...И на забытой тобою фотке минус сто сорок и вечное лето

Новый роман разлетается огромным тиражом, читатели выстраиваются в очередь за автографом, глаза Вики светятся неподдельным счастьем, и даже Андрюша кажется почти нормальным. Но радоваться успеху и наслаждаться жизнью выходит плохо. Он не знает наверняка, погиб ли на самом деле Домовой. Он уже инсценировал однажды свою смерть, что помешало бы ему повторить этот трюк снова? Никто не знает его настоящего имени, никто не видел его лица... Никто — кроме самого Антона, и тот панически озирается по сторонам, выискивая в толпе невысокую крепкую фигуру в чёрной толстовке с надвинутым на глаза капюшоном. Если бы Домовой был жив, он уже нашёл бы способ добраться до него, успокаивает себя Антон. Он бы не стал ждать так долго, чтобы убрать своего единственного свидетеля — если бы вообще дал ему уйти живым. Либо же — он дал ему уйти, чтобы тот смог опубликовать роман. Домовой же использовал его не только как ширму — он действительно хотел, чтобы Антон написал о нём что-то настоящее. И тогда всё логично: дождаться выхода книги в печать, дать немного времени на то, чтобы утихла шумиха и поугас ажиотаж вокруг личности самого автора, и вот тогда уже подстроить несчастный случай. Знаменитый писатель Антон Праченко, прославившийся циклом романов о приключениях наёмного убийцы по прозвищу Домовой, трагически погиб, разбившись на своей машине. От этих мыслей никуда не деться, они перекатываются в его голове, как галька в приливной волне, сталкиваясь друг с другом, то скрываясь под нахлынувшей водой и мокрым песком, то вновь показываясь наружу. Они душат, не давая спать, не давая жить, заставляют шарахаться от собственной тени и бояться, бояться, бояться — абсолютно всего. О своих страхах Антон не рассказывает никому: а толку? Для ментов дело закрыто — к их огромному облегчению, — и открывать его заново они определённо не станут. Вика и так смотрит на него сочувственно, гладит по руке, когда он, подорвавшись среди ночи от кошмара, будит ненароком и её тоже; так, наверное, чувствуют себя жёны вернувшихся с войны пацанов, искалеченных глубоко внутри посттравматическим расстройством. Но у него нет никакого расстройства, он абсолютно здоров и вменяем, он просто не знает наверняка: жив Домовой или нет. Потому что если жив, то дни Антона сочтены и обратный отсчёт совсем скоро дойдёт до нуля. Свои кошмары он Вике тоже не пересказывает. Они слишком... личные. Ему снится металлическая тяжесть пистолета и отдача, бьющая в локоть. Ему снится, как он выслеживает своих жертв, собирает информацию, выбирает место и время для атаки. Ему снится, как разлетаются веером брызги крови. Но это в его снах не самое страшное. Страшнее всего то, что он делает всё это совершенно хладнокровно, а проснувшись — испытывает острое сожаление от того, что это был всего лишь сон. А может быть, приходит как-то в голову Антону, может быть, Домового никогда и не существовало? Может быть, он — лишь плод его воображения? Или эта — как их называют? Субличность, да. Образ, придуманный его подсознанием для того, чтобы снять с него ответственность, спрятаться от правды — от того факта, что он сам и есть хладнокровный убийца из собственных романов. А что, почему нет? Никто же не видел Домового, все просто поверили рассказу Антона, который был слишком убедителен, ну так на то он и писатель. На том пистолете действительно были лишь отпечатки пальцев Антона — как и на тех предметах, которые удалось вытащить из сгоревшего дотла дома. Да, кто-то приходил к нему тогда, в книжном, но камеры не поймали лицо, и вполне может быть так, что на них — вовсе не Домовой, а кто-то другой. Да, это звучит как бред и слишком похоже на сюжеты Стивена Кинга, но кто сказал, что этого не может быть? Та история, которую он рассказал всем, тоже похожа на бред, но он сумел заставить всех — включая себя самого — в неё поверить. Чем эта хуже? И — от этого Антону становится истерически смешно — эта версия ни в коем случае не предполагает, что он в безопасности и может перестать бояться за собственную жизнь. В романах Кинга такие истории никогда не заканчиваются ничем хорошим. А ещё — и признаться себе в этом оказывается почему-то сложнее, чем поверить в то, что всё произошедшее было порождением его больного мозга, — Антон ловит себя на том, что скучает. Ему не хватает будоражащего холодка, пробегающего по спине от осознания того, насколько опасен человек рядом с ним; не хватает насмешливого взгляда и едких, язвительных комментариев; не хватает историй, рассказанных уверенным отрывистым тоном. В его окружении нет никого, с кем можно было бы просто поговорить, тем более — кого можно было бы слушать и слушать, затаив дыхание и наслаждаясь не столько самим рассказом, сколько голосом и живыми, ненаигранными интонациями. Если бы только можно было встретиться с ним вновь, если бы только Антон сумел убедить его в том, что не расскажет никому правду, если бы только... В конце концов, издательство уже намекает на то, что не отказалось бы от ещё одного романа о Домовом, — неужели тот не захочет снова добавить чуточку правдоподобия своему книжному образу? «Только не как в прошлый раз», — думает Антон, и даже в его собственной голове это звучит скорее как дружеская подначка, чем как паническая мольба. Но Домовой не приходит. Не всплывает из глубин сознания и не является во плоти — ни для того, чтобы о чём-то поговорить, ни даже чтобы закончить наконец начатое. Мелькнувший на периферии рукав чёрной куртки с капюшоном оказывается лишь обманом зрения. Антон всё ещё просыпается по ночам от кошмаров и глушит их алкоголем, но тот лишь растравливает выжирающую душу тоску. Вика плачет, свернувшись в калачик на пустой постели, а утром, выйдя в кухню, крепко обнимает, целует в макушку и долго гладит по небритой щеке. Но — ничего не говорит. И это к лучшему. Достать пистолет — совсем несложно. Ему удалось это в прошлый раз; в этот получается даже легче. Он идёт пьяный, чуть пошатываясь, по пустынной набережной. Ночь, под ногами поскрипывает только что выпавший снег, морозный воздух кусает уши и заставляет прятать руки в карманы, а подбородок — в воротник. Антон останавливается, оглядывается по сторонам — убедиться, что вокруг ни души, — и приставляет пистолет к запрокинутому подбородку. Холодный металл обжигает кожу. Антон закрывает глаза и медленно считает до трёх. — Совсем ёбнулся, — рычит Домовой, вырывая оружие из окоченевших пальцев. Антон выдыхает, выпуская облачко пара, и открывает глаза обратно. — Тебя увидеть хотел. — Увидел? Доволен? — глаза Домового подозрительно сужаются, и сейчас он похож на готового вцепиться в горло бродячего пса. — Если ты кому-нибудь расскажешь, тебе всё равно не поверят. Всё, скажут, поехала у писателя крыша, оно и неудивительно — после таких ужасов-то — Я не для этого, — мотает головой Антон. Нереальность происходящего пьянит сильнее, чем весь выпитый вискарь. — Я хотел убедиться, что ты существуешь. Взгляд Домового становится мягче, жалостливее: — Легче стало? — Нет, — отвечает честно. Он пьян, на улице невозможно тихо, так что слышно шорох, с которым ложатся на землю одинокие снежинки. Похоже больше на сон — или бред. Подумав, Антон делает шаг вперёд и, притянув к себе за лацканы кожанки (и как ему не холодно, она же даже не на меху), целует ошалевшего Домового в губы. Губы у Домового обветренные, жёсткая щетина неприятно колется, и от него пахнет коньяком. Похоже, Антону повезло выбрать именно эту ночь: где гарантия, что Домовой вылез бы его спасать, если бы был трезвым? — Точно ёбнулся, — почти ласково констатирует Домовой. — А дальше что? Я тебе не жена. — Я без тебя никто. Понимаешь? Никто. — Антона начинает нести, и он лишь крепче стискивает в пальцах кожанку, чуть встряхивая в такт своим словам и удивляясь про себя, как Домовой его ещё в реку не столкнул за такое. — Ты сам это говорил, но тогда это было не так. Без тебя моих книг бы не было, но я их сам писал, слышишь? А эту — словно не я, а ты. И почему то, что ты здесь, должно как-то доказывать твоё существование?! Может быть, не ты мою руку остановил, а я сам передумал. И не ты со мной разговариваешь, а я сам с собой. И... — И сосался ты сейчас не со мной, а сам с собой, — ехидно добавляет за него Домовой. — Прям «Бойцовский клуб», не иначе. От его тона делается обидно, и Антон зло толкает Домового обеими руками в грудь. Сам же теряет равновесие, поскальзывается и едва не падает на мостовую. Домовой держит крепко, обеими руками, так что фиг вырвешься. От его тела разливается тепло, и Антон прижимается теснее, говоря себе, что просто хочет согреться. На губах всё ещё привкус коньяка, который пил Домовой; Антон рефлекторно облизывается, затем, повернув голову, встречается с Домовым взглядом. Тот непонятно ухмыляется, и тёмные глаза блестят насмешливо и озорно. Он разжимает руки, выпуская Антона, но не отшагивает назад, и они так и стоят, касаясь друг друга. Со стороны это, должно быть, смотрится совершенно недвусмысленно, но осознание этого не вызывает брезгливости. — Чего ты хочешь? — спрашивает Антон. — Зачем ты преследуешь меня? Я же видел тебя — и на презентации романа, и потом ещё не раз. Думал — показалось, но сердцем чуял, что ты где-то рядом. Всё время рядом. Зачем? Домовой пожимает плечами. Отвечать он явно не видит нужды. — Хочешь, отсосу? — Собственные слова звучат, как реплика из плохого зарубежного фильма в плохом русском переводе: искусственно и глупо. — Проспись сначала, — снова ухмыляется Домовой. Антон вспоминает, как ненавидел его в первые дни и даже недели после всей той истории, как мечтал вернуться назад и дать ему по морде при первой же встрече — сразу за всё, чтобы даже не думал ещё подходить. Но потом его примирил с произошедшим успех романа, а теперь, стоя рядом с Домовым, он и вовсе ощущает лишь тепло и какую-то тихую, счастливую нежность. И — тот самый волнительный холодок по спине. Он качает головой. — Не, я уже почти в порядке. Домовой несколько секунд изучает его внимательным взглядом, который так хорошо знаком Антону и которого ему тоже не хватало всё это время. — Тогда поехали. И почему-то не имеет значения, куда и зачем, может даже и правда — чтобы Антон ему отсосал, а может, за чем-то другим, и всё ещё нет уверенности в том, что всё это происходит в самом деле. Антон кивает и идёт к машине, предусмотрительно припаркованной так, чтобы не попадала в обзор расположенных поблизости камер. Мысленно он открывает текстовый редактор и пишет крупным кеглем посередине страницы: «Домовой. Второе дыхание».