idol and time in reverse

      Они после двух ночи сидят молча: не сговариваясь, просто понимая нерушимость аспидно-черной тишины придорожного отеля, чьи бесполезные стены услужливо доносят чужие, да даже мысли что уж, слова. Сидят за столом, около единственного окна в комнате, открытого настежь, не смотря на ветер поздней осени, пропускают ледяной воздух сквозь раздраженные легкие, точно охвачены жаром ненормальной температуры. Даня всё чаще выдыхает кашель вместо привычного дыма, сбрасывая пепел на подоконник, а Миша всё реже открывает глаза от резкой головной боли, которая накатывает волнами. Оба больны; оба хотят чего-то, кроме прокуренного номера с видом на ночь и сдвинутых кроватей. — Тебе бы прилечь. — небрежно роняет Кашин, отворачиваясь на стройные панельки, стараясь не задеть мутноватую сепию Мишиных зрачков, поддернутых пленкой сонливости. — Точно уже выше тридцати восьми. На кой-черт пьёшь таблетки? Миша поднимает взгляд устало, цепляясь за его плечи худыми, тонкими пальцами, упирается острыми локтями, скользит по столу и отбирает у Дани сигарету. Несколько коротких затяжек, — скорее не затяжек, так пафосных пародий на курение, — и горло охватывает спазм, похоже, что теперь на улице слышен грохот кашля, хрип. — Такими темпами ты рипнешься раньше, чем мы закончим тур. — Кашин в одно движение отбирает маленькую белую убийцу из ослабевшей, дрожащей ладони и отправляет в окно. Резкость движений и тон немного приводят Мишу в чувство; не настолько, чтобы окончательно избавиться от остатков сна в раскалывающейся голове; настолько, чтобы хватило максимально внятно, не захлебываясь анемичным удушьем, ответить. — Возможно, ага, но он не запрещал мне курить. — Иди нахер. — слышится в ответ. А потом рвется добавить. — Из похожего у нас только имена. Миша дергается, как от хлесткого импульса и быстро, часто моргает, опирается руками на устланный пеплом подоконник, вдыхает и не может сказать ни слова. Его плечи чуть подрагивают от кристального света луны, что слепит глаза не меньше ярчайших лучей солнца; он жмурится, стараясь справиться с собой, понимает — виноват только он. Кашин скалится, пряча осколочное разочарование, и клянет человека, ставшего изначальным синонимом такого же имени. Хочется вскинуться, крикнуть прямо в лицо, — пускай, разбудив Аню, пускай сорвав голосовые связки, которые скоро сами исчезнут от этой тишины, пускай это не в его стиле, — крикнуть, что он совсем другой. — Или тебе просто не хватает того, что было с ним? Я ведь тоже мог… Дане больно не от удара, прошедшего вскользь по лицу, и даже не от удара по самолюбию — у него привкус рваного фильтра на губах, дикая ухмылка прирастает к лицу с каждой следующей секундой; Дане больно получать за другого, вывернувшего Мишину душу наизнанку, утяжеляя его вдохи и выдохи. А главное, когда Кашин смаргивает миг легкого шока, он упирается не в ярость или ненависть. Он смотрит в соленую воду, стекающую по бледному лицу, что не смеет отвернуться. — Не мог бы. — голос из сухих губ вырывается так, будто не его обладатель глотает слезы перед заменой бывшего; голос — сталь. Дане становится проще дышать, Мише, наоборот, тяжелее. — Ну не мог бы и не мог. — Кашин встает, видит лишь незнакомую теперь мутноватую сепию Мишиных зрачков. Он видит в них пульсирующую боль. — Его телефон на экстренном, верно? Набери пока один. И больше ни слова, Даня клянется внутренне — поднимать сломанное больше не в его привычке. Накидывает куртку, ищет по карманам новую пачку, щелкает зажигалкой, переминая сигарету зубами и выплевывает сквозь дым: — Он, конечно, ответит. Правда, сквозь стоны его шлюхи ты вряд ли сможешь что-нибудь услышать. Проходя в прихожую, Кашин не оборачивается. Механические движения, как надеть кроссовки, найти ключи, закрыть за собой дверь тихо, без привычного оглушительного хлопка, добавить: — Удачи. — бросив слова о стену и, естественно, так типично ощущать привычную пустоту, которая почему-то именно сейчас обретает огромное значение, начиная давить на глаза, выжимая из них слезы. Даня всё чаще выдыхает кашель вместо привычного дыма, сбрасывая пепел на внутреннюю бездну, пытаясь заполнить её хоть чем-то. А Миша всё реже открывает глаза от резкой головной боли, которая накатывает волнами, старается ударять кулаками по столу с каждым движением сильнее, так, чтобы заместить режущее чувство предательства. И одиночества, конечно. Куда ж без него? Он в порыве вскакивает — бросается к двери, — поздно, заперто. Возвращается обратно в комнату на негнущихся ногах и, словно подрезанная марионетка падает на пол. Комнату наполняют всхлипы и подвывание, вперемешку с одним и тем же именем, но абсолютно разными людьми. — Даня, Даня, Даня… — и Миша захлебывается рыданием, потому что не может понять, кого из двоих он сейчас хочет видеть. Он наощупь находит телефон и набирает цифры, так легко всплывшие в памяти. Через полминуты ему почему-то отвечают. И Господи, лучше бы он сбросил сразу или вовсе не звонил. — Алло, Миш? Почему так поздно? — он застывает, узнавая голос, что давно не слышал, ловит мельчайшие ноты интонации. — Я… — его прошивают тысячи иголок несказанных слов, — Мне нужно… Он не успевает договорить, фоновый девичий голос перебивает, негромко, заспанно. — Даня? Что не спишь? Миша смотрит в открытое окно, не видя ничего перед собой, нажимает отбой. Он отчего-то понимает не правильность своего выбора; выбора же просто не было. На этот раз истерика не накатывает как раньше, она превращается в чистую безбрежную обреченность. — Спасибо. — шепот получается адресованным холодному паркету.       Ранее утро начинается с дикой трели звонка в дверь. Миша вздрагивает на полу, шарит руками, морщится от зуда в затекших конечностях, с трудом встает, вслушивается. Трель назойливо повторяется. Миша знает, кого увидит за дверью — Кашина, уже порядком набравшимся, поэтому относительно веселого. Но открыв замок, он даже не мог представить, что это Рэнделл. Поэтому всматриваясь в родное лицо, с болезненным интересом подмечая изменения, Миша так надеется, что это обычная галлюцинация. Даня и сам не может выдавить ни слова, кроме бесполезного: — Привет. В ответ, как эхо: — Привет. — повторяет одними губами. Внутри взрывается нечто похожее на фейерверк, разнося разноцветные искры прямо по венозным переплетениям, окутывая чувством легкой эйфории. — Может впустишь? — вопрос заданный лишь для звука, повисает до момента, пока Миша с титаническим усилием опускает ручку двери. — Да, естественно. Даня проходит в коридор, останавливается, вспоминая зачем приехал. Поворачивается к Мише, кажется хватает за запястье, такое узкое, хрупкое, что думается — одно неловкое движение и оно сломается. Тащит в комнату, подавляя внутреннее нетерпение, бормочет о вреде ночных звонков, не замечая собственных искр в венах. — Я же говорил — этот чертов тур до добра не доведет, но вы же упертые донельзя; смысл полумертвыми выползать на сцену? — беспокойство такое, что Мише на секунду мерещится в нем даже чуть больше страха, чем должно быть. — Жрать антибиотики горстями и трястись перед толпой, будто тебе хорошо; это настолько важно? Миша смотрит в расширенные зрачки Дани, утопая в черноте посреди голубого, корит и благодарит себя за звонок, всё еще не верит в реальность, завороженно повторяет: — Хорошо… это настолько важно… — теперь замечает тяжелые руки на своих, воспринимая происходящие уже не размытым болевым шоком или сказочным сном, а резкой действительностью. Поэтому шумно выдыхает и ловит сознание на самой дикой мысли: — Почему ты приехал? — А как ты думаешь?! Аня там по всем тревогу бьёт, что вы с катушек съехали, таблетками без воды закидываетесь. А потом еще и ты ночью звонишь, не договорив, скидываешь, потом вообще трубку не берешь. Даня смотрит и, кажется, прямо в душу, а там, где-то после пары неловких секунд даже глубже. Смотрит, но не видит обычной простоты, легкости, детской наивности, с вмешанным благоразумием и смехом. Видит лишь кислотную неопределённость, до кристалликов сожаления усталость и остатки прошлого, что когда-то могло любить, жить, чувствовать. Миша всё это читает на отражении бликов чистых зрачков, узнает себя. И отторгает. — Тебе пора. — чувствует собственное разорванное сердце и разрушает прошлое. Даня ничего не понимает, да и его стараний не достаточно, чтобы полностью разбудить то родное, что навсегда пафосно сдохло в лучшем друге из-за противоречивости его слов и мыслей. Он вынужден уйти с тем поганым ощущением, что видит Мишу в последний раз. Когда Кашин приходит обратно в квартиру, он реально хочет выбить себе все зубы или сломать руку — только бы не видеть пустое лицо, протянутые, фарфоровые руки в кровавых порезах и обреченную улыбку человека, что стал и до сих пор остается кумиром многих. Что стал и до сих пор остается его первой любовью, разорванной на двух человек с одинаковым именем.