Кофе

Маленькая комната — центр вселенной, в чашке кофе капля слюны, за окном алеет рассвет. И можно подумать, что весь мир сжался до четырех стен, что за окном ничего нет, кроме выжженного неба и марципановых облаков. Что все Апостолы Бога, что все Линали-Комуи-Канды-Лави-Хевласки-Миранды никогда не существовали. Что разревелась под ребрами лишь порнографическая пустота. И только тепло, льющееся к носу из фарфорового чайника, скрывает всё то, что хочется скрыть в черноте зрачков. О том, что в сердце, кажется, кульбит через клапан совершает летучий голландец, лучше молчать. Да хоть бы исчез. Потому, что терпеть этот корабль желаний сил уже нет. Кросс просыпается позже, нащупывая уже остывающее место, где пару минут назад лежало теплое тело Уолкера. Открывает глаза, лениво потягиваясь, и нашаривает на тумбочке портсигар. Ему точно опять хочется напиться. Подушка вся перекручена где-то в ногах; на плече синяк размером с кулак; в голове подвывает ясный сентябрьский ветер. У Мариана после сна волосы торчат во все стороны света, глаза помешанно блестят и, смотря, как он снова сминает зубами кончик сигареты, неимоверно тоже хочется покурить. Но клоун припадает губами к краю чашки, а хочется к чужой коже. Кофейная смесь живет четыре минуты. Мариан за это время успевает проклясть Орден, Ноев, свалиться с кровати и, почесав затылок, нацепить кажется вечную сутану с непримиримо кружевным воротником. Его движенья проспиртованы ленью, как у осеннего кота, рыжего, наглого с пушистой мягкой шерстью. Он выдувает губами дым и смотрит в лоскуты рыжих облаков. Но стоит отдать должное, садится за стол он с завидной пунктуальностью. На дне единственного глаза проскальзывает заиндевевшая нежность, больше похожая на прощание или болезнь. Возможно придурь. Возможно просто мерещится, но почему-то кажется, что больше они никогда не увидятся. Почему-то не хочется верить, что этот день может стать последним. Но, как возникший из-за двери отец, заставший любовников в постели, судьба всегда чесала пятки, говорила о высоком и гладила шершавым языком щиколотки. И не верить ей не получается. Убедительная дрянь. Налетевший через щели ветер лижет красные волосы, и лицо напротив с ухмыляющейся полосой губ. Аллен смотрит, пытаясь найти за стеклом очков что-то такое, что и сам не знает, но точно уверен, что узнал бы, если увидел. Только вот взгляд похож на мутный залив — дна не видно, только прибрежный песок шуршит у зрачка и темнота. Души в этой модели не предусмотрели с самого начала, так что даже чинить нечего. И разбираться приходится Аллену. Это ведь надо уметь: искать то, чего с самого начала не было. Он вскользь думает, что Кросс — гад. Приходит, когда хочет, и приносит только запахи алкоголя, борделя, сигарет и зимнего леса. И так же уходит, ревностно и жадно забирая всё это с собой. И если без парфюма «зимний лес» жить еще можно, то куда запихнуть, в какую алмазную чашу, свое острое желание вновь ощутить флер всего остального? Прописать бы этому засранцу в ухмыляющуюся челюсть. А кофе горький. О чем думает Мариан одна из загадок вселенной, Аллен ломает голову над ней уже много лет и даже самого мелкого ответа привычно не находит. В его высокоградусной голове целый ворох мусора, планов, и тараканы гоняют шампанское с голодным зверьем. О чем думает Мариан, он и сам сейчас не знает. Все становится неважным. Чашка горячая и жжет пальцы, он смотрит на букет вен, опутавших запястья мальца, и тихо-тихо пытается найти в, поросшей паутиной и пылью, груди красную кнопку «стоп». Не находит. Вообще-то, это называется педофилией, окей? Вообще-то, дядя Мариан на это клал с пизанской башни. А кофе, сука, горький. Они сидят и смотрят друг на друга. И все слова, все диалоги, монологи, апострофы, стенания — кажутся лишними и искусственными. Аллен бесится от запаха, как гончая, и самому противно, что готов им укутаться как в одеяло. Кофе не стынет, он все так же согревает ладони, а хочется держать чужие руки, по возможности без долбанных перчаток. Это их метафорический идол. Обыденность, незамеченно вклинившаяся в список «жизненно важное». Через несколько минут красная нить пополам разорвется. Кросс уйдет на месяц, год или несколько лет, но вернется, если только останется жив, чтобы снова сжать фарфоровую чашку и вогнать в тело дозу кофеина. Это потеря времени, обретшая смысл. — Между прочим, было бы неплохо, если бы вы, учитель, давали знать о себе иногда, — тихий голос, с хрипом, так схож со змеиными шипением. Уолкеру хочется разорвать, склеить, и стереть с лица эту тупую улыбку, намертво приклеенную к роже. Чтобы сгорел этот придурок в Содоме, оброс гарью, но всенепременно остался жив. Аллен не хочет, чтобы дверь за Кроссом захлопнулась навсегда. — Я даю, — Кросс ухмыляется. На него дышит теплота, расплывающегося по небу утра. Мариан разваливается в кресле, глотая жидкое обязательство, такую утонченную гадость, что даже хочется пить его как нектар из амброзии и марихуаны. Строго оттопырив мизинчик. Не иначе. Аллен протягивается через стол, чтобы осмотреть на ладони Кросса новый шрам. Он ведет пальцами по холмам, и давит ногтем линию жизни. Кисть оказывается сухой, холодной и вялой, с монотонным биением пульса. — Даете, но не то, что нужно, и не тем людям, — губы сами дрожат. Мариан убирает чужие пальцы медленно, нарочно растягивая секунды, сжимая чужую руку. На пьяный миг сплетаясь с Алленом, как сорняки, корнями, чтобы выжить. Но отдельно у них получается много лучше. У Маршала в зрачках заинтригованные черти блестят и молодые морщины в уголках глазниц. Уолкер откидывается назад и выпрямляет спину, чувствуя под шеей жесткую границу спинки. Он бы разломал ему грудь, если только там можно было бы найти сердце. Но его там нет. Оно внутри Аллена. Чашка пустеет быстро. Повторяющийся ритуал сквозит знакомым безумием, как в гранитных сапогах ходить по воде и не уйти на морское дно. Горячая гадость стремительно кончается, время тоже несется стремглав за спины. А он даже полюбил всей душой этот кофе и глаза напротив. Кофе сильнее. Уолкер упускает момент, когда Маршал встает. Урывком ловит шелест полов сутаны. Чернота распространяется по внутренностям, запирая наглухо зрение, обоняние, но только не слух. Шарк. Шарк. звучат по комнате шаги. Аллен замечает, когда ветер замирает между тел и трется о голые ключицы. Марево влажное, крепкое, тихое. Кросс опускает лицо ближе к Аллену, щекочет волосами скулы. Чернота расступается перед ним, как кобра перед змееустом. Нос сразу же обнимает чужой запах, и теплота дыхания скользит по щекам знакомой до боли змеей. Веки трепещут, ноздри расширяются от плохо скрываемого удовольствия. Хочется обмякнуть и тихо урчать, уцепившись на чужой рукав. Нельзя. Мальчишка смотрит на него, с любопытством думая, что будет делать самый ужасный учитель. Но Мариан не делает ничего, просто продолжает улыбаться, как идиот с чуть потеплевшим мерцанием в единственном глазе. — Слишком много хочешь, пацан. Ты, похоже, вообще не соображаешь. Тебе вообще-то, идиот, шестнадцать — думает вскользь Мариан, и молчит. И Аллена ломает. Выворачивает внутренностями и чувствами наружу. — Заткнись и целуй меня уже! Здравый смысл благополучно улетел к черту и не обещал писать писем. Аллен хочет схватить его за плечо, подается вперед, но дрогнувшая рука зависает и падает на теплую грудь. Кросс уходит, когда в его чашке становится пусто. Аллен как ребенок сворачивается калачиком в плетеном кресле и прячет угловатость обнаженного тела в меховом покрывале. Он уже не знает, где начало и где конец, но плевать. Идол настолько облит кровью и молчанием, что теперь есть силы жить только так. В пустой болтовне. В монохроме повторяющегося утра. Уолкер опускает босые ступни на пол, втягивая в себя остатки запахов. Лучшая жизнь, пожалуй. Через две минуты он забьет желудок нетронутым тортом. Через полчаса налетят все эти Линали-Комуи-Канды-Лави-Хевласки-Миранды и станет шумно. Через месяц и тридцать два часа Мариан откроет дверь. Привычно будет смолить, пить и распространять этот пьяно-накуренный смрад. Нежная Ли будет улыбаться. Ребята будут страдать ерундой и залечивать шрамы. Аллен, как обычно, проснется за минуту до пробуждения Кросса и пойдет заваривать только-только приготовленную отвратительно горькую смесь. Он будет делать вид, что не замечает, как Маршал притворяется спящим. Мариан не будет открывать глаз, пока не услышит как бренькнули чашки. Зачем? Черт его знает. Это такой ритуал. А маленькая комната — центр вселенной, в чашке кофе капля слюны, за окном чертов рассвет.