Всё к лучшему

В прихожей было темно. Единственная лампочка, торчавшая из потолка на толстом витом шнуре, светила тускло, и после яркого уличного света Розанов ничего не мог разглядеть. За его спиной топтались ребята, и он просто прошёл вперёд, надеясь, что ничего не сшибёт. — Проходите, вот, сюда, — хозяйка вроде и суетилась, давая опергруппе дорогу, но как-то устало, неспешно. А и правда: куда ей торопиться теперь? Глаза привыкали, и квартира постепенно проступала сквозь полумрак. Ободранные обои — по всему видать, годы назад подрала кошка или щенок. Зверя того, наверно, и в живых уже нет, а обои никто не поменял. Поскрипывал под ногами паркет, не циклеванный с самой сдачи дома в эксплуатацию. Лак на нём если и был, стёрся давно. Потолок белили лет тридцать назад. Обычное дело. Есть от чего в петлю полезть. — Как это случилось? — спросил он, просто чтобы не молчать. — Я толком не знаю, — извиняющимся тоном ответила хозяйка — невысокая женщина в выцветшем халате, волосы с плохо закрашенной сединой закручены в гульку, на ногах унылые коричневые тапки со стоптанными задниками. — Он выпивши пришёл, я в кухне спряталась, дочку туда забрала... Потом слышу — табуретка свалилась, и тишина. Я сначала не пошла туда, мало ли, ну упала у него табуретка... Но больно тихо было. С высоким всхлипом отворилась дверь в комнату. Взгляд Розанова метнулся влево, вправо, вернулся к висящему в центре мужику. За спиной протестующе засопели. Он дал пройти остальным. Мебели мало, та, что есть, старая, местами сломанная. Письменный стол у стены, у среднего ящика оторвана ручка. Кресло без одного подлокотника. Круглый стол по центру комнаты. Возле него на полу валялась табуретка. Над табуреткой висел мужик. — Он говорил что-то? — спросил Розанов. Женщина пожала плечами. — Ну, кричал, как обычно. Мол, все беды мои из-за вас, в гроб меня сведёте. Он всегда так кричал. Розанов обошёл тело кругом. — А зачем этот второй крюк в потолке? Он же пустой, выходит, был? — Это первый, — вздохнула хозяйка. — Тут раньше люстра висела, а потом она разбилась, а как новую купили, она на крюк не влезла, пришлось новый вбивать. — А старый чего не сняли? — А зачем? Мало ли, пригодится. Расспрашивал Розанов скорее по привычке. Всё ведь и так было ясно: мужик заниматься домашними делами не любил, допилили его новую люстру повесить, он и повесил, устал уже посреди процесса, убирать старый крюк поленился, да, наверное, и стремянку за ним потом другие на место ставили. Жена, например. И торчал этот чёртов крюк, раздражал. Искушал, особенно пьяного. Скоро должен был приехать Федечкин, здешний участковый. Розанов и не сомневался: он подтвердит, что семья была непростая, муж много пил, поколачивал жену и, может, дочку, она устало тянула лямку, он не видел в будущем просвета... — Слышь, Васильич, — осторожно позвал Кузнецов, старый опер, всегда примечавший важное, — а он ведь живой ещё, погляди. — Что?.. Опергруппа встрепенулась, подступили поближе к мужику, а Розанов, словно что-то его тянуло, развернулся и посмотрел прямо в глаза хозяйке. Там было всё. Он видел такое сотни раз. Она разрывается между работой и домом, пытается прийти пораньше, чтобы муж не успел вынести что-то из ещё целых вещей, царапает ключом почти новый комод, чтобы не вышло его загнать, готовит почти из ничего, кашу из топора, получает колотушки за то, что недостаточно вкусно сварила или не с тем взглядом подала. Когда на мужа нападает стих, он вспоминает, для чего ему жена, лезет ей под юбку, не слушая протестов, валит на продавленный диван, рявкая на некстати вернувшуюся из школы дочь, чтобы пошла вон, и трахается, уверенный, что именно так и поступают настоящие мужики: мнут сиськи, чтобы на них остались синяки, заходят лихо и резко, пока жена сухая и надо протискиваться, и кончают, как все алкаши, слишком быстро. Когда он, довольный, наконец слезает с неё, она вздыхает облегчённо: повезло. Чаще бывает, что у него не встаёт, и он долго дрыгается, ругается на неё, винит в своих неудачах, начиная от тройки по математике в школьном аттестате, выписывает по морде и отпускает, а потом весь вечер ходит злой и чуть что распускает руки. Бьёт сильно, наотмашь, хоть так показывая свою власть, и пару раз останавливается только когда слышит хруст. Тогда вызывает скорую и велит сказать, что сама, дура, неудачно упала. Розанов помнил одну такую, врачи тогда не поленились и вызвали ментов. Она сидела на кушетке, бледная, едва живая, врачи суетились рядом, совали ей под нос нашатырь, а она лепетала, что упала сама, и постоянно теряла сознание. Розанов хорошо помнил, как из открытой раны торчала белая кость, и врачи ругались вполголоса, останавливая кровь. Сама, да, конечно. Сами так не падают. Интересно, сколько раз эта вот женщина бормотала: «Да я сама, сама, случайно»? Розанов всматривался в выцветшие глаза и ясно видел: да прилично уже. Какая разница, лишь бы отпустили поскорее, дома суп недоварен, муж кричать станет. Дочь постоянно слышит от него, что вырастет шлюхой и непременно принесёт в подоле, ведь все они, бабы, такие, лишь бы погулять да мужику на голову сесть. Жена побаивается, что спьяну он не признает дочь и полезет на неё. Идёт время, седины в волосах всё больше, синяки сходят всё медленнее. И вот в один прекрасный день муж упивается настолько, что и вправду лезет в петлю. Жена заходит, видит, как он болтается, и понимает, что наконец свободна, внезапно, так неожиданно, так по-настоящему свободна... А он живой. И сейчас его снимут, откачают, он расскажет всем, и в первую очередь себе и ей, что это она виновата, змея подколодная, а может, это она его повесить пыталась, а, а? Снова терпеть всё это и, в конце концов, помереть, ударившись виском о край исцарапанного ключом комода... — Он пил ведь, да? — спросил тем временем Кузнецов. — Пил, — тихо ответила женщина. — И бил, небось? Она кивнула. — Так что, Васильич? Она стояла прямо перед ним и смотрела на висящего в петле мужа. Тот тихо висел, придушенный, но живой. Если откачать, может, лежачим останется. А может, и нет. — Да пусть висит. Сколько ему там, минут двадцать? Ну, сорок для верности подождём. Хозяйка, этот стул как, крепкий? — Выдержит, — так же тихо ответила она, чуть кивнув. В её глазах медленно таяли льдинки. Взамен, правда, не появлялось ничего. Пустота и усталость. Она поймёт потом. На такое нужно время. — Игнат Васильич, — подал голос Ваня Метёлкин, совсем свежий опер, меньше года в отделении. Слабое звено, как сказала бы очкастая баба в телевизоре. Розанов ждал именно его реплики. Остальные смолчат, он не сомневался. — Так как же? Он живой ведь! Его же спасти можно! Мы что же, будем вот так просто сидеть и смотреть? — А ты не смотри, если не хочешь, — отозвался Марков, тип молчаливый, но правильный. — Ну, откачаем мы его, дальше что? Напьётся, снова вешаться станет, второй-то раз поудачнее выйдет. Только до того, может, жену прирежет, или дочку. Оно тебе надо? О, Федечкин, привет. Говори, как он, может прирезать? — Жену-то? Да запросто. — Федечкин явно хотел сплюнуть, но не стал. Пол был хоть и обшарпанный, но чисто выметенный. — Я тебе давно говорил, Ольга, напиши ты заявление на него. Она отмолчалась. Смотрела на висящего в петле мужа. — Всё к лучшему, — подвёл итог Розанов. — Пусть висит. Вешаться, конечно, не дело, но лучше так, чем вдову его посадят потом. Когда доведёт. Она перевела на него удивлённый взгляд. — Да что вы такое говорите? — пробормотала растерянно. — Я ж разве бы... Вы что, думаете, это я? — Я не думаю, — ответил Розанов. — Я вижу, что он сам. Вижу, как он висит, как петля надета, как тапки стоят. Когда вешают, оно чуть не так. Он сам. Но редко ли бывает, что жён до убийства доводят? И его душа загублена, и жене на зоне несладко. Зачем? Она промолчала. Розанов видел, как у неё в голове медленно укладывается новая мысль: она теперь вдова. Ну, почти. Ваня Метёлкин переводил растерянный взгляд с одного мента на другого, но молчал. Не привык ещё, бедолага, к таким местам, где добра нет вовсе, одно зло, только от одного зла совсем каюк, а другое хоть как-то дышать даёт. Ничего, привыкнет. Не настаивает, не лезет снять, значит, привыкнет. Мысли его на лице большими буквами написаны: как же так, мы же вроде как убийцами получаемся? Чего все кивают и соглашаются, что же, выходит, одобряют, что мужик в петлю полез? Эх, Ваня, Ваня, как же тебе объяснить-то, что не одобряем мы глупость эту, да только то, как живёт этот вот мужик, немногим лучше, если лучше вообще? Да никак не объяснишь. Розанов и для себя-то слов не находил толком. Но одно знал точно: когда он станет писать в постановлении слово «самоубийство», это будет враньё. Не было тут никакого самоубийства. Так, попытка. Опергруппа расселась кто куда: заняли диван, кресло с одним подлокотником и низенькую детскую табуретку. Сидели, смотрели на недомертвеца и ждали. Жена медленно, словно во сне, подняла лежавшую на полу табуретку, села и тоже смотрела. Глаз не сводила. — Дочка где? — спросил Розанов. — В кухне. Уроки делает. — Она... знает? — Да. — И как она? Ольга — так, кажется, её зовут — пожала плечами. — Уроки делает. — Вань, ты, может, сходишь к ней? Может, ей помощь нужна? Метёлкин неуверенно поднялся и пошёл. — Деньги в доме есть какие-то? — деловито спросил Федечкин. — На похороны хотя бы? — У родителей займу. Да вы не беспокойтесь, мы справимся. Федечкин покосился на висящего мужика и кивнул. Теперь справятся. И даже комоды можно больше не царапать. Замолчали. В тишине еле-еле слышались тихие хрипы: мужик в петле отчаянно пытался дышать. Всё медленнее и медленнее. Розанов смотрел на него и думал, что теперь это станет его ночным кошмаром: как он умирает, а вокруг сидят люди и с интересом ждут, когда же наконец всё закончится. Нет уж, вешаться он точно не станет. И вообще... не станет. Глупо это и трусливо. Так делают только такие вот, как этот мужик. Слабаки. Тренькнул дверной звонок. Ольга дёрнулась, но Розанов поднял руку, успокаивая её. — Это наши, наверное. Я открою, не волнуйтесь. Он поднялся и в первую секунду подумал, что тело шевельнул поток воздуха, но потом понял: это агония. Мужик чуть заметно дёрнулся ещё раз, ещё, и наконец всё кончилось. Глаза его медленно стекленели, наливался синим вывалившийся язык, и Розанов вдруг понял, что всё стоит и смотрит, смотрит... А надо же дверь открыть. — Здравствуй, Эдуард Петрович, — сказал он, пожимая руку прибывшему судмедэксперту, — идём, покажу тебе нашего жмурика. Как по мне, там самоубийство чистое, но ты тоже погляди. Только, это, знаешь... — он немного помялся, — время смерти ему там подправь чуток, ладно? — А что такое? — напрягся Эдуард Петрович. — Да ты сам увидишь, пойдём. — Он... точно всё? — спросил Кузнецов. Он всё сидел на диване и глядел на мертвеца... Теперь уже мертвеца. — Всё, — кивнул Эдуард Петрович, быстро ощупав тело, где надо. — Да, Васильич, понял тебя, сделаю в лучшем виде. Давайте снимем его и в труповозку. — Ты уверен? — недоверчиво уточнил Марков. — Да уверен, уверен. Не встанет он, не бойся. Вы, гражданочка, теперь совершенно точно вдова, примите мои соболезнования. Ольга машинально кивнула. Опергруппа засуетилась, снимая тело. Розанов оглянулся на дверь, за которой исчез Метёлкин, вздохнул и стал торопливо набрасывать план комнаты — протокол осмотра места происшествия писать. Вот тут, значит, валялась табуретка, вот тут стояли тапки... Ольга стояла и смотрела, как вынимают из петли тело её мужа. — Всё к лучшему, — пробормотал Розанов, не отрываясь от своего занятия. — Да, — тихо отозвалась она. — Всё к лучшему.