует в комнатах «на вершине». С этого места открывается вид на дорогу, ведущую вглубь острова, и на ту, что идёт к порту. Трактир построен на перепутье, чтобы ничего не могло миновать хозяина. Но, честно говоря, Джон Сильвер покинул свою комнату вовсе не для того, чтобы наслаждаться видом. Он пришёл сюда, дабы упредить факты, пойти навстречу тому, что было, как казалось ему, неизбежно с того момента, как Мария рассказала ему о капитане, командующим торговым клипером. Безусловно, могло статься так, что по морям плавал совсем другой Джеймс Хокинс, и схожесть фамилий была лишь случайностью, однако Сильвер жил в этом мире слишком долго, чтобы верить в подобные причуды судьбы. — Удивительно, — говорит он попугаю, дремлющему на ветке над его головой. — Видимо, нам было предначертано ещё раз встретиться. Малыш Джим Хокинс — да капитан, кто бы мог подумать! Признаться, ему и самому это пришло в голову, когда он наблюдал за этим парнишкой во время их знаменательной эскапады на Острове сокровищ. «Прирождённый моряк, — подумал он тогда, — этот не даст обвести себя вокруг пальца. Он бы нам очень пригодился на „Морже“». И то была правда: юный Хокинс оказался шустрым малым, смешавшим им все карты, да ещё и, несмотря на отсутствие всякого опыта, легко приспособившимся к морю, будто бы ничего он другого по жизни и не делал, кроме как взбирался вверх по канатам. Джим Хокинс напоминал Сильверу Билли Бонса времён его молодости, что казалось ему диким, ведь именно в присутствии Хокинса Билли и испустил дух. Но сейчас Сильверу не оставалось ничего другого, кроме как ждать, пока он не придёт. А он придёт наверняка. Сильвер опирается на ствол оливы и слушает песнь цикад; из глубин дома доносятся обрывки разговора, звенят тарелки, девочки ругаются между собой из-за какой-то тряпицы, которую Евгения раскрасила не тем цветом; где-то высоко в небе пролетает стайка морских птиц. Воздух так чист, что, если приглядеться чуть сильнее, можно даже увидеть виноградники Зенона, хоть те находятся так далеко, что без повозки и не доберёшься. Туда-то этим утром Йоргос и отправился. Поехал за бочонками вина, дабы угостить ими гостей, которых ждал к обеду. «Он точно придёт сюда, — ещё раз думает Сильвер, стараясь победить сонливость. — Он не может пропустить такого случая. Может, если бы услышал, что у Йоргоса живёт какой-то иностранец-старик, ещё бы не обратил внимания, но Мария всегда называла меня „дядюшкой Джоном Сильвером“. Уверен, и в тот раз меня назвала по настоящему имени, ведь зачем ей называть меня иначе? Хокинс наверняка узнал. А учитывая, что в любом случае останется здесь со всей своей командой на время, пока судно не починят, придёт сюда лично, чтобы проверить, верны ли его догадки». Должно быть, Сильвер задремал, потому что когда он вновь открывает глаза, солнце стоит в зените, а повозка Йоргоса говорит о том, что трактирщик уже вернулся из своего путешествия. Его зычный голос возносится ввысь, и трудно его спутать с чем-либо другим. — Баклуши бьёшь, тратишь время, а работа сама себя не сделает! Ни на какие танцы я тебя не пущу, даже речи об этом быть не может! Мария ему что-то гневно отвечает, но Сильвер не может разобрать ни слова. Затем он слышит плач. — Собери бельё! — Йоргос не смягчается. — Разве не видишь, что небо темнеет? Что, хочешь потом одежду по скалам собирать, как в прошлом месяце было? Только быстрее давай, ты мне ещё тут нужна, гости вот-вот придут. Ты не можешь вечно скидывать все свои обязанности на сестру! После ссоры вновь наступает покой, и Сильвер щурится на солнце, прислушиваясь к далёким песням рыбаков, в щебетанье птиц. Жёлтая дорожка, пересекающая остров, пуста, как и та, что простирается вдоль моря прямо до порта: не едет по ней повозка, не идёт по ней путешественник, становится только жарче. Воздух дребезжит от жары, и в какой-то момент Сильверу кажется, будто виднеется всё-таки вдали какой-то силуэт. Он быстро отметает эту мысль прочь. Человек, что так двигался — размашисто, с военной выправкой, — давным-давно умер, а вместе с ним ушла и эпоха; сейчас же даже легенды рассыпаются в прах. Именно поэтому, а вовсе не из страха, что его узнают, после случившегося на Острове сокровищ Джон Сильвер так и не вернулся на Багамы. Он боялся, что контраст между воспоминаниями и реальностью станет для него шагом в пропасть, из которой он не сможет выбраться. — Ты даже себе не представляешь… — говорит он попугаю, который не обращает на него никакого внимания. — Ты даже не знаешь, как… Он обрывает самого себя на полуслове и задерживает дыхание, а затем выпускает его со свистом. Много времени у него уходит на то, чтобы взять себя в руки, и когда он вновь поднимает взгляд на дорогу, то уже не видит человека, который ему привиделся, но видит двух мужчин в мундирах торговцев, направляющихся в сторону трактира. Вероятно, Мария заметила их раньше, ибо уже бежит поприветствовать их. Через несколько минут вся тройка приходит на место, при этом девушка выглядит свежо, будто утренний цветок, а мужчины тем временем истекают потом, очевидно, совсем не привыкшие к здешнему климату. Тот, что помоложе, наверняка тот самый Эдмунд, столь приглянувшийся Марии. Старший же Джеймс Хокинс собственной персоной. «Это он, — думает Сильвер. — Это точно он». — Мистер Холл, прошу, входите, — говорит капитан и в этот миг, останься у Сильвера ещё хоть какие-нибудь сомнения, они бы окончательно развеялись. Малыш Джим вырос, это верно, и даже успел постареть (в волосах его сверкают нити седины), но его голос будто бы вовсе не изменился. В нём даже узнаётся прежний акцент. — Нельзя заставлять ждать хозяина, столь любезно пригласившего нас на обед. — А вы, капитан? — спрашивает его Холл, поглядывая на Марию. — А я к вам скоро присоединюсь. Только выкурю трубку, — отвечает Хокинс. — Разве что этот джентльмен будет против моей компании… Он не дожидается согласия Сильвера — садится рядом и жестом указывает ему на коробок, предлагая угоститься табаком. Сильвер принимает его предложение, и уже через мгновение оба они дымят своими трубками, в то время как офицер Холл с Марией заходят под сень дома, в котором их уже ждёт накрытый стол. Молчание длится долго, очень долго. Первым его прерывает Джеймс Хокинс, когда замечает отдыхающего на оливковой ветви попугая. — Это та самая птица? — спрашивает он, указывая на Капитана Флинта. — Или ты нашёл где-то такого же? — Та самая, — отвечает Сильвер. — Попугаи ведь долго живут. Вполне вероятно, Капитан Флинт переживёт нас всех, включая даже тебя, малыш Джим Хокинс. Эта птица живучая… — Признаться, я бы не удивился, встреть я здесь хоть самого чёрта, но тебя! Каким чудом ты тут оказался? Каким чудом… — До сих пор жив? — Сильвер криво усмехается, но в глазах его грусть. — Даже представить себе не можешь, сколько раз я задавал себе тот же вопрос. Вероятно, то воля Божья. Или же кто-то проклял меня, — добавляет он полушутя, полусерьёзно. В итоге просто пожимает плечами. — А твоя жена? — Ты спрашиваешь, она ли меня прокляла? Или тебе интересно, до сих пор ли она жива? — Тоже ещё живёт? — Хокинса, однако, вовсе не смешат подобные шутки. — Нет, — Сильвер уже давно научился говорить о самых болезненных для него вещах несерьёзно, так, словно это пустяк. — Она умерла вскоре после того, как мы в последний раз виделись, малыш Джим Хокинс. Она была сильной женщиной, но оказалось, что даже у сильных женщин могут быть слабые сердца. Так уж наш безжалостный мир устроен. — Мне очень жаль. — Что ж. Мне тоже. «Мне безмерно жаль, что я подвёл тебя, Мади, — думает он, пытаясь одолеть тупую боль в висках. — Мне бесконечно жаль, что я не забрал тебя на остров, ведь именно там ты и хотела умереть, мне из-за столь многого жаль, что остаётся только надеяться, что, где бы ты сейчас не была, ты видишь это и сможешь простить мне мою слабость». Сильвер затягивается дымом. Руки его дрожат, будто в припадке, и это не проходит мимо внимания Джеймса Хокинса. Однако он, быть может из такта, быть может по какой-то иной причине, не говорит об этом ни слова, и Сильвер благодарен ему за это. — В таком случае, почему ты выбрал это место? — вместо этого спрашивает Хокинс. — Ты мог осесть где угодно, даже в Лондоне. Ты мог вернуться на Багамы. Ответ на этот вопрос только кажется проще ответа на предыдущий. В действительности же он тянется корнями глубоко-глубоко, почти до самого дна. Как рассказать о шторме кому-то, кто никогда не видел моря? — Когда-то у меня был друг… — начинает Сильвер, несмотря ни на что, но боясь, что голос подведёт его. Однако он не подводит. — Мой друг любил античность. Эта эпоха интересовала его больше всех прочих, и, конечно же, он хотел посетить Грецию, чтобы увидеть всё то, о чём доселе только читал. Увы, судьба завела его на другой конец света, а когда он умер… — ему приходится прерваться, чтобы вдохнуть воздух. Боль в груди лишь нарастает. — Когда он умер, я решил увидеть всё это в память о нём. Этот остров — последний пункт моего путешествия.____
Те дни совсем не были лёгкими. По правде говоря, никогда ранее Джон Сильвер ещё не был так уверен, что всё ведёт к катастрофе: враги окружали их со всех сторон, а всё, что было в их расположении — это пара пиратских шаек да стайка рабов. В таких обстоятельствах трудно быть оптимистом. Будь он благоразумнее, давно бы уже сидел на палубе какого-нибудь корабля, плывущего на другой конец света, да имел бы всю эту бессмысленную войну в виду, однако благоразумие он потерял вместе с ногой, а может даже и раньше. Сейчас же, всё, что ему оставалось, так это нырнуть в это безумие с головой. Те дни вовсе не были лёгкими, но, вспоминая их теперь, Сильвера охватывает тоска. Это правда — ночами он чуть ли не выл, так сильна была боль от ноги. Это правда — эмоции, тревожившие его в то время, едва ли не лишали рассудка. Но всё-таки, каким-то странным образом, тогда он чувствовал себя на своём месте и в своём времени. Всё, что случилось потом, было лишь имитацией тех нескольких месяцев настоящей жизни, точно как и тени на стенах — лишь имитации настоящих людей. У каждого есть свой путь, путь же Джона Сильвера вёл к капитану Флинту. — Эй, — окликает он Флинта, ибо тот уже далеко от него ушёл. Сейчас дорога поднимается вверх, ведя к холму, с которого открывается вид на весь залив. — Так уж получилось, что в последнее время я уже не могу бегать за тобой. Флинт оборачивается к нему и останавливается. Дожидается, пока Сильвер его настигнет. — Ещё немного, — говорит он ему, подавая фляжку. — Сам ведь говорил, что хотел бы размять мышцы. — Я не имел в виду скалолазание, но ладно уж. Они уже почти на месте, и Сильвер чувствует гордость, что смог забраться так высоко, ведь ещё пару дней назад он едва ли не рассыпался на части. Но сейчас ему уже лучше, лихорадка прошла, боль не затмевает разум. Сильвер двигается медленно, каждое движение занимает ему в три раза больше времени, чем здоровому человеку, но, по крайней мере, он вновь обретает контроль над собственным телом. Вернее, над тем, что от этого тела осталось. — С одной стороны красота природы, с другой же — приближающаяся война, — Флинт сегодня какой-то задумчивый, будто что-то тревожит его разум. — Мы обернёмся в прах, а это место будет выглядеть точно так же. Забавно, но эта мысль приносит мне покой. — Ты не выглядишь спокойным, Джеймс, — Сильвер садится на камень и принимается массировать ногу. Боль не покидала его ни на секунду, но хоть ушла на второй план, отчего всё же легче жить. — О чём ты думаешь? Флинт только усмехается ему и подбирает пару камушек, дабы подбросить их на руке. — О том, что нас ждёт? — отвечает он вопросом на вопрос. — Нет, — Сильвер склоняет голову набок. Ветер развивает его волосы. — Не об этом. По крайней мере, не сейчас. Те дни отнюдь не были лёгкими, они были чередой сплошных кошмаров, но Джон Сильвер отдал бы всё ради шанса вернуться в то время и пережить всю эту историю заново. Именно тогда, в тот единственный раз за всю жизнь, у него был человек, перед которым он не должен был притворяться. Именно тогда, в тот единственный раз за всю жизнь, рядом с ним был кто-то, кто являлся для него не вызовом и не путём к достижению большего, а дополнением. Той самой недостающей страницей из корабельного журнала. Флинт отвечает ему не сразу — долгое время он вглядывается в море, и вид этот действительно прекрасен: вода сверкает, точно сапфир, в ней видны рифы, которые они не задели, когда впервые здесь остановились, лишь благодаря чуду, солнце освещает морскую гладь, и кажется, будто танцуют на ней малюсенькие искорки. Скалы отдают розовиной, в то время как пляж напоминает мягкий ковёр, неизвестно кем здесь застланный; возможно, застелили его великаны из сказок. «Это волшебный мир, который испортили люди», — думает Сильвер и прикрывает веки. — Я всегда мечтал побывать в Греции, — наконец произносит Флинт. — С тех пор, как впервые прочёл Гомера. — Когда? — Когда прочитал? Сильвер отрицательно качает головой. — В какой Греции? В нынешней или в той, из прошлого? — Даже не знаю, — отвечает он, когда до него доходит смысл вопроса Сильвера. — Пожалуй, в античной Греции, но я понимаю, что фантазии и реальность — это разные вещи. Так что предположим, что я говорю о путешествии по следам великой цивилизации. О долгом путешествии. Возможно, у него даже не будет конца. — Ты хотел бы умереть, глядя на разрушенную святыню? — на сей раз уже Сильвер не способен сдержать усмешки. — Храм Диониса? Умереть, поедая маслины и попивая вино. Такая идея мне нравится. — Как всегда, шутишь, — отвечает ему Флинт, но в голосе его не звучит упрёк. — Шучу, конечно же. Но ты ведь знаешь: когда я так делаю, то на самом деле говорю серьёзно. Здесь, на этом маленьком островке, затерянном посреди Средиземного моря, нет никаких античных руин, хоть Йоргос и говорит, что когда-то они были. Когда Сильвер к ним только прибыл, Йоргос рассказывал ему, что было их здесь много, и были они довольно красивы, особенно колоннады, но землетрясение снесло их прочь. Жители собрали остатки и построили с помощью них дороги. Нельзя ведь разбрасываться таким хорошим камнем. Руин больше нет, но всё прочее выглядит так же, как и в те времена, когда боги сходили с Олимпа, дабы путешествовать между людскими селениями. Те же овцы, те же оливковые деревья, виноградники и рыболовные сети, то самое море: в один день неверное, в другой — спокойное, как лужа. Хоть возрасту и увечности Сильвера это и не присуще, но до того, как остановиться здесь, он побывал на всём Пелопоннесе. Много вещей он видел, со многими людьми говорил, даже научился греческому, ибо языки он всегда подхватывал так же легко, как и завязывал связи. Но только здесь, на этом клочке земли, он наконец понял, что имел в виду Флинт, когда давным-давно рассказывал ему о своей мечте. Его слова о «долгом путешествии» касались не столько самого путешествия, сколько этого прилагательного, в то время как ответ, который был одновременно и вопросом, вовсе не касался их войны или будущего Нассау, он касался чего-то совершенно иного. Он касался только их двоих. У каждого есть свой путь, путь же Джона Сильвера вёл к капитану Флинту. Жаль только, что вместо того, чтобы пойти по этому пути, в самый последний момент он свернул не туда и потерялся в пустыне.____
Вино, как и все прочие здешние блюда, на вкус как пепел. «Перестаю чувствовать вкус, — думает Сильвер, взбалтывая содержимое кружки, — с тем же успехом я мог бы пить морскую воду — не заметил бы разницы». Остальные гости, однако, кажутся вполне довольными. Алкоголь развязывает языки, разговоры становятся громче и громче, а жестикуляция постепенно заменяет слова. Йоргос уже не следит за соседями (пригласил несколько важных жителей деревни) — он уже и сам потерял голову и теперь учит поручика Холла греческой песенке, даже не сознавая, что песня эта достаточно фривольного характера. Изредка кто-то взрывается смехом, кувшины с вином переходят из рук в руки. Становится всё веселее и веселее. Сильвер теряется в собственных мыслях. Не поспевает за разговорами, не следит за ситуацией, не улавливает сути произносимых слов, он просто смотрит в пространство, не думая ни о чём конкретном. Никто в нём уже не нуждается. Ни офицерам, ни местным не нужны его переводы, ибо вполне удачно общаются и без его помощи — ещё одно достоинство здешнего вина, но больше Йоргосовой наливки, которую тот принёс из погреба, сразу после того, как дочери ушли отдыхать. Пара слов, пара жестов, и уже всё всем понятно, к тому же, доктор Стивенс заявил, что является полиглотом, а молодой Холл, по его словам, обладает музыкальным слухом и хорошей памятью. Ко всему прочему, тематика бесед весьма ограничена, ибо о чём вообще могут разговаривать господа офицеры с этими простыми людьми? Вполне ясно, что не о политике. Он пробует вдыхать и выдыхать неглубоко, но боль в груди всё равно не отступает. Вдох — колит, выдох — колит. «Не надо было мне курить», — мелькает мысль в его голове. Все окна дома открыты, однако парит всё равно, не хватает воздуха. — Может выйдем наружу? — спрашивает Хокинс, сидящий рядом с Сильвером и снова оказавшийся слишком уж проницательным. В отличие от своих коллег, он всё это время пил совсем немного, да и к разговорам только прислушивался. Сильвер не знает наверняка, но всё равно дал бы голову на отсечение, что в кружке Хокинса до сих пор осталось ровно столько вина, сколько было в начале обеда. — Мне бы не помешало немного свежего воздуха. — В таком случае, пошли на террасу, — отвечает ему Сильвер с плохо замаскированным облегчением. — Оттуда запах моря чувствуется лучше всего. Почти также хорошо, как и на борту твоего судёнышка… Как оно называется? — «Аврора». — Красиво, — он знает эту дорогу наизусть, однако всё равно спотыкается на пороге, зацепившись за выступающую доску. Хокинсу удаётся его удержать, но он быстро отпускает его локоть, притворяясь, будто сделал это просто для приличия. — Пускай мне и сложно представить, что торговую баржу можно так назвать. Почему же ты не вступил в военно-морской флот? Они лишь на половине лестницы, а Сильверу уже нужно остановиться, и дело даже не столько в трудности ходьбы, сколько в том, что настигает его очередной удушливый приступ. «Уму не постижимо, — думает он, — едва вышел из дома, чтобы вдохнуть глоток ночного бриза, но даже это уже не помогает». Он хватается за воротник рубахи и пытается его ослабить. В душе его тлеет слабая надежда, что от этого ему станет легче. — Я не хотел воевать, — отвечает Джеймс Хокинс, заходящий на террасу после Сильвера; он встаёт рядом со столбом, увитым зеленью в редких пятнах жёлтого и багрового. Цветы вечером пахнут даже сильнее, чем утром. — Остров сокровищ избавил меня от таких мечтаний. Тем более, разве каждый, кто плавает по морям, обязан сражаться с другими кораблями, которые только на воде и считаются вражескими? Разве плохо просто перевозить товары? Собирать новости? Помогать науке? Малыш Джим Хокинс высокий, но не слишком плечистый; он слегка горбится, и много в нём грусти, причины которой Сильвер не знает, да и не узнает, пожалуй, уже никогда. Но также в нём много и покоя, такого, что тянется из далёких глубин. Этому человеку не нужно быть грозой, чтобы заставлять себя слушать, не нужна ему и раболепная любовь, он просто делает свою работу, пускай и глубоко в душе мечтает о совсем другой карьере. Может быть, он хотел открывать новые земли? Изучать флору и фауну? Или же дикие племена? Снова к Сильверу возвращается мысль, что, если бы Билли Бонс времён его молодости (не тот пьянчуга, которым он стал под конец своей жизни) познакомился с капитаном Джеймсом Хокинсом (не с тем мальчишкой из трактира «Адмирал Бенбоу»), могли бы они даже друг другу понравиться. Жаль только, что никому из них уже не приведётся в этом убедиться. «А может, дело вовсе не в характере того или иного человека, а во временах, что, как известно, меняются? — рассуждает про себя Сильвер дальше, наконец поднимаясь на террасу. Он садится в кресло при балконе и кладёт руку на сердце, будто бы проверяя, бьётся ли оно до сих пор. — Может дело в том, что люди нынче думают уже совсем по-другому, чем тогда, когда команда капитана Флинта распускала страх на воды Атлантики? Джеймса Хокинса никто никогда не ставил перед выбором: становись пиратом или умри. Становись пиратом или забудь о своём достоинстве. Становись пиратом, потому что иначе погибнешь под палубой галеры. Джеймс Хокинс, в отличие от моих друзей с „Моржа“, мог позволить себе жить по совести, поэтому никогда ему не понять ни Флинта, ни Билли Бонса, ни уж тем более меня». — Твоя правда, — отвечает он, ибо Сильвер действительно так считает, хоть и ушло много времени на то, чтобы признаться в этом хотя бы себе самому. — Будь всё так, было бы намного лучше. Только знаешь, малыш Джим Хокинс, человек — это создание, которое не может жить в покое. Всегда найдётся золото, которое нужно украсть, как и всегда повстречается тебе на пути кто-нибудь, от кого вскипит кровь в жилах. А даже если ты умеешь противиться таким искушениям, всё равно тебя может затянуть чужая война, которая станет твоим концом. Хокинс ему не отвечает, только перегибается через перила сильнее. Трудно сказать, что пытается он разглядеть во тьме. Быть может, рыбацкие фонари? Вода в эту пору дня сливается во мраке вместе с небом, так что кажется одним сплошным пятном, залившим весь вид, и думается ему, будто никогда уже не взойдёт солнце. С террасы Сильвер даже не видит единственного островного порта, его заслоняют скалы, поэтому-то и не слышно звуков портовой жизни, зато цикады оглушают. Некто, кто не привык к их песням, может и не заснуть вовсе, но, если побыть на острове чуть подольше, их сверканье становится чем-то таким же естественным, как и вкус здешнего вина, как и запах здешних сыров. — Ну ладно, — Сильвер сжимает зубы и поднимается с места, дабы сократить расстояние между ним и Хокинсом. На мгновение видится ему, будто бы это вовсе не перила балкона на террасе, а борт корабля, а рядом с ним стоит не Хокинс, а кто-то совершенно другой. Ему приходится ущипнуть себя за руку, чтобы виденье растворилось. — Мы тут, конечно, можем остаться и дальше беседовать о философии, если пожелаешь, но, как мне кажется, самое время перейти к сути. Чего ты от меня хочешь, Джим Хокинс? — спрашивает он, сжимая влажную от прикосновения древесину. — Что тебя ко мне привело? Хокинс оборачивается и смотрит Сильверу в лицо. Фонарь, повешенный на гвоздь, легко покачивается, рассеивая вокруг тени. — Ты считаешь, я саботировал собственный корабль, чтобы приплыть сюда? — Нет, — Сильвер выдерживает его взгляд. — Но я считаю, что когда перед тобой встал выбор, в каком порту остановиться и починить судно, ты выбрал именно этот, пускай он и лежит на отшибе, а всё потому что ты узнал, что именно здесь я и нахожусь. Это не вопрос, это констатация факта. Они смотрят друг на друга ещё минуту-другую, и Хокинс первым отводит взгляд — как раз в тот момент, когда несколько мужчин с фонарями в руках собралось на пляже. Среди них Сильвер узнаёт Андреаса. Йоргосов сын ещё слишком мал, чтобы отправиться в море (по крайней мере, так говорит ему отец), но уже достаточно взрослый, чтобы сбегать из дома ночью и до самого утра слоняться поблизости порта. Вот и сейчас он только-только вернулся и, безмерно радуясь, что отец нынче занят другими делами, сразу же кинулся к пляжу, дабы сопроводить рыбаков. — Закуришь? — спрашивает в итоге Хокинс. Сильвер качает ему головой, и тот прячет вытащенный было коробок, так и не набив себе трубку. — Ладно. Когда один купец рассказал мне о человеке с попугаем, я решил проверить, не ты ли это случаем. Но я не искал тебя специально, — сразу же предупреждает он. — Безусловно, — иронично соглашается Сильвер. — Я просто… хотел кое-что проверить, — договаривает Хокинс и, после недолгого колебания, вытягивает из-под рубашки нечто-то серебристое. Украшение, которое наверняка не допускает ни устав торгового флота, ни уж тем более офицерский этикет. Подвеска диковинной квадратной формы. Сильвер знает её так же хорошо, как и собственные ладони, сжимающие чужие плечи, как и сбитое дыхание, как помнит запах соли, рокот волн, бьющийся ему в спину, звук капающей воды где-то далеко-далеко и эхо чьих-то шагов. Подожди… подожди-подожди. Кто-то идёт. Его лицо сокрыто в чужой шее, дыхание будоражит кожу, веки полуприкрыты. Не здесь. Тут нельзя. Рывок — и шнурок рвётся, серебряная подвеска падает на землю, но нет времени её поднимать, никто из них двоих об этом даже не думает. Уже потом Флинт находит подвеску втоптанной в песок, прячет её и говорит, что найдёт ему другой шнур, но не исполняет обещания, посему Сильвер так и не получает обратно свой кулон. Он видит его лишь единожды после этого, в тот день, когда им обоим с Флинтом предстоит умереть, но и в тот момент, после стольких лет бесконечной игры в разных людей, он уже не помнит, как было на самом деле. Из последней своей роли он выпадает уже перед финалом. Слабость, охватившая его, слишком внезапна, Сильвер не в силах с ней бороться, а эмоций слишком много, чтобы их обуздать. Кресло стоит близко, но ему не удаётся до него дойти. Он сползает на пол. — Что происходит? — Хокинс подскакивает к нему, опускается на колени. — Сильвер. Сильвер. Посмотри на меня… Плохо выглядишь. Я позову нашего доктора. «Нет, — думает он, — только не это». — Нет, — шепчет. — Сейчас… сейчас станет лучше. — Хокинс подрывается было за доктором, который до сих пор пьёт с Йоргосом и остальными, но Сильвер удерживает его за руку. — Ничего. Это просто старость. Помоги мне… Будь добр, помоги мне сесть. Где-то внизу слышится смех, разговоры — один из голосов точно принадлежит молодой девушке, второй же — мужчине. Видимо, Мария улизнула из своей комнаты, чтобы встретиться с поручиком Холлом, или, быть может, это Евгения, хоть на неё это и не похоже. Сильвера им незачем было бояться, обе были уверены, что он не сказал бы Йоргосу ни слова, к тому же в этой части дома легче укрыться — достаточно лишь войти в тень кустарников или же пройтись к скалам. Вероятность, что Йоргос сейчас покинет стол, слишком уж мала, так что молодым ничего не грозит, разве что Андреас сейчас вернётся с пляжа и решит над ними подшутить. «Если бы это нас кто-нибудь заметил, — думает Сильвер, — тогда, во время войны, кто знает, не вздёрнули бы нас обоих прямо на месте. Люди в то время столь много боялись, что немного им требовалось, чтобы загрызть как и нас, так и друг друга». С помощью Хокинса он как-то возвращается в кресло. — У нас очень хороший доктор, — объясняет он и подсаживается на другой стул. Осторожно касается тыльной стороной ладони лба Сильвера, но сразу же опускает руку, потому что лоб его холоден, почти ледяной. — Не понимаю, почему ты не хочешь. Или ты боишься врачей? Аллюзия на доктора Ливси и роль, которую он отыграл во время действий на Острове сокровищ, так очевидна, но Сильвер её игнорирует. — Откуда это у тебя? — спрашивает он вместо этого. Хоть его не лихорадит, глаза его горят лихорадочным блеском. — Эта вещь не должна существовать. — Значит, ты её уже раньше видел? Сильвер просит воды, и Хокинс подаёт ему свою фляжку, ибо на столе стоит лишь кувшин с вином. Шёпот внизу на мгновение становится совсем ясным — вероятно, молодёжь как раз прошла под террасой, даже не скрываясь, а затем пошла к скалам на ночную прогулку. Цикады оглушительно сверчат. Из столовой доносятся звуки музыки. — Откуда это у тебя? — Сильвер так легко не сдаётся, но в то же время ему кажется, будто грудь его пылает огнём и вот-вот обернётся в пепел. — Сперва ответь на мой вопрос. — Да, — бросает он, не способный усмирить свою злость. — Я видел его. Я его носил. Это принадлежало мне. Ну, а теперь расскажешь мне наконец, откуда у тебя это? Хокинс сжимает губы в тонкую линию. Откидывается на спинку стула, но выглядит при этом так, будто информация, которую получил от Сильвера, не столько его удивила, сколько закрепила в нём какое-то подозрение. Наверняка он знал больше, чем говорил, что знает. Быть может, он провёл немало времени, пытаясь припомнить себе всё то, что происходило на Багамах, а подвеска была лишь последним элементом этой мозаики. — Я нашёл её в вещах Бонса, — отвечает Хокинс спокойно, при этом его спокойствие всё больше контрастирует с ощутимой нервозностью Сильвера. — Я отдал это доктору Ливси вместе с журналом и остальными бумагами, но позже всё вернулось ко мне обратно. Сам не знаю, зачем продолжаю носить эту безделушку, — добавляет он чуть позже и едва заметно пожимает плечами. — В этом ведь нет никакого смысла. Но Сильвер, пребывая в этот момент в совсем другом месте и другом времени, думает: «Она была с ним до самого конца». Вместо вечернего средиземного бриза, окутывает его южный жар берегов Нового Света, и только прикосновение ладони Джеймса Хокинса связывает его с реальностью. «Подвеска была с ним даже в Саванне, ведь как иначе она бы оказалась у Билли Бонса? Почему он просто не выбросил её? И почему, ради Господа Бога, Билли не сделал этого, вместо него?» Самым ужасным было то, что Джон Сильвер знал ответы на все эти вопросы. «Как бы хотелось ещё раз, хоть раз, выйти в море», — думает он с отчаянием, пожирающим его последние силы, доказывающим ему тем самым, что он лишь сморщенный старик с дырой вместо сердца. Свет рыбацких фонарей, становящихся всё туманнее и туманнее, уже не успокаивает его, скорее, припоминает ему «мёртвые огни». Запах же цветов напоминает теперь смрад разложения, а звёзды поют ему заупокойную песнь. «Хотелось бы мне ещё раз выйти в море, далеко-далеко, чтобы не видеть суши, а потом… А потом будь что будет». — Скажи мне, Джим… — проходит нескончаемое количество времени, прежде чем он вновь может выдавить из себя хоть слово. «Джим. Джим. Я его никогда так не называл». — Окажешь мне услугу? Сделаешь это для старого Окорока? — Конечно, — отвечает тот уважительно. — Забери меня с собой на «Аврору», — просит Сильвер и касается ладонью груди Хокинса в том месте, где можно через рубашку почувствовать подвеску диковинной квадратной формы. — Забери меня отсюда, Джим Хокинс. Куда угодно. Я поплыву с тобой куда угодно, только позволь мне ещё раз почувствовать доски палубы под ногами.____
День рождается ненастный, точно он сам не знает, в каком он настроении — по крайней мере, к такому выводу приходит Мария, когда выглядывает в окно. Нынче воскресенье, утро после попойки, так что весь трактир ещё спит, похрапывая, как Йоргос с гостями. Даже Евгения ещё дремлет, хотя обычно поднимается первее сестры, чтобы спуститься в сад, прежде чем начнёт припекать солнце. Мария понятия не имеет, что может быть такого интересного в прополке, подрезании, поливании и пересаживании растений. Что-то, однако, быть дожно, ведь Евгения так это любит. «Она бы наверняка была лучшей женой хозяину виноградников, чем я, — думает Мария, глядя на спящую сестру, — к тому же, ей очень нравится Антонис. Кто знает, может когда я уплыву отсюда, эти двое встанут вместе у алтаря?» Она умывается водой из миски и надевает платье. Легла Мария поздно, а встала раньше всех, но вовсе не чувствует себя усталой. Совсем наоборот: её распирает энергия. «Ах, какой же прекрасный это был вечер, — вспоминает она, ставя воду на огонь, чтобы затем принести дядюшке Сильверу кофе. — Поручик Холл так много рассказал о своих путешествиях! О Лондоне! О Новом Свете!». Ко всему прочему, она спросила его, против ли он женщин на борту, и он, вместо того чтобы посмеяться над ней, как сделали бы остальные, ответил, что даже слышал об одной такой женщине, что стала пираткой. — «Старик» рассказывал мне о ней, — сказал он, и Мария сперва не поняла: — «Старик»? — Ну, капитан. Мистер Хокинс, — объяснил ей Эдмунд. — А ту женщину звали Энн Бонни и, должно быть, она была грозой даже самых отъявленных бандитов Нью-Провиденс, пиратского острова. — Надо расспросить дядюшку о ней, — бормочет она себе под нос, сразу же разрезая пирог на ломти (вчерашний, сегодня у неё не было времени печь), дабы дядюшка Сильвер не мучился с ним. В последнее время очень сильно дрожат у него руки. — Интересно, он знал её лично? Э, не, — отвечает она сама себе. — Невозможно. Откуда ему знать знаменитую пиратку? Он ведь такой спокойный. — Доброе утро. Внезапный звук чужого голоса заставляет её обернуться и едва ли не выронить из руки турку с кофе. Но когда Мария видит капитана Хокинса («„Старика“», — подсказывает она себе в мыслях), лицо её сразу же трогает улыбка. — Доброе! — отвечает она весело. — Вы рано встали, капитан. Я несу кофе дядюшке Сильверу, может быть, вы пойдёте со мной? Еды хватит. И кофе тоже. Я сделала чуть больше, чем нужно. — Весьма охотно. По правде говоря, я и так к нему собирался. Хотел спросить его, нужна ли ему помощь собрать вещи. — Собрать вещи? — Мария широко распахивает глаза. — Я верно понимаю? — Думаю, да, мисс, — отвечает ей капитан. — Ваше знание английского не вызывает опасений недопонимания. «Но это невозможно, — думает девушка, безмолвно ставя на поднос тарелки и турку, — пусть „Старик“ говорит себе, что хочет, но я ведь знаю правду. Наверное, я что-то не так поняла. Ведь ещё вчера дядюшка обещал меня учить языку! А теперь вдруг собирает вещи? Собираться может только тот, кто планирует уехать, а дядюшка никуда не уезжает, он бы мне об этом сказал. Он мне обо всём рассказывает». — В таком случае, прошу, пойдёмте, — произносит она уже менее приветливым тоном. — Вы бы не могли… — Мария бросает взгляд на миску с фруктами. Капитан быстро забирает её и следует за девушкой. Перед домом они замечают спящего на лавке доктора Стивенса, но не будят его. Пускай себе спит, раз ему хорошо. Ему повезло, что ночи нынче не холодные, как бывают зимой, потому что иначе он продрог бы до самых костей. Мария уж точно об этом знает — однажды она так сильно поссорилась с отцом, что провела всю ночь в скалах, в тоненьком платьице. Ей едва удалось после этого согреться, но зато отец разрешил ей выпить наливки. — Тут очень красиво, — говорит капитан, когда они поднимаются по лестнице. — Так много цветов. — Моя сестра их очень любит. Тратит на них слишком много воды. Мария бы взбежала по ступеням вверх, чтобы прийти к дядюшке первой, но в таком случае разлила бы кофе, а этого никак нельзя было допустить. Поэтому, вопреки привычкам, идёт она медленно. Но капитан, что бы о нём не говорить, всё-таки прав: цветы и вправду красивы, пусть Йоргос и ругается на Евгению, мол, она тратит всю воду, оттого, что ей постоянно кажется, будто она не полила их как следует. Евгения, однако, упрямая и способна отстоять своё мнение. К тому же, слишком уж похожа на свою мать, поэтому Йоргос позволяет ей больше, чем остальным своим детям. — Видите? Он уже встал! — радуется Мария, когда они наконец поднимаются на террасу. Конечно же, в кресле, обращённым к ним спинкой и передом к морю, сидит дядюшка Сильвер с попугаем на плече. Интересно, знает ли капитан, что птица тоже зовётся Капитаном? Капитан Флинт. Странное имя, но ей невдомёк. — Дядюшка! Доброе утро! Она хочет подойти к столу, чтобы поставить на него поднос с завтраком, но в это мгновение Хокинс хватает её за локоть. — Минутку, — говорит он, и нечто в тоне его голоса заставляет Марию всё-таки остановиться. — Я вдруг подумал… Могла бы мисс принести немного хлеба и маслин? Уж очень вчера они пришлись мне по вкусу. Что-то не так. Что-то точно не так. Девушка смотрит на него вопросительно, но не получает никаких ответов, лицо капитана напоминает маску. — Дядюшка Сильвер? — повторяет она, игнорируя просьбу Хокинса. Она надеется, что старик обернётся к ней, улыбнётся, развеет все её опасения, но он не двигается с места ни на дюйм. Только попугай, слыша человеческие голоса, начинает подёргивать крыльями и издавать странные звуки: то ли скрежетание, то ли крик. Может показаться, будто он плачет. — Мария, — настаивает капитан. — Прошу. Вернись домой. Сперва она делает вид, что слушается — даже нагибается, чтобы поставить поднос на полу, но затем, прежде чем Хокинс осознаёт, что происходит, Мария, вместо того чтобы побежать вниз по лестнице, молниеносно пересекает террасу, подходя к креслу, в котором сидит Сильвер. — Дядюшка! — касается она его руки. — Дядюшка, я… Голова старика опадает на грудь.